Поэтому я не только не оттолкнула Фредди, но и обняла ее, и даже немного покачала, приглаживая ей волосы дрожащей рукой.
— Мне очень жаль, милая, что так вышло, — шепнула я, хотя, по-моему, этих слов было маловато, чтобы хоть как-то оправдаться за то, что с ней, моей девочкой, произошло за одну лишь последнюю неделю.
— У тебя грипп, мамочка? — спросила она.
— Скорее, просто небольшая лихорадка, — соврала я, хотя все мое тело пылало. Но как только «топка» внутри меня начинала уставать, мое тело тут же превращалось в морозилку.
Господи, как мне нужно было еще немного времени! И еще мне нужно было нормальное тело, способное отвечать на объятья любимых людей. Способное навсегда выйти из этой больничной палаты. Ну почему, почему я не сбежала от Малколма Фэрчайлда еще лет двадцать назад и не вышла замуж за обычного парня по имени Джо! Господи, как это было бы хорошо! Вот, собственно, и все мои желания. Но, к сожалению, джинн из бутылки все три мои просьбы уже выполнил и более мне не подвластен.
И потом, без Малколма у меня не было бы ни Энн, ни Фредди, тут и говорить не о чем.
Фредди ласково пригладила мне волосы своей маленькой ручонкой и спросила:
— Ты ведь скоро начнешь поправляться, да?
— Да, конечно, детка. Конечно, я скоро поправлюсь.
— А знаешь, я хочу стать врачом, когда вырасту, — шепотом сообщила она мне на ухо. — И я так всех вылечу, что каждый человек будет просто идеальным.
Я постаралась улыбнуться, только получилось это у меня плоховато — улыбка вышла вымученная, сухая.
— Ты сможешь стать кем угодно, когда вырастешь. Кем сама захочешь.
— Обещаешь? — И Фредди еще крепче прижалась ко мне.
— Святой истинный крест.
— И?
— И это все, Фредерика. Святой истинный крест — и довольно.
Мама, поймав мой взгляд, повернулась к сиделке, которая только что вошла, чтобы обтереть меня губкой и смазать мне губы какой-то маслянистой субстанцией, предохраняющей от трещин. Одними губами мама что-то спросила у этой женщины, и та ответила ей тоже безмолвным движением губ. По-моему, мне удалось прочесть то, что она сказала: «Скоро».
— Я хочу домой, — сказала я.
Сиделка с пониманием кивнула и пообещала:
— Я прямо сейчас выясню, как это можно устроить. — Потом она повернулась к Фредди и предложила: — Как ты насчет какао? Можно прямо у нас в сестринской выпить. Я варю очень вкусный, с алтеем. — И она увлекла Фредди за собой, хотя та все продолжала за меня цепляться. Мне даже показалось, что эта женщина в белом — вовсе не медсестра, а некая разновидность духа или, например, джинна.
Раньше я как-то никогда особенно не задумывалась о том, как и где мои девочки стали бы жить без меня, кто принял бы из моих рук материнскую эстафетную палочку, если бы мне действительно пришлось ее отдать. В наших с Малколмом завещаниях возможными опекунами были названы мои родители, но только в том далеком и практически невероятном случае, если бы мы оба умерли одновременно. Однако Малколм, насколько мне было известно, умирать отнюдь не собирался, а в то место, куда он был намерен в ближайшее время отправиться, вряд ли можно было взять с собой наших детей. Значит, оставались только мои родители. Я тебя осалила, мам! Теперь ты водишь.
И все же подобная реальность была еще слишком нова. О том же говорили мне и глаза моей матери.
Пока папа подписывал необходимые документы, двое санитаров осторожно переместили мое бессильное тело на носилки, которые станут моим временным ложем, пока я не доберусь до постели в доме моих родителей, а потом и до более постоянного, вечного своего ложа. Мое тело в руках санитаров казалось совсем легким, точно тело призрака. Халат распахнулся, обнажая мои мощи, и мне показалось, что мама, не сдержавшись, в ужасе охнула и тут же прикрыла рот ладонью.
Поскольку я все еще пребывала в сознании и даже в здравом уме, меня посетило множество разных людей. Мой лечащий врач. Социальный работник. Представитель местного хосписа. Я подписала массу бумаг, мне зачитали вслух массу инструкций, потом пришла какая-то незнакомая медсестра и стала отсоединять меня от мониторов. Без них я сразу почувствовала себя практически голой. Вопрос о том, кто в какой машине поедет, решился мгновенно и без каких-либо споров: папа сказал, что отвезет домой Ому и Фредди, а мама и Энн вместе со мной поедут на «скорой помощи». Сирену в «скорой помощи» на этот раз не включали: в ней не было никакой необходимости. Сирены нужны для тех случаев, когда человека еще можно спасти.
Мне успели принести еще один, последний, документ, где требовалась моя подпись, и я кое-как ее изобразила — словно подписала чек в магазине или квитанцию на доставку продуктов.
Таким вот обыденно скучным оказался процесс приближения к смерти.
Глава семьдесят шестая
ВСКОРЕ:
Исчезли яркие больничные огни, смолкли сигналы приборов, поддерживавших во мне жизнь. Вместо них белый потолок и шорох листьев за моим окном, под который я то ли дремлю, то ли мечтаю.
Знать, что именно произойдет в ближайшие дни, недели и месяцы, я, конечно, не могла, но могла предполагать, ибо мой мозг по-прежнему трудился вовсю, хотя силы уже почти покинули тело.
Скорее всего Мадлен Синклер, обвиненная в многочисленных нарушениях закона — нецелевом использовании средств, лжесвидетельстве, мошенничестве и прочих «замечательных» поступках, в любом случае означающих политическую смерть, — сменит свои замечательные, сшитые на заказ ярко-синие офисные костюмы на скучную казенную одежонку серого цвета, с точностью повторяющую тот наряд, который будет и на Малколме, когда мой отец вместе с девочками поедет навестить его в дни посещений. Спонсоры и хозяева Института геники останутся ни с чем, если не считать груды бессмысленных, ничего не стоящих бумаг; а вот Петра Пеллер — если верить слухам — попытается бежать из страны, прихватив с собой все, что еще оставалось в загашнике. Но ее, мне кажется, поймают еще на границе.
Красавчик Алекс Картмилл, обвиненный в таких преступлениях, которым нет ни оправдания, ни прощения, выберет самый разумный способ бегства: самоубийство. Почти как военный преступник — выстрелит себе в рот. И никого не тронет его прощальная записка, в которой он будет утверждать, что всего лишь подчинялся приказам. Однако, прежде чем сунуть в рот дуло револьвера, он все же позвонит моим родителям и покается. Я легко могла себе представить, как папа пошлет его по-немецки куда подальше.
Марта Андервуд воссоединится с сыном и — как и многие ей подобные — будет прощена, когда начнет, как и Алекс Картмилл, утверждать, что всего лишь выполняла приказы. Прощение, правда, будет неполным, только на словах, и Марта поймет это с первого раза, посетив магазин «Сейфуэй» и заметив недобрые пристальные взгляды отцов и гневный шепот матерей. Так что вскоре она переберется в другой штат.
По-моему, в этом году День благодарения пройдет очень удачно, а последние недели года перед Рождеством — и еще лучше. Дом моих родителей снова будет полон как старыми, так и малыми, и обо всех им придется заботиться. К тому времени, как подкатится День благодарения, они уже успеют понять, за что стоит быть благодарными судьбе. Свой десятый день рождения, который чисто случайно совпадет с днем уничтожения всех пяти зданий, ранее известных как Канзасская государственная школа № 46, Фредди будет праздновать в костюме «Чудо-женщины» и потом постарается еще целую неделю его не снимать. К этому времени она уже перестанет принимать транквилизаторы, и больше ничего страшного с ней не случится. Энн познакомится с хорошим мальчиком, и он пригласит ее на зимний бал. А она не только не станет занудливо выяснять, каков показатель его IQ, но и, возможно, позволит ему кое-какие вольности, так сказать, первого уровня. Газеты будут сообщать о резком увеличении количества разводов, и я бы наверняка тоже оказалась в «счастливом» списке разведенных. В общем, все вскоре будет по-другому, и я была ужасно этому рада.
Мне также приятно было думать о том, что Лисса и Руби Джо вернутся к преподаванию и даже сумеют создать некую новую школу, которая — и я буду на этом настаивать — получит название не «Академия имени Елены Фэрчайлд», а просто «Новая школа». Чем проще, тем лучше, скажу я им, даже если мне придется официально заявить, что только на этих условиях я обеспечу им всю необходимую материальную поддержку.
Хештеги #НикогдаБольше и #БольшеНикакогоЖелтого тоже свое дело сделают. А потом они выйдут из моды и будут заменены другими, более современными. Энн, впрочем, сохранит все материалы на своих страницах в соцсетях. Она уже решила на будущий год поступать на журналистику, и Бонита Гамильтон намерена взять ее под свое крыло. Мне кажется, в итоге Энн все же будет учиться в Университете округа Колумбия. Если только не увлечется хакерством и криптографией. Кто знает?
А Ома, моя очаровательная Ома, будет по-прежнему писать картины, хотя, возможно, сменит тематику — переключится с оград на двери, — но картины ее будут все такими же странными, глубокомысленными, задающими куда больше вопросов, чем дающими хоть какие-то ответы.
Глава семьдесят седьмая
Мои родители носились вверх-вниз по лестнице, занятые чередой дел, уже ставших привычными, — измерить мне давление и температуру, принести еще одно одеяло или, наоборот, воды со льдом — в зависимости от моего состояния. Однажды днем ко мне вошла Ома и сказала:
— Ты совсем не спала. — Потом поправила одеяло, которое я сбросила, и укрыла меня до самого подбородка, а края еще и под матрас подоткнула. — У тебя снова был озноб, Лени?
Я кивнула. Папа притащил наверх масляные обогреватели и поставил по одному с каждой стороны кровати. Он отлично держится для своих шестидесяти пяти, но отнюдь не возраст согнул его плечи, и, если он забывает выпрямиться, они сами собой печально поникают, точно два широких крыла, а он и не замечает. Зато замечаю я.
Ома присела рядом со мной на постель и принялась читать мне вслух письма и открытки, которые принесли с сегодняшней почтой.
— Я и не знала, Лени, что в мире так много людей!
Когда она добралась до открытки, присланной Руби Джо, я попросила еще раз ее перечитать. В открытке говорилось, что я самая удивительная женщина, которая когда-либо существовала на свете. Смешно, но сейчас-то я точно себя удивительной не чувствую.
Затем Ома перешла, наконец, к конкретной цели своего визита:
— Ты помнишь, как я тебя однажды ударила? Ты тогда еще в школе училась, в старших классах?
— Смутно, — соврала я.
— Я ведь себя так за это и не простила. — Бабушка говорила с трудом, словно задыхаясь. — Это было так жестоко с моей стороны!
Я протянула к ней руку, и она ласково ее пожала. А потом снова заговорила:
— Да, это было жестоко. Но дело не в этом. Если помнишь, я ударила тебя, потому что ты, придя домой из школы, рассказала мне о твоей однокласснице, о той ирландской девочке из бедной семьи. Так вот: тебя я в этот момент не видела. Я видела себя.
— Я правда не помню этого, Ома.
Но я отлично все помнила.
Бабушка ласково похлопала меня по руке и поднесла мне к самым губам чашку с водой. Я чуть приподняла голову, сделала два глотка и снова легла, совершенно измученная этим крошечным усилием. И подумала о том, что бабушка, похоже, часами просиживает возле меня, пока я сплю. Я не была полностью уверена, но, по-моему, я слышала собственный голос, когда сказала ей, что в любом случае прощаю ее. В тот день, много лет назад, пощечина Омы, может, и показалась мне жестокой, но то, что я сама тогда сделала и сказала после урока физкультуры, было куда хуже.
И я, в очередной раз провалившись в некое подобие забытья, снова вернулась в свои семнадцать лет. Я уже успела смыть в душе пот после трех волейбольных сражений и, расчесывая влажные волосы, устроилась на своем обычном месте в раздевалке. Я думала о Малколме, о грядущей субботней вечеринке, о том, каким лаком лучше покрасить ногти и что лучше надеть — серебряные сандалии из переплетенных ремешков или черные модельные лодочки. Беки и Николь были заняты тем, что безжалостно дразнили Сьюзен насчет назначенного свидания и того, как далеко зайдут ее отношения с Билли Бакстером или кем-то там еще, кто в том месяце пользовался ее расположением, раз уж она удостоила его приглашения домой.
Это была просто очередная среда, очередной бессмысленный девчачий треп после урока физкультуры. Мы расслаблялись, прежде чем отправиться на занятия по биологии, английскому, тригонометрии.
Это была та самая среда, когда на меня налетела Мэри Рипли.
И сейчас мне очень не хотелось снова быть там, а раздевалке. Но я там все-таки оказалась, потому что мне нужно было там оказаться.
Мы дразнили Мэри совсем не так, как Сьюзен. Сьюзен была нашей подругой; наши шутки, даже не слишком удачные, заставляли ее смеяться, и мы смеялись с ней вместе. А вот Мэри… Над Мэри мы просто издевались; рвали ее на куски, стараясь добраться до костей, до сухожилий, до нервов, отыскивая самые уязвимые местечки, прекрасно зная, что она взвоет от боли, когда мы станем язвить ее своими глупыми языками девчонок-подростков. Мы делали это, потому что нам это казалось чертовски забавным и потому что Мэри попросту не стоила того, чтобы хоть на секунду задуматься. И уж тем более не стоила того, чтобы сперва подумать, а уж потом говорить.
Собственно, ничего особенного не произошло, когда Мэри на меня налетела (это же ты на нее налетела, Эл!); вся «катастрофа» свелась к нескольким помятым страничкам в тетради по геометрии, которую я сама же и сбила со скамьи, да укатившемуся куда-то на середину комнаты тюбику с помадой «Софт Сиена». Это вообще была чистая случайность. Мы с Мэри столкнулись абсолютно случайно. Это было отнюдь не то же самое, что решение Северной Кореи нанести ядерный удар по своей южной соседке.
И все же я открыла рот, и понеслось.
Язык порой играет с нами разные мелкие шутки. Зачастую мы не вкладываем в свои слова того значения, какое они на самом деле имеют. Например, стандартное «я тебя люблю» представляет собой этакий многомерный ответ — маме, другу, подружке, которая любезно одолжила тебе свои алые сандалии; и стандартное «я тебя ненавижу» звучит примерно столь же безобидно, когда твоя подружка получает высший балл на финальном экзамене по физике, хотя совершенно не занималась, а ты просто немного злишься, потому что тебе завидно. Мы вообще часто используем экстремальные выражения просто так, чтобы нас лучше поняли.
В общем, я сидела на полу в раздевалке, потирая локоть, которым ударилась о край скамьи, и как раз собиралась встать и собрать рассыпавшееся содержимое моей сумки, когда, подняв глаза, увидела перед собой Мэри Рипли, которая невнятно бормотала какие-то жалкие извинения и протягивала руку, чтобы помочь мне встать. И я вдруг рявкнула, резко отшвырнув ее руку:
— Да пошла ты! Такой дуре, как ты, и жить-то незачем!
Вот. И все это я отлично помнила.
Глава семьдесят восьмая
— Мне очень жаль, милая, что так вышло, — шепнула я, хотя, по-моему, этих слов было маловато, чтобы хоть как-то оправдаться за то, что с ней, моей девочкой, произошло за одну лишь последнюю неделю.
— У тебя грипп, мамочка? — спросила она.
— Скорее, просто небольшая лихорадка, — соврала я, хотя все мое тело пылало. Но как только «топка» внутри меня начинала уставать, мое тело тут же превращалось в морозилку.
Господи, как мне нужно было еще немного времени! И еще мне нужно было нормальное тело, способное отвечать на объятья любимых людей. Способное навсегда выйти из этой больничной палаты. Ну почему, почему я не сбежала от Малколма Фэрчайлда еще лет двадцать назад и не вышла замуж за обычного парня по имени Джо! Господи, как это было бы хорошо! Вот, собственно, и все мои желания. Но, к сожалению, джинн из бутылки все три мои просьбы уже выполнил и более мне не подвластен.
И потом, без Малколма у меня не было бы ни Энн, ни Фредди, тут и говорить не о чем.
Фредди ласково пригладила мне волосы своей маленькой ручонкой и спросила:
— Ты ведь скоро начнешь поправляться, да?
— Да, конечно, детка. Конечно, я скоро поправлюсь.
— А знаешь, я хочу стать врачом, когда вырасту, — шепотом сообщила она мне на ухо. — И я так всех вылечу, что каждый человек будет просто идеальным.
Я постаралась улыбнуться, только получилось это у меня плоховато — улыбка вышла вымученная, сухая.
— Ты сможешь стать кем угодно, когда вырастешь. Кем сама захочешь.
— Обещаешь? — И Фредди еще крепче прижалась ко мне.
— Святой истинный крест.
— И?
— И это все, Фредерика. Святой истинный крест — и довольно.
Мама, поймав мой взгляд, повернулась к сиделке, которая только что вошла, чтобы обтереть меня губкой и смазать мне губы какой-то маслянистой субстанцией, предохраняющей от трещин. Одними губами мама что-то спросила у этой женщины, и та ответила ей тоже безмолвным движением губ. По-моему, мне удалось прочесть то, что она сказала: «Скоро».
— Я хочу домой, — сказала я.
Сиделка с пониманием кивнула и пообещала:
— Я прямо сейчас выясню, как это можно устроить. — Потом она повернулась к Фредди и предложила: — Как ты насчет какао? Можно прямо у нас в сестринской выпить. Я варю очень вкусный, с алтеем. — И она увлекла Фредди за собой, хотя та все продолжала за меня цепляться. Мне даже показалось, что эта женщина в белом — вовсе не медсестра, а некая разновидность духа или, например, джинна.
Раньше я как-то никогда особенно не задумывалась о том, как и где мои девочки стали бы жить без меня, кто принял бы из моих рук материнскую эстафетную палочку, если бы мне действительно пришлось ее отдать. В наших с Малколмом завещаниях возможными опекунами были названы мои родители, но только в том далеком и практически невероятном случае, если бы мы оба умерли одновременно. Однако Малколм, насколько мне было известно, умирать отнюдь не собирался, а в то место, куда он был намерен в ближайшее время отправиться, вряд ли можно было взять с собой наших детей. Значит, оставались только мои родители. Я тебя осалила, мам! Теперь ты водишь.
И все же подобная реальность была еще слишком нова. О том же говорили мне и глаза моей матери.
Пока папа подписывал необходимые документы, двое санитаров осторожно переместили мое бессильное тело на носилки, которые станут моим временным ложем, пока я не доберусь до постели в доме моих родителей, а потом и до более постоянного, вечного своего ложа. Мое тело в руках санитаров казалось совсем легким, точно тело призрака. Халат распахнулся, обнажая мои мощи, и мне показалось, что мама, не сдержавшись, в ужасе охнула и тут же прикрыла рот ладонью.
Поскольку я все еще пребывала в сознании и даже в здравом уме, меня посетило множество разных людей. Мой лечащий врач. Социальный работник. Представитель местного хосписа. Я подписала массу бумаг, мне зачитали вслух массу инструкций, потом пришла какая-то незнакомая медсестра и стала отсоединять меня от мониторов. Без них я сразу почувствовала себя практически голой. Вопрос о том, кто в какой машине поедет, решился мгновенно и без каких-либо споров: папа сказал, что отвезет домой Ому и Фредди, а мама и Энн вместе со мной поедут на «скорой помощи». Сирену в «скорой помощи» на этот раз не включали: в ней не было никакой необходимости. Сирены нужны для тех случаев, когда человека еще можно спасти.
Мне успели принести еще один, последний, документ, где требовалась моя подпись, и я кое-как ее изобразила — словно подписала чек в магазине или квитанцию на доставку продуктов.
Таким вот обыденно скучным оказался процесс приближения к смерти.
Глава семьдесят шестая
ВСКОРЕ:
Исчезли яркие больничные огни, смолкли сигналы приборов, поддерживавших во мне жизнь. Вместо них белый потолок и шорох листьев за моим окном, под который я то ли дремлю, то ли мечтаю.
Знать, что именно произойдет в ближайшие дни, недели и месяцы, я, конечно, не могла, но могла предполагать, ибо мой мозг по-прежнему трудился вовсю, хотя силы уже почти покинули тело.
Скорее всего Мадлен Синклер, обвиненная в многочисленных нарушениях закона — нецелевом использовании средств, лжесвидетельстве, мошенничестве и прочих «замечательных» поступках, в любом случае означающих политическую смерть, — сменит свои замечательные, сшитые на заказ ярко-синие офисные костюмы на скучную казенную одежонку серого цвета, с точностью повторяющую тот наряд, который будет и на Малколме, когда мой отец вместе с девочками поедет навестить его в дни посещений. Спонсоры и хозяева Института геники останутся ни с чем, если не считать груды бессмысленных, ничего не стоящих бумаг; а вот Петра Пеллер — если верить слухам — попытается бежать из страны, прихватив с собой все, что еще оставалось в загашнике. Но ее, мне кажется, поймают еще на границе.
Красавчик Алекс Картмилл, обвиненный в таких преступлениях, которым нет ни оправдания, ни прощения, выберет самый разумный способ бегства: самоубийство. Почти как военный преступник — выстрелит себе в рот. И никого не тронет его прощальная записка, в которой он будет утверждать, что всего лишь подчинялся приказам. Однако, прежде чем сунуть в рот дуло револьвера, он все же позвонит моим родителям и покается. Я легко могла себе представить, как папа пошлет его по-немецки куда подальше.
Марта Андервуд воссоединится с сыном и — как и многие ей подобные — будет прощена, когда начнет, как и Алекс Картмилл, утверждать, что всего лишь выполняла приказы. Прощение, правда, будет неполным, только на словах, и Марта поймет это с первого раза, посетив магазин «Сейфуэй» и заметив недобрые пристальные взгляды отцов и гневный шепот матерей. Так что вскоре она переберется в другой штат.
По-моему, в этом году День благодарения пройдет очень удачно, а последние недели года перед Рождеством — и еще лучше. Дом моих родителей снова будет полон как старыми, так и малыми, и обо всех им придется заботиться. К тому времени, как подкатится День благодарения, они уже успеют понять, за что стоит быть благодарными судьбе. Свой десятый день рождения, который чисто случайно совпадет с днем уничтожения всех пяти зданий, ранее известных как Канзасская государственная школа № 46, Фредди будет праздновать в костюме «Чудо-женщины» и потом постарается еще целую неделю его не снимать. К этому времени она уже перестанет принимать транквилизаторы, и больше ничего страшного с ней не случится. Энн познакомится с хорошим мальчиком, и он пригласит ее на зимний бал. А она не только не станет занудливо выяснять, каков показатель его IQ, но и, возможно, позволит ему кое-какие вольности, так сказать, первого уровня. Газеты будут сообщать о резком увеличении количества разводов, и я бы наверняка тоже оказалась в «счастливом» списке разведенных. В общем, все вскоре будет по-другому, и я была ужасно этому рада.
Мне также приятно было думать о том, что Лисса и Руби Джо вернутся к преподаванию и даже сумеют создать некую новую школу, которая — и я буду на этом настаивать — получит название не «Академия имени Елены Фэрчайлд», а просто «Новая школа». Чем проще, тем лучше, скажу я им, даже если мне придется официально заявить, что только на этих условиях я обеспечу им всю необходимую материальную поддержку.
Хештеги #НикогдаБольше и #БольшеНикакогоЖелтого тоже свое дело сделают. А потом они выйдут из моды и будут заменены другими, более современными. Энн, впрочем, сохранит все материалы на своих страницах в соцсетях. Она уже решила на будущий год поступать на журналистику, и Бонита Гамильтон намерена взять ее под свое крыло. Мне кажется, в итоге Энн все же будет учиться в Университете округа Колумбия. Если только не увлечется хакерством и криптографией. Кто знает?
А Ома, моя очаровательная Ома, будет по-прежнему писать картины, хотя, возможно, сменит тематику — переключится с оград на двери, — но картины ее будут все такими же странными, глубокомысленными, задающими куда больше вопросов, чем дающими хоть какие-то ответы.
Глава семьдесят седьмая
Мои родители носились вверх-вниз по лестнице, занятые чередой дел, уже ставших привычными, — измерить мне давление и температуру, принести еще одно одеяло или, наоборот, воды со льдом — в зависимости от моего состояния. Однажды днем ко мне вошла Ома и сказала:
— Ты совсем не спала. — Потом поправила одеяло, которое я сбросила, и укрыла меня до самого подбородка, а края еще и под матрас подоткнула. — У тебя снова был озноб, Лени?
Я кивнула. Папа притащил наверх масляные обогреватели и поставил по одному с каждой стороны кровати. Он отлично держится для своих шестидесяти пяти, но отнюдь не возраст согнул его плечи, и, если он забывает выпрямиться, они сами собой печально поникают, точно два широких крыла, а он и не замечает. Зато замечаю я.
Ома присела рядом со мной на постель и принялась читать мне вслух письма и открытки, которые принесли с сегодняшней почтой.
— Я и не знала, Лени, что в мире так много людей!
Когда она добралась до открытки, присланной Руби Джо, я попросила еще раз ее перечитать. В открытке говорилось, что я самая удивительная женщина, которая когда-либо существовала на свете. Смешно, но сейчас-то я точно себя удивительной не чувствую.
Затем Ома перешла, наконец, к конкретной цели своего визита:
— Ты помнишь, как я тебя однажды ударила? Ты тогда еще в школе училась, в старших классах?
— Смутно, — соврала я.
— Я ведь себя так за это и не простила. — Бабушка говорила с трудом, словно задыхаясь. — Это было так жестоко с моей стороны!
Я протянула к ней руку, и она ласково ее пожала. А потом снова заговорила:
— Да, это было жестоко. Но дело не в этом. Если помнишь, я ударила тебя, потому что ты, придя домой из школы, рассказала мне о твоей однокласснице, о той ирландской девочке из бедной семьи. Так вот: тебя я в этот момент не видела. Я видела себя.
— Я правда не помню этого, Ома.
Но я отлично все помнила.
Бабушка ласково похлопала меня по руке и поднесла мне к самым губам чашку с водой. Я чуть приподняла голову, сделала два глотка и снова легла, совершенно измученная этим крошечным усилием. И подумала о том, что бабушка, похоже, часами просиживает возле меня, пока я сплю. Я не была полностью уверена, но, по-моему, я слышала собственный голос, когда сказала ей, что в любом случае прощаю ее. В тот день, много лет назад, пощечина Омы, может, и показалась мне жестокой, но то, что я сама тогда сделала и сказала после урока физкультуры, было куда хуже.
И я, в очередной раз провалившись в некое подобие забытья, снова вернулась в свои семнадцать лет. Я уже успела смыть в душе пот после трех волейбольных сражений и, расчесывая влажные волосы, устроилась на своем обычном месте в раздевалке. Я думала о Малколме, о грядущей субботней вечеринке, о том, каким лаком лучше покрасить ногти и что лучше надеть — серебряные сандалии из переплетенных ремешков или черные модельные лодочки. Беки и Николь были заняты тем, что безжалостно дразнили Сьюзен насчет назначенного свидания и того, как далеко зайдут ее отношения с Билли Бакстером или кем-то там еще, кто в том месяце пользовался ее расположением, раз уж она удостоила его приглашения домой.
Это была просто очередная среда, очередной бессмысленный девчачий треп после урока физкультуры. Мы расслаблялись, прежде чем отправиться на занятия по биологии, английскому, тригонометрии.
Это была та самая среда, когда на меня налетела Мэри Рипли.
И сейчас мне очень не хотелось снова быть там, а раздевалке. Но я там все-таки оказалась, потому что мне нужно было там оказаться.
Мы дразнили Мэри совсем не так, как Сьюзен. Сьюзен была нашей подругой; наши шутки, даже не слишком удачные, заставляли ее смеяться, и мы смеялись с ней вместе. А вот Мэри… Над Мэри мы просто издевались; рвали ее на куски, стараясь добраться до костей, до сухожилий, до нервов, отыскивая самые уязвимые местечки, прекрасно зная, что она взвоет от боли, когда мы станем язвить ее своими глупыми языками девчонок-подростков. Мы делали это, потому что нам это казалось чертовски забавным и потому что Мэри попросту не стоила того, чтобы хоть на секунду задуматься. И уж тем более не стоила того, чтобы сперва подумать, а уж потом говорить.
Собственно, ничего особенного не произошло, когда Мэри на меня налетела (это же ты на нее налетела, Эл!); вся «катастрофа» свелась к нескольким помятым страничкам в тетради по геометрии, которую я сама же и сбила со скамьи, да укатившемуся куда-то на середину комнаты тюбику с помадой «Софт Сиена». Это вообще была чистая случайность. Мы с Мэри столкнулись абсолютно случайно. Это было отнюдь не то же самое, что решение Северной Кореи нанести ядерный удар по своей южной соседке.
И все же я открыла рот, и понеслось.
Язык порой играет с нами разные мелкие шутки. Зачастую мы не вкладываем в свои слова того значения, какое они на самом деле имеют. Например, стандартное «я тебя люблю» представляет собой этакий многомерный ответ — маме, другу, подружке, которая любезно одолжила тебе свои алые сандалии; и стандартное «я тебя ненавижу» звучит примерно столь же безобидно, когда твоя подружка получает высший балл на финальном экзамене по физике, хотя совершенно не занималась, а ты просто немного злишься, потому что тебе завидно. Мы вообще часто используем экстремальные выражения просто так, чтобы нас лучше поняли.
В общем, я сидела на полу в раздевалке, потирая локоть, которым ударилась о край скамьи, и как раз собиралась встать и собрать рассыпавшееся содержимое моей сумки, когда, подняв глаза, увидела перед собой Мэри Рипли, которая невнятно бормотала какие-то жалкие извинения и протягивала руку, чтобы помочь мне встать. И я вдруг рявкнула, резко отшвырнув ее руку:
— Да пошла ты! Такой дуре, как ты, и жить-то незачем!
Вот. И все это я отлично помнила.
Глава семьдесят восьмая