– Остальное не лучше. Дневники путешественников… биографии исторических деятелей… атласы и книги по естествознанию… все это напоминает мне о том, чего я больше никогда не увижу. Я больше никогда не промокну под ливнем. Не услышу птиц, не увижу моря, не…

– Хватит, я понял. Вычеркни также подарочные издания. Все равно гостей, которые любят их листать, можно не ждать.

Ренфру сделал это. Гора книг становилась все меньше. Остались философские труды: «Философские исследования» Витгенштейна, «Бытие и ничто» Сартра, «Слова и вещи» Фуко, десяток других.

– Кто их напечатал?

– Не знаю.

– Должно быть, парень был чертовски одинок. И как они тебе?

– Я старался как мог.

Ренфру пролистал их, очарованный и вместе с тем неприятно пораженный плотностью философских рассуждений. Да, авторы пытались разобраться в главных вопросах, занимавших человечество. Но книги были почти совсем оторваны от всего, что Ренфру считал повседневной реальностью, и он мог обращаться к ним, не испытывая горечи утраты и ужаса, которой сопровождалось чтение других книг. Не то что бы он отметал доводы философов как бессмысленные, но, поскольку в книгах говорилось о человечестве в целом, это было намного менее болезненно, чем когда Ренфру приходилось думать о каком-нибудь другом человеке. Он был в состоянии смириться с гибелью человечества.

Мысль об утрате конкретного человека – вот что было поистине невыносимо.

– Стало быть, немецкие зануды тебе зашли. Хорошо. Что еще?

– Ну, есть еще Библия, – ответил Ренфру.

– Ты ее читал?

– С религиозным рвением. – Ренфру пожал плечами. – Извини. Так себе шутка.

– А теперь… после Катастрофы?

– По правде говоря, я начал задумываться о том, о чем раньше никогда не думал. Зачем мы здесь? Зачем я здесь? Что все это значит? Что все это будет значить, когда меня не станет? Впрочем, найти толковые ответы я не надеюсь.

– Возможно, ты не там ищешь. Что еще осталось от твоей кучи книг?

– Научная литература, – ответил Ренфру. – Математика, квантовая физика, теория относительности, космология…

– Разве ты не говорил, что все это можно было читать с наладонников?

– Это что-то вроде учебников. Не передовой край науки, но и не безнадежно устаревшие сведения. Для кого-то это было легким чтивом.

– Похоже, именно то, что тебе нужно. Вряд ли это сильно действует на нервы. Мне казалось, ты тоже был ученым.

– Геологом, – подтвердил Ренфру. – Не нужно разбираться в тензорной алгебре, чтобы изучать камни.

– Учиться никогда не поздно. У тебя полно времени. И если начистоту, это должно быть проще, чем выучить японский.

– Наверное. Но ты так и не сказал, ради чего мне утруждаться.

Пианист посмотрел на него с внезапной серьезностью. Зеркальные стекла его очков казались окнами, пробитыми в сияющий серебряный мир.

– Ради того, о чем ты только что говорил. Ради ответов на вопросы, которые ты ищешь.

– И что, несколько учебников по физике вправду что-то изменят?

– Зависит от тебя. Все зависит от того, действительно ли ты хочешь понять. Насколько глубоко хочешь заглянуть.

Пианист снова повернулся к клавишам и начал играть «Saturday Night’s Alright for Fighting».



Пианист был прав. Все зависело от того, насколько глубоко он хотел заглянуть.

Но разумеется, дело было не только в этом. Его подстегивало что-то еще. Странно, но он чувствовал, что несет некую обязанность, словно на его плечах лежало ниспосланное свыше бремя. Он больше не сомневался, что остался последним человеком, и давно уже не надеялся, что на Земле кто-то выжил. Разве не должен он поэтому прийти к итоговому пониманию того, что значит быть человеком? Свить воедино разрозненные нити из доступных ему книг? Он знал, что у его успеха будет лишь один свидетель. Но ему казалось, что если он потерпит неудачу, то подведет миллиарды живших до него. Он почти физически ощущал, как их ожидания ложатся на него тяжким бременем из прошлого, побуждая обрести то непростое понимание, которое вечно ускользало от этих людей. Они мертвы, но он еще жив, и теперь они заглядывают ему через плечо, с нетерпением ожидая, что он решит загадку, которая оказалась им не по зубам.

– Привет, гений! – поздоровался пианист через неделю после того, как Ренфру углубился в исследования. – Еще не разгадал тайну Вселенной?

– Не валяй дурака. Я только начал.

– Ладно-ладно. Но насколько я понимаю, ты чуточку продвинулся.

На пианисте был сверкающий белый костюм и огромные очки в форме звезд. Он то и дело усмехался и наигрывал не самые удачные свои мелодии.

– Смотря что ты имеешь в виду… Если то, что я усердно читаю и пока мне все более или менее понятно… – Он пожал плечами. – Пока все просто.

– Ага.


– Но я не питаю иллюзий, что так будет всегда. Вообще-то, я прекрасно понимаю, что станет намного сложнее. Сейчас я наверстываю упущенное и даже не пытаюсь выйти за рамки существующих теорий.

– Ясно. Нечего учиться бегать раньше, чем ходить.

– Вот именно.

Пианист пробежал пальцами по клавишам, сыграв бурное глиссандо.

– Но ты же расскажешь мне о том, что успел узнать?

– Тебе действительно интересно?

– Ну конечно! Иначе я бы не спрашивал.



Он рассказал пианисту о том, что успел узнать.

Он ознакомился с двуединой историей космологии и квантовой механики, двух ветвей человеческой мысли, зародившихся в начале двадцатого века. Одна имела дело с бескрайним и древним, другая – с микроскопическим и эфемерным. Космология изучала галактики и сверхскопления галактик, движение галактик и расширение Вселенной. Квантовая механика имела дело с бурлящим, не поддающимся определению котлом субатомной реальности, в которой можно было одновременно находиться в нескольких местах, а совершенно незыблемые концепции, такие как расстояние и одностороннее течение времени, становились до неприличия гибкими.

Изучение концепций классической космологии требовало богатого воображения и способности воспринимать пространство и время как разные грани единого целого. Но стоило Ренфру сделать эту мысленную поправку – что стало немного проще благодаря практике, – как остальное сделалось лишь вопросом проработки масштаба и деталей. Он словно держал в уме архитектурный образ просторного темного собора. Поначалу требовалось громадное усилие воли, чтобы вообразить основные компоненты здания: хоры, неф, трансепты, шпиль. Постепенно, однако, эти базовые элементы закрепились в его сознании, и он смог сосредоточиться на декоре, контрфорсах и горгульях. Освоив классическую космологическую модель, он без особого труда пересмотрел свой мысленный архитектурный план, чтобы включить в него инфляционную космологию и модели, разработанные позже. Масштаб становился все грандиознее, ракурсы все смелее, но он был в состоянии представить что угодно внутри некой метафорической структуры, будь то идея галактик, нарисованных на поверхности раздувающегося воздушного шара, или «фазовый переход» воды, тающей в замерзшем бассейне.

С квантовой механикой этот фокус не прошел. Ренфру очень быстро понял, что математика – единственный способ понять квантовую механику; больше ничто не помогало. В повседневной человеческой жизни не было подходящих метафор, чтобы визуализировать корпускулярно-волновой дуализм, принцип Гейзенберга, квантовую нелокальность или любое другое парадоксальное свойство микроскопического мира. Человеческий разум просто не создал подходящих мыслительных инструментов, чтобы воспринимать квантовые концепции в сжатом виде. Попытки «понять» их в повседневных терминах были тщетными.

Ренфру было бы непросто с этим смириться, не окажись он в хорошей компании. Почти все великие мыслители, которые имели дело с квантовой механикой, так или иначе сталкивались с этой проблемой. Одни смирились, другие сошли в могилу с неотступным подозрением, что под изменчивой неопределенностью квантовой механики лежит слой привычного Ньютонова порядка.

Даже если квантовая физика была «верна», как это туманное представление о реальности согласовывалось с жесткими положениями общей теории относительности? Обе концепции на удивление точно предсказывали поведение Вселенной в областях своего применения, но все попытки объединить их провалились. Квантовая механика давала абсурдные результаты, если ее применяли к макроскопическим объектам реального мира: котам, ящикам, роялям «Бёзендорфер», сверхскоплениям галактик. Общая теория относительности пасовала, если ее применяли к крохотным объектам, будь то Вселенная через мгновение после Большого взрыва или бесконечно плотное и бесконечно компактное ядро черной дыры.

Мыслители уже три четверти века безуспешно гонялись за этой мифической единой теорией. Но что, если на момент Катастрофы все части головоломки собрали и надо было только окинуть их свежим взглядом?

«Как знать?» – подумал Ренфру. И улыбнулся. Не слишком ли самонадеянно – думать, что он добьется успеха там, где остальные потерпели неудачу? Возможно, но, с учетом уникальности его ситуации, нет ничего невероятного. И даже если он не преуспеет в решении главной задачи, на этом пути его могут ждать полезные откровения.

По крайней мере, будет чем заняться.

И все же он забегает вперед. Необходимо понять квантовую механику, прежде чем он сможет разрушить ее и заменить на что-нибудь более блестящее и элегантное. На то, что будет полностью согласовываться с каждым подтвержденным предсказанием общей теории относительности и полностью объяснит все мелкие расхождения в наблюдениях… и в то же время позволит делать новые предсказания, которые можно проверить.

– Ты уверен, что все еще хочешь через это пройти? – спросил пианист.

– Да, – ответил Ренфру. – Больше, чем когда либо.

Его товарищ посмотрел на братскую могилу.

– Что ж, это твои похороны.

И заиграл «Candle in the Wind».



Ренфру снова включил антенну. Она со скрежетом вернулась к жизни; шестеренки с трудом преодолевали сопротивление просочившейся пыли, наводя тарелку на цель. Были сумерки, Земля сверкала яркой точкой в нескольких градусах над горизонтом. Антенна зафиксировалась. Ренфру посмотрел вдоль главной оси, желая убедиться, что устройство и вправду направлено на планету, а не в сторону из-за дефекта механики или программы. Как и всегда – насколько он мог судить, – тарелка была направлена на Землю.

Он ждал, пока вспыхнут огоньки на панели состояния. Несмотря ни на что, в нем теплилась надежда, что мигающий сигнальный светодиод загорится ровным зеленым светом. Это означало бы, что антенна предположительно поймала радиопередачу.

Несмотря ни на что, в нем теплилась надежда, что кто-то еще посылает сигналы.

Но панель сообщила то же, что и всегда. Без шансов; не слышно ничего, кроме потрескивания межпланетных помех.

Ренфру нажал на кнопки, чтобы убрать тарелку, и отошел от панели управления, наблюдая, как механизм убирает антенну, чтобы она в целости и сохранности ожидала следующего положенного визита.

На панели что-то сверкнуло: светодиод на мгновение загорелся и тут же погас. Для Ренфру это было подобно блеску золота в ручье для старателя. Он неоднократно наблюдал за тем, как убирается антенна, но светодиод в лучшем случае тускло мерцал. На этот раз он загорелся слишком четко, слишком ярко для случайной помехи. Нет, точно не показалось.

Он велел себе сохранять спокойствие. Если бы светодиод загорелся, когда антенна была направлена на Землю, – что ж, это могло бы что-то значить. Могло бы. Но механизм убирал антенну, и она всего лишь скользила по пустому небу.

И все же в космосе полно радиосигналов, но сколько из них попадает в узкий диапазон частот, на который настроена антенна? Возможно, она и вправду что-то поймала, если электронная начинка не пришла окончательно в негодность.

Есть только один способ узнать.

Ренфру направил тарелку обратно на Землю. Он пристально следил за панелью, поскольку в прошлый раз не обращал на нее внимания во время движения антенны.

И вот она: та же самая вспышка. Увидев ее во второй раз, он понял, что светодиод загорался и гас строго определенным образом.

Как будто антенна скользила по источнику мощного радиоизлучения.

Как будто там что-то было.

Ренфру дал задний ход и повторил цикл, на этот раз вручную наводя антенну на сигнал. Он покачивал тарелку в разные стороны, пока не решил, что светодиод горит ярче всего, после чего уставился на ровный зеленый свет с нарастающим опасливым удивлением.