Моя левая рука снова как бы сама собой потянулась к конверту. Я могла бы взять его с собой, думала я, вместе с этим зловещим посланием, от которого кровь стынет в жилах, и где-нибудь спрятать. Возможно, меня даже никто не поймал бы, а потом я бы этот ненавистный документ попросту уничтожила. Но, с другой стороны, вместо этого письма было бы тут же написано следующее, и уж оно бы наверняка достигло места своего назначения, и чьи-то руки вскрыли бы конверт, и чьи-то глаза прочли бы план проклятого Алекса. Хотя, пожалуй, одну страницу все же можно прихватить с собой… Наверное, и одной страницы будет достаточно, если суметь передать ее правильным людям…
Фредди испуганно смотрела, как я во второй раз вскрываю конверт и вытаскиваю оттуда самую опасную и самую понятную страницу, складываю ее трижды, потом еще раз трижды и засовываю себе в рукав.
— Никому ничего об этом не говори, — быстро шепнула я дочери. — Никому ни слова, поняла?
Она молча кивнула.
Почти в ту же секунду дверь со скрипом приоткрылась, и мне стало ясно, что сейчас меня поймают.
И тут Фредди зарыдала, включив фонтаны на полную мощность. А из телефонной трубки по-прежнему доносился голос Омы, которая уговаривала девочку, обещая, что все будет хорошо.
— Ох, извините, — только и промолвила Андервуд и мгновенно выскользнула из кабинета.
Какая же она все-таки умница, моя дочь!
Нескольких секунд до окончательного возвращения Марты Андервуд мне хватило, чтобы как следует облизать клейкий краешек конверта, прижать его покрепче и чуть наискосок положить письмо на стол. Фредди в слезах все еще прощалась с любимой бабушкой, когда Андервуд, подойдя совсем близко ко мне, сочувственно вздохнула и сказала:
— Мне очень жаль, что так вышло. Всегда тяжело слышать плохие новости.
Да. Это верно.
На обратном пути, после того как я на прощанье крепко обняла Фредди и накормила ее очередными обещаниями, которые вряд ли сумею выполнить, я внимательно изучила решетки на окнах в нашем жилом корпусе, думая о том, что, если предложенное в письме Алекса соответствует действительности, вскоре никакой нужды в таких решетках уже не будет. Как не понадобятся ни государственные школы, ни желтые автобусы, ни бесконечные тесты на IQ. Через несколько поколений все в этой стране станут идеальными.
Входя в свой жилой корпус, я все еще продолжала задавать себе вопрос, не имеющий ответа: поверила бы я бабушке, если бы не прочла то, что было в том толстом конверте?
Глава пятьдесят шестая
Все в том пазле, который начинал потихоньку складываться, было неправильно: и форма отдельных его элементов, и постепенно вырисовывавшаяся безобразная картинка, и зловещее звучание отдельных составляющих — слов, показателей Q-тестирования, графиков этих показателей, цветных повязок на руках у детей.
Когда я вернулась, в нашей квартире никого не было. На кухонном столе лежала записка от Лиссы и тяжелая книга с характерной библиотечной обложкой коричневого цвета. «Прочти с.460, — говорилось в записке. — Скоро вернусь. Л.».
Я открыла книгу на указанной странице и начала читать. Название главы было на редкость длинным и путаным, но смысл его был ясен и прост.
Предварительный отчет комиссии секции евгеники Американской ассоциации животноводов о наиболее эффективных практических методах ликвидации на генетическом уровне любой возможности возникновения дефективных зародышей в человеческом организме.
У меня невольно вырвалось довольно громкое «Ох!». Я еще раз внимательно перечитала вторую половину этого предложения: …ликвидации на генетическом уровне любой возможности возникновения дефективных зародышей в человеческом организме.
Дефективных.
Зародышей.
В человеческом организме.
Ликвидация.
Я ожидала увидеть список имен с соответствующими титулами — вроде «Большой Дракон» или «Гоблин-император». Подобными нелепыми названиями рангов пользовались представители первого американского расистского клуба Ку-клукс-клан. Такое, возможно, я еще как-то сумела бы проглотить, хотя на вкус это, конечно, было бы полное дерьмо. Но справиться с этим было бы можно. Но я никак не ожидала, что трое из пяти членов комиссии «секции евгеники Американской ассоциации животноводов» окажутся докторами медицины.
— Господи! — сказала я пустой стене нашей квартиры, продолжая блуждать взглядом по странице и зачитывая вслух. — Доктор. Профессор. Судья. Университет Джона Хопкинса. Гарвард. Корнелл. Принстон. Колумбия. — Почти все авторы были, разумеется, мужчинами; имя одной-единственной особы женского пола было приведено лишь в разделе «Точка зрения женщин». Это была «миссис N из Хобокена».
Я вернулась к первым страницам книги. Копия Лиссы была старой, пожелтевшей от времени, с обтрепанными краями страниц. Указанная статья на странице 460 была относительно короткой, около тридцати страниц; это был, собственно, текст доклада, сделанного летом 1912 года на первом Международном конгрессе по евгенике. И собирались эти господа не в лесу, не в глуши, не в маленьком городишке, затерявшемся среди безлюдных просторов, а в Лондоне. Я быстро просмотрела оглавление, чувствуя, что рот мой непроизвольно открывается все шире и шире: необходимость получения особых знаний и навыков до того, как семья соберется произвести на свет потомство; новое общественное сознание; здоровая и здравомыслящая семья; влияние отдельных рас на историю человечества. Все это читалось как нечто, написанное во времена Третьего рейха, но к Германии авторы этого труда отношения не имели. Это были французы, англичане, итальянцы, бельгийцы.
И восемь американцев.
Пальцы мои так и летали, перебирая хрупкие страницы и спеша вернуться к той главе, с которой я начала чтение. Там имелся еще один список — десять нечетких черных цепочек слов под общим заголовком:
СРЕДСТВА
Особенно мне бросилась в глаза строка номер восемь. Да, этот несчастливый, дурно пахнущий номер восемь выглядел совсем уж жутко.
Я не социолог. Я ни черта не разбираюсь ни в экономике, ни в понятии «рабочая сила», ни в управлении динамикой народонаселения. Однако мне известно о существовании приютов для животных. Любой матери, у которой есть пара маленьких девочек, умирающих от желания завести щенка, такие вещи известны.
Эвтаназия
Именно так поступают с нежелательной (или ставшей ненужной) собакой. По-моему, я сказала это вслух — не знаю.
Мир вокруг меня снова начал медленно вращаться, набирая обороты. Мне казалось, что я одновременно пьяна и чрезмерно возбуждена; к горлу подступала тошнота. И в итоге я действительно рухнула навзничь, но, увы, не в кресло, а гулко стукнувшись затылком о твердый плиточный пол нашей кухни.
Глава пятьдесят седьмая
ТОГДА:
Малколм даже слышать о собаке не хотел. Он вообще не питал ни малейшего интереса к общению с собакой, а кроме того, его беспокоила возможность появления блох и неудобства, связанные с обязательными ежедневными прогулками. Но я, — можно сказать, у Малколма за спиной — все-таки повезла Энн и Фредди в местный собачий приют.
Это была одна из главных моих ошибок.
Внутри помещения размером с не слишком просторный амбар стояли многочисленные ряды клеток-переносок, и все это были временные — а в особых случаях и «чрезвычайно временные» — убежища, которые никак не могли служить домом для нормальных животных. Пока Энн и Фредди бегали туда-сюда по коридору в поисках пушистых маленьких щеночков с большими глазами и толстыми лапами, еще не успевших вырасти, я пересчитывала питбулей и тощих гончих, которые просто стали не нужны хозяевам (или — что случалось гораздо чаще — которых нашли в лесу умирающими от голода), поскольку потеряли нюх или зрение, а также уличных собак с выступающими из-под кожи ребрами. Там были старые заросшие шерстью лабрадоры, некогда красивые немецкие овчарки с выразительными глазами, которые, казалось, молили: Не бейте меня! Пожалуйста, не пинайте меня ногами! — стоило им услышать, как каблучки моих туфель цокают по цементному полу. Отовсюду доносился лай, пронзительный визг, жалобный скулеж. На одной табличке было написано: Квини[46]. Двенадцать лет. Дополнительной информации не имеется.
Квини. Кто-то однажды назвал эту собаку Квини!
А потом королева была свергнута с престола.
— Но здесь нет ни одного щенка! — обиженно заявила Энн. — Как это так, мам, что здесь совсем нет щенят? — Всего за несколько минут она успела перейти от возбужденно-восторженного состояния к раздражению и скуке и в итоге убралась в приемную, где и сидела, скрестив руки и нахмурившись, как это бывает, когда весь день в субботу идет дождь и нечем заняться. — Хоть бы одна-единственная хорошая собака попалась!
В общем-то, Энн была права. Хороших собак там действительно не было, во всяком случае, настолько хороших, какие обычно нужны людям. Я взяла Фредди за руку и повела ее прочь, чтобы больше не видеть ту овчарку, страшно уставшую от этой жизни и, по всей видимости, от бесконечных пинков.
Надо было мне пораньше оттуда уйти.
В коридор вдруг вошла какая-то молодая женщина. Причем вошла она через дверь, на которой было написано: Только для сотрудников. Она открыла задвижку на клетке Квини, прицепила поводок к ее ошейнику и спросила:
— Ну что, девочка, пойдем погуляем?
Квини, несмотря на свои старые усталые лапы, выразила полную готовность прогуляться. У нее даже глаза заблестели.
— Иногда, — сказала вдруг эта женщина, — я свою работу попросту ненавижу!
Ну так устройся в другое место, — с некоторым раздражением подумала я. Но вслух сказала:
— Вы не любите собак?
— Смеетесь? Я собак просто обожаю. А не нравится мне вот что: сегодня утром к нам привезли еще десять. А у нас уже ни места, ни денег. Впрочем, денег у нас никогда и не было достаточно. А Квини здесь дольше всех прожила.
Я смотрела, как они уходят, и вся жизнь Квини вдруг возникла передо мной словно в ярком свете прожектора. Новорожденная Квини с удовольствием сосала молоко, уютно устроившись у матери под боком вместе со своими братьями и сестрами. Каталась в траве, в которой тонули ее, тогда еще коротенькие, лапки. Грелась на солнышке. Играла с мячиком и с какой-то пищалкой из толстой резины, в которую обычно кладут немного арахисового масла. Ее возили на автомобиле, и она высовывалась из окна, нюхая воздух, со свистом пролетавший мимо. А потом однажды случилась беда. Квини, опустив голову и свернувшись клубком, лежала в углу, понимая, что оплошала; она ведь знала, что нельзя писать на хозяйский ковер, но, что поделаешь, не сдержалась. И тогда ее отвели в этот стерильный, пахнущий хлоркой приют, и она послушно сидела, пока ее молодой хозяин заполнял и подписывал разные документы. А потом она увидела в окно, как он, тот, кто когда-то с гордостью назвал ее Квини, сел в машину и уехал.
Плакать за рулем мне было никак нельзя, и я сдерживалась из последних сил. Но довольно резко велела Энн заткнуться, когда она стала ныть и жаловаться, что зря мы поехали смотреть на таких никчемушных собак. Слезы туманили мне глаза, и я плохо видела дорогу, а деревья на обочине и вовсе сливались в сплошное неразличимое пятно, хотя мне приходилось лавировать между машинами на запруженных трафиком улицах, поскольку уже близился час пик. Меня раздирало желание выть во весь голос, орать, ругаться нехорошими словами, и я не делала этого только потому, что на заднем сиденье, испуганно примолкнув, сидели обе мои дочери. Но едва мы свернули на нашу подъездную дорожку и я выпустила детей из машины, я тут же под каким-то вымышленным предлогом ринулась в ванную комнату, заперлась, включила воду на полную мощность и наконец разрыдалась. И рыдала подвывая до тех пор, пока не выплакала все слезы.
Глава пятьдесят восьмая
— Легкое сотрясение, но, думаю, все обойдется, — услышала я чей-то голос, хоть и не могла понять, откуда он исходит. Но звучал он очень мягко, приятно и как бы полукругом отгораживал меня от той боли, что гудела в левой части моей головы. И в течение некоторого времени, продолжительность которого вряд ли поддавалась определению, единственным, что я сознавала, был звук этого голоса.
Новые ощущения постепенно возникали, но медленно, одно за другим. К моему виску прижали что-то похожее на лед. Кто-то, надавив пальцами на веки, широко раскрыл мне глаза. Чей-то глаз вдруг оказался буквально в дюйме от моего собственного. Раздался звонкий голос какой-то девушки, густо приправленный аппалачским акцентом; голос звучал взволнованно и все уговаривал меня лежать неподвижно и молчать.
Сотрясение у меня или нет, но я понимала: мне нужно встать, двигаться, говорить. Правая рука Руби Джо, явно несогласная с этим, решительно прижала меня к дивану, а Мелисса пока что принялась выкладывать имеющиеся у нее сведения.
— Мы уже довольно давно ведем слежку за этими подонками из «Достойной семьи». Пытались выяснить, откуда им деньги поступают, кого они в высших органах законодательной власти поддерживают, каковы их ближайшие планы. Бонита Гамильтон постоянно кружила над ними, как муха над кучей дерьма, да только мало что сумела разведать. Зато у нее возникли определенные предположения, даже целая теория.
— Евгеника, — с трудом вымолвила я.
— В самую точку! — воскликнула Лисса. — Ведь большинство людей о том, что такое евгеника, понятия не имеют. Я преподавала историю почти тридцать лет и ни разу не видела, чтобы хоть в одном учебнике упоминались бы некий Фонд улучшения человечества или Ассоциация исследователей-евгенистов. О евгенике вообще не говорилось ни единого слова, как если бы это было нашей маленькой грязной тайной, неким небольшим затруднением на нашем пути, неким мусором, от которого мы, впрочем, никак не можем избавиться, а потому попросту заметем его под ковер да и забудем о нем.
Фредди испуганно смотрела, как я во второй раз вскрываю конверт и вытаскиваю оттуда самую опасную и самую понятную страницу, складываю ее трижды, потом еще раз трижды и засовываю себе в рукав.
— Никому ничего об этом не говори, — быстро шепнула я дочери. — Никому ни слова, поняла?
Она молча кивнула.
Почти в ту же секунду дверь со скрипом приоткрылась, и мне стало ясно, что сейчас меня поймают.
И тут Фредди зарыдала, включив фонтаны на полную мощность. А из телефонной трубки по-прежнему доносился голос Омы, которая уговаривала девочку, обещая, что все будет хорошо.
— Ох, извините, — только и промолвила Андервуд и мгновенно выскользнула из кабинета.
Какая же она все-таки умница, моя дочь!
Нескольких секунд до окончательного возвращения Марты Андервуд мне хватило, чтобы как следует облизать клейкий краешек конверта, прижать его покрепче и чуть наискосок положить письмо на стол. Фредди в слезах все еще прощалась с любимой бабушкой, когда Андервуд, подойдя совсем близко ко мне, сочувственно вздохнула и сказала:
— Мне очень жаль, что так вышло. Всегда тяжело слышать плохие новости.
Да. Это верно.
На обратном пути, после того как я на прощанье крепко обняла Фредди и накормила ее очередными обещаниями, которые вряд ли сумею выполнить, я внимательно изучила решетки на окнах в нашем жилом корпусе, думая о том, что, если предложенное в письме Алекса соответствует действительности, вскоре никакой нужды в таких решетках уже не будет. Как не понадобятся ни государственные школы, ни желтые автобусы, ни бесконечные тесты на IQ. Через несколько поколений все в этой стране станут идеальными.
Входя в свой жилой корпус, я все еще продолжала задавать себе вопрос, не имеющий ответа: поверила бы я бабушке, если бы не прочла то, что было в том толстом конверте?
Глава пятьдесят шестая
Все в том пазле, который начинал потихоньку складываться, было неправильно: и форма отдельных его элементов, и постепенно вырисовывавшаяся безобразная картинка, и зловещее звучание отдельных составляющих — слов, показателей Q-тестирования, графиков этих показателей, цветных повязок на руках у детей.
Когда я вернулась, в нашей квартире никого не было. На кухонном столе лежала записка от Лиссы и тяжелая книга с характерной библиотечной обложкой коричневого цвета. «Прочти с.460, — говорилось в записке. — Скоро вернусь. Л.».
Я открыла книгу на указанной странице и начала читать. Название главы было на редкость длинным и путаным, но смысл его был ясен и прост.
Предварительный отчет комиссии секции евгеники Американской ассоциации животноводов о наиболее эффективных практических методах ликвидации на генетическом уровне любой возможности возникновения дефективных зародышей в человеческом организме.
У меня невольно вырвалось довольно громкое «Ох!». Я еще раз внимательно перечитала вторую половину этого предложения: …ликвидации на генетическом уровне любой возможности возникновения дефективных зародышей в человеческом организме.
Дефективных.
Зародышей.
В человеческом организме.
Ликвидация.
Я ожидала увидеть список имен с соответствующими титулами — вроде «Большой Дракон» или «Гоблин-император». Подобными нелепыми названиями рангов пользовались представители первого американского расистского клуба Ку-клукс-клан. Такое, возможно, я еще как-то сумела бы проглотить, хотя на вкус это, конечно, было бы полное дерьмо. Но справиться с этим было бы можно. Но я никак не ожидала, что трое из пяти членов комиссии «секции евгеники Американской ассоциации животноводов» окажутся докторами медицины.
— Господи! — сказала я пустой стене нашей квартиры, продолжая блуждать взглядом по странице и зачитывая вслух. — Доктор. Профессор. Судья. Университет Джона Хопкинса. Гарвард. Корнелл. Принстон. Колумбия. — Почти все авторы были, разумеется, мужчинами; имя одной-единственной особы женского пола было приведено лишь в разделе «Точка зрения женщин». Это была «миссис N из Хобокена».
Я вернулась к первым страницам книги. Копия Лиссы была старой, пожелтевшей от времени, с обтрепанными краями страниц. Указанная статья на странице 460 была относительно короткой, около тридцати страниц; это был, собственно, текст доклада, сделанного летом 1912 года на первом Международном конгрессе по евгенике. И собирались эти господа не в лесу, не в глуши, не в маленьком городишке, затерявшемся среди безлюдных просторов, а в Лондоне. Я быстро просмотрела оглавление, чувствуя, что рот мой непроизвольно открывается все шире и шире: необходимость получения особых знаний и навыков до того, как семья соберется произвести на свет потомство; новое общественное сознание; здоровая и здравомыслящая семья; влияние отдельных рас на историю человечества. Все это читалось как нечто, написанное во времена Третьего рейха, но к Германии авторы этого труда отношения не имели. Это были французы, англичане, итальянцы, бельгийцы.
И восемь американцев.
Пальцы мои так и летали, перебирая хрупкие страницы и спеша вернуться к той главе, с которой я начала чтение. Там имелся еще один список — десять нечетких черных цепочек слов под общим заголовком:
СРЕДСТВА
Особенно мне бросилась в глаза строка номер восемь. Да, этот несчастливый, дурно пахнущий номер восемь выглядел совсем уж жутко.
Я не социолог. Я ни черта не разбираюсь ни в экономике, ни в понятии «рабочая сила», ни в управлении динамикой народонаселения. Однако мне известно о существовании приютов для животных. Любой матери, у которой есть пара маленьких девочек, умирающих от желания завести щенка, такие вещи известны.
Эвтаназия
Именно так поступают с нежелательной (или ставшей ненужной) собакой. По-моему, я сказала это вслух — не знаю.
Мир вокруг меня снова начал медленно вращаться, набирая обороты. Мне казалось, что я одновременно пьяна и чрезмерно возбуждена; к горлу подступала тошнота. И в итоге я действительно рухнула навзничь, но, увы, не в кресло, а гулко стукнувшись затылком о твердый плиточный пол нашей кухни.
Глава пятьдесят седьмая
ТОГДА:
Малколм даже слышать о собаке не хотел. Он вообще не питал ни малейшего интереса к общению с собакой, а кроме того, его беспокоила возможность появления блох и неудобства, связанные с обязательными ежедневными прогулками. Но я, — можно сказать, у Малколма за спиной — все-таки повезла Энн и Фредди в местный собачий приют.
Это была одна из главных моих ошибок.
Внутри помещения размером с не слишком просторный амбар стояли многочисленные ряды клеток-переносок, и все это были временные — а в особых случаях и «чрезвычайно временные» — убежища, которые никак не могли служить домом для нормальных животных. Пока Энн и Фредди бегали туда-сюда по коридору в поисках пушистых маленьких щеночков с большими глазами и толстыми лапами, еще не успевших вырасти, я пересчитывала питбулей и тощих гончих, которые просто стали не нужны хозяевам (или — что случалось гораздо чаще — которых нашли в лесу умирающими от голода), поскольку потеряли нюх или зрение, а также уличных собак с выступающими из-под кожи ребрами. Там были старые заросшие шерстью лабрадоры, некогда красивые немецкие овчарки с выразительными глазами, которые, казалось, молили: Не бейте меня! Пожалуйста, не пинайте меня ногами! — стоило им услышать, как каблучки моих туфель цокают по цементному полу. Отовсюду доносился лай, пронзительный визг, жалобный скулеж. На одной табличке было написано: Квини[46]. Двенадцать лет. Дополнительной информации не имеется.
Квини. Кто-то однажды назвал эту собаку Квини!
А потом королева была свергнута с престола.
— Но здесь нет ни одного щенка! — обиженно заявила Энн. — Как это так, мам, что здесь совсем нет щенят? — Всего за несколько минут она успела перейти от возбужденно-восторженного состояния к раздражению и скуке и в итоге убралась в приемную, где и сидела, скрестив руки и нахмурившись, как это бывает, когда весь день в субботу идет дождь и нечем заняться. — Хоть бы одна-единственная хорошая собака попалась!
В общем-то, Энн была права. Хороших собак там действительно не было, во всяком случае, настолько хороших, какие обычно нужны людям. Я взяла Фредди за руку и повела ее прочь, чтобы больше не видеть ту овчарку, страшно уставшую от этой жизни и, по всей видимости, от бесконечных пинков.
Надо было мне пораньше оттуда уйти.
В коридор вдруг вошла какая-то молодая женщина. Причем вошла она через дверь, на которой было написано: Только для сотрудников. Она открыла задвижку на клетке Квини, прицепила поводок к ее ошейнику и спросила:
— Ну что, девочка, пойдем погуляем?
Квини, несмотря на свои старые усталые лапы, выразила полную готовность прогуляться. У нее даже глаза заблестели.
— Иногда, — сказала вдруг эта женщина, — я свою работу попросту ненавижу!
Ну так устройся в другое место, — с некоторым раздражением подумала я. Но вслух сказала:
— Вы не любите собак?
— Смеетесь? Я собак просто обожаю. А не нравится мне вот что: сегодня утром к нам привезли еще десять. А у нас уже ни места, ни денег. Впрочем, денег у нас никогда и не было достаточно. А Квини здесь дольше всех прожила.
Я смотрела, как они уходят, и вся жизнь Квини вдруг возникла передо мной словно в ярком свете прожектора. Новорожденная Квини с удовольствием сосала молоко, уютно устроившись у матери под боком вместе со своими братьями и сестрами. Каталась в траве, в которой тонули ее, тогда еще коротенькие, лапки. Грелась на солнышке. Играла с мячиком и с какой-то пищалкой из толстой резины, в которую обычно кладут немного арахисового масла. Ее возили на автомобиле, и она высовывалась из окна, нюхая воздух, со свистом пролетавший мимо. А потом однажды случилась беда. Квини, опустив голову и свернувшись клубком, лежала в углу, понимая, что оплошала; она ведь знала, что нельзя писать на хозяйский ковер, но, что поделаешь, не сдержалась. И тогда ее отвели в этот стерильный, пахнущий хлоркой приют, и она послушно сидела, пока ее молодой хозяин заполнял и подписывал разные документы. А потом она увидела в окно, как он, тот, кто когда-то с гордостью назвал ее Квини, сел в машину и уехал.
Плакать за рулем мне было никак нельзя, и я сдерживалась из последних сил. Но довольно резко велела Энн заткнуться, когда она стала ныть и жаловаться, что зря мы поехали смотреть на таких никчемушных собак. Слезы туманили мне глаза, и я плохо видела дорогу, а деревья на обочине и вовсе сливались в сплошное неразличимое пятно, хотя мне приходилось лавировать между машинами на запруженных трафиком улицах, поскольку уже близился час пик. Меня раздирало желание выть во весь голос, орать, ругаться нехорошими словами, и я не делала этого только потому, что на заднем сиденье, испуганно примолкнув, сидели обе мои дочери. Но едва мы свернули на нашу подъездную дорожку и я выпустила детей из машины, я тут же под каким-то вымышленным предлогом ринулась в ванную комнату, заперлась, включила воду на полную мощность и наконец разрыдалась. И рыдала подвывая до тех пор, пока не выплакала все слезы.
Глава пятьдесят восьмая
— Легкое сотрясение, но, думаю, все обойдется, — услышала я чей-то голос, хоть и не могла понять, откуда он исходит. Но звучал он очень мягко, приятно и как бы полукругом отгораживал меня от той боли, что гудела в левой части моей головы. И в течение некоторого времени, продолжительность которого вряд ли поддавалась определению, единственным, что я сознавала, был звук этого голоса.
Новые ощущения постепенно возникали, но медленно, одно за другим. К моему виску прижали что-то похожее на лед. Кто-то, надавив пальцами на веки, широко раскрыл мне глаза. Чей-то глаз вдруг оказался буквально в дюйме от моего собственного. Раздался звонкий голос какой-то девушки, густо приправленный аппалачским акцентом; голос звучал взволнованно и все уговаривал меня лежать неподвижно и молчать.
Сотрясение у меня или нет, но я понимала: мне нужно встать, двигаться, говорить. Правая рука Руби Джо, явно несогласная с этим, решительно прижала меня к дивану, а Мелисса пока что принялась выкладывать имеющиеся у нее сведения.
— Мы уже довольно давно ведем слежку за этими подонками из «Достойной семьи». Пытались выяснить, откуда им деньги поступают, кого они в высших органах законодательной власти поддерживают, каковы их ближайшие планы. Бонита Гамильтон постоянно кружила над ними, как муха над кучей дерьма, да только мало что сумела разведать. Зато у нее возникли определенные предположения, даже целая теория.
— Евгеника, — с трудом вымолвила я.
— В самую точку! — воскликнула Лисса. — Ведь большинство людей о том, что такое евгеника, понятия не имеют. Я преподавала историю почти тридцать лет и ни разу не видела, чтобы хоть в одном учебнике упоминались бы некий Фонд улучшения человечества или Ассоциация исследователей-евгенистов. О евгенике вообще не говорилось ни единого слова, как если бы это было нашей маленькой грязной тайной, неким небольшим затруднением на нашем пути, неким мусором, от которого мы, впрочем, никак не можем избавиться, а потому попросту заметем его под ковер да и забудем о нем.