— Что ты сказала?

— Ты меня слышала!

Сабрина, пытаясь спасти положение, пробормотала, что Джуди немного не в себе.

— Она просит прощения, правда-правда, — лепетала Сабрина, хотя Джуди, похоже, не имела ни малейшего намерения это делать. Однако она все же покорилась Сабрине, и та, взяв ее за руку, оттащила к дальнему концу длинного стола.

И вдруг та же самая женщина, что вчера вечером в гостиной вылила на меня целый ушат помоев, окликнула Джуди и посоветовала ей:

— Ты скажи, скажи ей все, детка! — А потом, повернувшись ко мне, она с самой невинной улыбкой прошипела сквозь зубы: — Даже не вздумай кому-нибудь донести, сука. Мы все поклянемся, что ничего не слышали. А теперь лопай и наслаждайся! Приятного аппетита!

За ланчем, пока я с тревогой думала, как быть с Фредди, и размышляла о том, все ли вокруг считают меня сукой, Руби Джо высказывала свою точку зрения на деятельность компании «Достойная семья». Возмущенно пожимая плечами, она говорила:

— Да они нас, жителей гор, терпеть не могут! Как ни смешно, но раньше, еще до моего рождения, компания «ДС» — а у нас именно так ее все называли — имела в нашем штате весьма сильные позиции. Правда, тогда они еще никаких Q-тестов никому не делали. Тогда их, похоже, куда больше заботило, как бы власть в нашем городе не захватили итальянцы. Или геи. Или еще кто-нибудь, у кого кровь нечистая. В общем, представители ненавистного им «белого мусора». — Она так нервно размахивала вилкой, что из тарелки вываливались куски еды. — И, между прочим, ее позиции и сейчас достаточно прочны. Хотя большинству попросту насрать, умный ты или дурак, достойная у тебя семья или нет.

— Большинству? — переспросила я.

— Ну да, большинству представителей «ДС». Да разве ты сама не знаешь?

— Нет. Не знаю. — В самом начале шваль из «Достойной семьи» как раз очень даже интересовалась умниками и умницами. Теми, разумеется, интеллект которых вписывался в рамки показателей IQ. Хотя стоило мне вспомнить мои сегодняшние уроки, и я начинала сомневаться, а действительно ли их так уж интересуют показатели умственного развития детей.

Некоторое время Руби Джо недоверчиво на меня смотрела, потом все же решила, что меня следует просветить, и принялась объяснять:

— Ну, смотри, Эл. По-моему, большинство людей хотят быть умнее, чем их соседи, хотят, чтобы у них рождались исключительно маленькие Эйнштейны, а у их дочерей в качестве бойфренда тоже был кто-нибудь не хуже Эйнштейна и у каждого их сына жена тоже была натуральной Эйнштейнихой. То есть чтобы все в их семье было самого высшего качества. В общем, это даже неплохо. Я маленьких Эйнштейнов имею в виду, — засмеялась Руби Джо. — Да только это далеко не все. А ты думаешь, Эл, почему я из нашего дерьмового городишки уехала? Может, считаешь, что я большой город покорить мечтала? Да ничего подобного! Я эти большие города просто ненавижу. Была б моя воля, я б никогда в жизни из родного дома не уехала; ездила бы себе на велосипеде, ходила яблоки собирать, да, в общем, отлично прожила бы.

— Но ты почему-то все же решила уехать? — сказала я.

— Так ведь в тех краях таких, как я, не больно-то привечают. Честно сказать, попросту недолюбливают.

Уже не впервые Руби Джо поправляла себя, и мне все хотелось сказать ей, чтобы она на этот счет особо не беспокоилась, но я так ничего и не сказала. Я все думала, как это Руби Джо Прюитт, такая живая, такая умница, могла в своем родном городе настолько кому-то не нравиться, что ей пришлось уехать? Мало того: бежать.

Она наклонилась ко мне совсем близко, как школьница, готовая рассказать подружке о своей тайной любви к капитану футбольной команды, и тихо сказала:

— Понимаешь, дело в том, что парни мне не очень-то нравятся.

— Ну и что? Значит, тебе нравятся девушки? Так в этом ничего нового нет, — пожала плечами я.

Руби Джо горестно усмехнулась — пожалуй, эта усмешка была больше похожа на трещину, — и покачала головой.

— Может, в Вашингтоне это и так, только ты плохо представляешь себе наших деревенских тупиц. — Она слегка качнула рыжекудрой головкой в сторону Джуди Грин и Сабрины Фокс. — Видишь вон тех? Обе такие высокие, вечно рядышком садятся и шепчутся?

— Конечно. Я их и раньше часто видела. Та, у которой темные волосы, на нашей улице живет. — Раньше жила на нашей улице. Теперь-то Джуди Грин живет в государственной школе № 46.

— А ты приглядись к ним. Видишь, как они друг на друга смотрят? Как стараются коснуться друг друга, когда им кажется, что этого никто не замечает? — Она не стала ждать моего ответа. — Да эти цыплятки по уши влюблены друг в друга, Елена. У них большая любовь. Любовь с большой буквы «Л».

И снова у меня в ушах раздался голос Сары Грин, выкрикивавшей мне в лицо посреди улицы: Как она могла потерять сразу столько очков? Скажи мне, Елена, как?

Единственный имеющийся у меня ответ: Джуди Грин не провалилась. Она не проваливалась ни разу ни на одном гребаном тесте. А если это так, то, вполне возможно, и Фредди тоже не провалилась…

После ланча я постаралась снова пройти рядом с Фредди. На этот раз в ее глазах было меньше страха, но больше мольбы.

— Я хочу домой, мамочка, — прошептала она. — Ты можешь забрать меня отсюда и увезти домой?

И после этих слов часть моей души безмолвно скорчилась от боли и умерла.





Глава пятьдесят третья




ТОГДА:

Я испытывала страшную боль, которую, как я знала по опыту, вскоре забуду, но в данный момент она казалась мне всеобъемлющей. Этакий левиафан страданий, она стискивала, скручивала меня, рвалась наружу из каждой частички моего тела. Малколм, облаченный в хирургическую «пижаму» и перчатки, все уговаривал меня еще потужиться. И еще. И еще. Он твердил это, как мне казалось, уже несколько часов подряд, а акушерка все клала мне в рот мелкие кусочки льда, вытирала у меня со лба пот и ласково приговаривала:

— Уже почти все, милая. Еще чуть-чуть потужься — и дело сделано.

Она говорила так и в прошлый раз. И много раз до этого. А Фредди внутри меня все вертелась и крутилась, мучительно пытаясь принять нужное положение.

Это был сущий ад.


А потом адские пытки остались позади, все кончилось и тут же было забыто. Я вернулась в настоящее, где чем-то знакомым было лишь тепленькое тельце Фредди у моей груди. Интересно, думала я, как это восемь фунтов человеческого тела сумели вырасти у меня в животе? Как там вообще нашлось столько места для развития такого количества биологического материала и как мое тело сумело открыть одно из своих отверстий достаточно широко, чтобы выпустить нового человечка в наш мир?

И в то же время Фредди казалась мне крошечной, миниатюрной. Я обследовала каждый ее длинный пальчик, все еще младенчески пухлый, пытаясь понять, как нечто, столь маленькое, беспомощное и абсолютно зависимое от меня, оказалось способно пройти такие тяжкие испытания и выжить.

Казалось, некто невидимый протянул мне руку и тащит меня, тащит, и все то время, что я лежала в родовой палате, этот некто твердил мне: Ты — это она, Эл. И я действительно была ею. Я была носительницей этой крохотной жизни и ее защитницей; только от меня полностью зависела эта малышка весом в восемь фунтов; я держала в своих руках тонкие, как у марионетки, нити, обладавшие великой силой, способные как оживить мою дочь и позволить ей жить дальше, так и убить ее. Для нее я была всем, я была всемогущей, всезнающей. Если бы она заплакала, я бы с легкостью ее успокоила. Если бы она заболела, я бодрствовала бы всю ночь, по четверть ложечки вливая в ее ротик лекарство от кашля, и вылечила бы ее. Если бы она оцарапала коленку, я бы поцеловала ее в ушибленное место, и коленка сразу перестала бы болеть. Точно так же все было и с Энн; и Энн я и дальше была готова помогать во всем; я бы лечила ее от болей в животе и утешала после ссоры с очередным мальчиком; я бы никому не позволила причинить ей, моей девочке, боль или вред.

А для Малколма я оставалась все той же Еленой Фишер Фэрчайлд. И просто не представляла, как объяснить ему — да это, пожалуй, и невозможно было объяснить, — что я уже не совсем я, что я перестала быть собой с того дня, как родилась Энн. Каждая из моих малышек что-то забирала с собой, покидая мое тело, срезая тонкие ломтики с моего «я» и оставляя там пустоту. Мертвое место. Мне даже казалось, что я как бы немного умерла, когда родилась Энн, а потом и еще немного — когда родилась Фредди.

Но, прижимая уснувшую Фредди к своей обнаженной груди, я упрямо шептала: «Я все для тебя сделаю, девочка моя. Обещаю».

И вдруг она шевельнулась и посмотрела на меня своими глазищами, которые останутся такими же большими и в три года, и в шестнадцать лет, и в восемьдесят; и всегда будут видеть окружающий мир с помощью одних и тех же оптических приспособлений. И поняв это, я вдруг заплакала.

Говорят, что подобная слезливость — это следствие послеродовой депрессии. Или выброса каких-то гормонов. Или бог знает чего еще. Но я-то уже понимала тогда, в чем суть этой сделки — или, если говорить простыми словами, обмена части моего «я» на рожденного мной ребенка.





Глава пятьдесят четвертая




Когда Марта Андервуд направилась прямиком ко мне, я тут же поняла: у меня крупные неприятности. А может быть, в беду попала Фредди, и это означает только одно: мне суждено еще немного умереть. Но на этот раз Андервуд меня удивила, ибо заговорила совсем иным тоном:

— Доктор Фэрчайлд, тут вам звонили, но я попросила перезвонить, чтобы вы могли поговорить из моего кабинета. — Она вздохнула и прибавила: — И дочку вы тоже можете с собой взять.

Первая мелькнувшая у меня мысль — Малколм передумал, решил все-таки сохранить семью и намерен немедленно для этого что-то предпринять; моя вторая мысль — Алекс действительно надо мной сжалился и позвонил в Мэриленд. Но потом я вспомнила те два слова, что были в перечне правил поведения в государственной школе, перечисленных в том официальном письме, которое я получила на прошлой неделе. По семейным обстоятельствам.

Бабушка.

Мы с Фредди покорно двинулись следом за Андервуд по заросшей травой дорожке в сторону административного корпуса. Маленькая ручка Фредди лежала в моей руке, и она, глядя на меня широко распахнутыми глазами, то и дело спрашивала:

— Мы едем домой?

О нет, думала я, но ей сказала только:

— Ш-ш-ш. Потерпи немного. — И несколько раз сжала ее руку в определенном знакомом ритме — так я всегда ее утешала.

После дождя на дорожке осталось множество грязных и скользких лужиц, мы старательно их обходили, но в один из таких моментов Фредди споткнулась о выступивший из земли корень и чуть не упала ничком прямо в грязь. И тут чья-то сильная рука, но не моя, успела, возникнув из ниоткуда, поймать ее за плечо. На руке блеснуло обручальное кольцо, точно подмигивая мне, и я вспомнила, что уже видела это кольцо сегодня.

— Эх ты, растяпа! — весело сказал Алекс и тут же торопливо повернулся к миссис Андервуд: — Передайте это, пожалуйста, курьеру из FedEx. Я только что им звонил; курьер прибудет примерно через час, а доставить они обещали уже в понедельник утром. — Он подал ей большой конверт, а потом сообщил — пожалуй, чересчур громко, — что весь день будет работать у себя. Это он сказал специально для меня, догадалась я.

Когда Алекс ушел, Фредди тихонько шепнула мне:

— Я не люблю этого папочкиного друга.

И я его не люблю, однако мне, скорее всего, придется притворяться, что я его просто обожаю — по крайней мере, в течение пары ближайших часов.

Потом мы сидели в кабинете Андервуд и ждали. Мои родители, как оказалось, должны были перезвонить в два часа. Как ни странно, Андервуд даже постаралась придать своему кабинету более уютный вид — видимо, специально для нас: включила дополнительные светильники и положила на кресло несколько подушек для Фредди, чтобы той было удобнее сидеть. Подобная доброжелательность должна была, казалось бы, меня подбодрить, но она почему-то оказала прямо противоположный эффект.

— А теперь я вас оставлю одних, — тактично заявила Андервуд, как только часы пробили два.

Мы с Фредди еще немного подождали, и телефон зазвонил.

Я схватила трубку после первого же звонка, в ужасе ожидая того, что сейчас услышу, и ненавидя моего мужа и всех тех, кто отказал мне в последнем прощании с Омой. Я ненавидела их еще и за то, что Фредди больше уж никогда свою прабабушку не увидит.

В трубке возник мамин голос, и я сразу поняла, что все очень плохо.





Глава пятьдесят пятая




Я давно знала, что бабушка умрет. И много раз представляла, как мне в слезах звонят родители, только что получившие от онколога совершенно не нужное им подтверждение того, что Ома еще сопротивляется, но с каждым месяцем, с каждой неделей все больше слабеет и вскоре сдастся совсем. Но я все-таки думала, что у нас будет время, чтобы как-то приспособиться к ее уходу или хотя бы как следует попрощаться.

Голос моей матери звучал так, словно она не спала, по крайней мере, неделю.

— Елена? Ты меня хорошо слышишь?