На нем были шелковые слаксы и белая рубашка из хлопка, а двигался он — со своего дивана в кухню и обратно — так, как делают это те, кто привык, чтобы ими любовались.

— Я знаю насчет вас с Малколмом. Мне очень жаль, — сказал он, наполняя два стакана водой, и предложил: — Лимон? Или лайм? Лаймы у меня тоже есть, если ты их предпочитаешь.

Но я-то ведь тоже была не лыком шита. Кроме того, я прекрасно умела читать даже перевернутый вверх ногами текст. Разумеется, я сразу глянула на ту папку с бумагами, которую Алекс, предварительно развернув вверх ногами, оставил на кофейном столике. На папке была наклейка: Институт геники. А чуть ниже: Александр Картмилл, доктор медицины.

— Ну… пожалуй, лучше лайм. Если тебе не трудно.

— Ничуть. Одну секунду.

— Вот и прекрасно.

Но мне было далеко не прекрасно. Жар тяжелыми волнами поднимался у меня внутри, ударяя в лицо, и эти волны, казалось, были способны полностью меня затопить, увлечь за собой мое тело, точно тряпичную куклу, унести в неведомом направлении, так чтобы я, полностью утратив ориентацию и судорожно хватая ртом воздух, осознала бы наконец, что никакого воздуха вокруг нет и вдохнуть-то мне нечего. Я пыталась вести с Алексом легкую беседу — например, насчет тенниса, черт бы его побрал, — но всем своим существом мучительно стремилась добраться до этих документов в папке и прочесть их. К сожалению, времени у меня хватило только на то, чтобы прочесть всего несколько слов, прежде чем Алекс подал мне стакан ледяной воды с лаймом, уселся напротив и привычным жестом задрал ногу на кофейный столик, положив ее поверх папки с документами.

В течение следующих десяти минут я маленькими глоточками пила воду и делала вид, что внимательно слушаю, как Алекс перечисляет симптомы заболеваний крови. Постепенно комната начала как бы сдвигаться вокруг меня, все стены разом приблизились, а одеколон Алекса показался мне вдруг чересчур крепким, почти тошнотворным. Он сидел сейчас совсем близко, чуть наклонившись и дыша мне прямо в лицо. Левой рукой он крепко сжал мое колено, и я чувствовала давление каждого его пальца, каждое нежное поглаживание. Только сейчас я заметила у него на рукаве золотую повязку, которой раньше, по-моему, не видела. А еще я подумала, что слово «вкрадчивый» лучше всего, наверное, характеризует его голос.

— Нам, пожалуй, стоит поговорить насчет Фредди подробнее, — сказал он. — Ты не могла бы сегодня снова зайти ко мне? Скажем, часа в четыре? Тогда мы сможем спокойно все обсудить и немного выпить.

И я почувствовала, что невольно улыбаюсь, киваю и говорю «да» — я была согласна на любую роль, даже на роль шлюхи, ради спасения моей дочери, только бы этот «сумасшедший ученый» сумел ей помочь.

— Вот и прекрасно. Значит, в четыре у нас свидание, — сказал он, — а сейчас извини, но я страшно занят. У меня очень срочная работа. Буквально через пару часов ее нужно сдать — это крайний срок. — Некоторое время он молчал, старательно избегая моего взгляда, потом пояснил: — Мы хотим осуществить здесь поголовную вакцинацию против гриппа, пока сезон еще не начался. — Наконец-то Алекс отпустил мою коленку, взял меня за руку, легко поднял с дивана и одновременно встал сам. — Я знаю, Елена, что отношения у вас с Малколмом сейчас далеко не блестящие. Но мне кажется, что это, возможно, еще удастся как-то уладить.

Комната внезапно наполнилась музыкой Вагнера, в знакомых звуках труб и другой «меди» я узнала мелодию, хорошо известную по фильму «Апокалипсис сегодня». Оказалось, что это всего лишь телефон Алекса.

Ну разумеется! Именно Вагнера он и должен был туда поставить.

— Извини, мне нужно ответить, — быстро сказал он мне, но я успела заметить, какое изображение возникло на экране телефона, прежде чем он ласково, но неумолимо подтолкнул меня к двери.

Украдкой оглянувшись, я покосилась на кофейный столик. Но папка с бумагами уже исчезла.





Глава пятьдесят первая




Когда я вышла от Алекса, был уже почти полдень. Я чувствовала в крови мощный выброс адреналина, однако сама пребывала в крайне депрессивном настроении. Я чуть ли не трусцой бросилась по коридору в сторону своего жилища, а в ушах у меня странным эхом звучали три фразы из выступления Мадлен Синклер, которое мы вчера вечером слышали по телевизору.

Лучшая Америка.

Лучшая семья.

Лучший человек.



Я думала о том, что пресловутый Институт геники — это на самом деле Институт евгеники, и мне так много нужно было поскорее рассказать Мелиссе или Руби Джо, что я даже бросилась бежать, очень надеясь, что они обе уже дома.

Наверное, я должна была испытывать шок, некое потрясение, но ничего такого я не испытывала. Отвращение, пожалуй. И возмущение. И еще кое-какие чувства, но только не шок. Наоборот, мне было ясно, что люди поступали так всегда, объединяясь в свои маленькие общества. Мы всегда придумывали и создавали различные категории, всегда сравнивали себя и других, всегда придумывали, как собирать в команду себе подобных, а всех прочих от себя отделять; собственно, весьма похожим образом в старшей школе с помощью определенных ритуалов и испытаний создаются спортивные команды. Я выбираю ее, а не его, говорим мы. Выбираю.

Кто-то всегда остается последним; кто-то всегда оказывается на самом дне бочки; кого-то наверняка выберут в самую последнюю очередь.

Можно подумать, мы, становясь взрослыми, перестаем играть в игру «я выбираю тебя». Как бы не так!

Руби Джо внимательно слушала мой отчет — правда, в несколько сокращенном виде — о внезапном визите Малколма, о разговоре Шалтай-Болтаев и о той папке с документами, которую я видела у Алекса. Мелисса, свернувшись клубком на диване, что-то весьма бодро строчила в своем блокноте, прерываясь только для того, чтобы пробормотать что-то насчет государства Джима Кроу[44], где в двадцать первом веке сегрегация осуществляется не по цвету кожи, а в соответствии с показателями Q-тестов.

— Прогрессисты гребаные! — вдруг возмущенно воскликнула Лисса.

И я как-то не сразу сообразила, что она имеет в виду.

— Ну, это же типичный Прогрессизм! С большой буквы «П». С этой идеей они носились еще в самом начале двадцатого века, создавая программы типа «Избавимся-От-Идиотов».

Руби Джо поежилась в своем кресле.

— Ненавижу это слово!

— Прогрессисты? Или идиоты? — насмешливо переспросила Лисса.

Но никто не засмеялся.

— Там сегодня еще двое каких-то докторов наук поджидали Андервуд возле ее кабинета, — вспомнила я.


Мелисса вдруг резко вздернула голову, оторвавшись от своего блокнота.

— Доктора медицины или философии?

— Не знаю. — На тех мужчинах, что сидели у двери в кабинет Андервуд, не было белых медицинских халатов, а на шее стетоскопа, однако и в офисные твидовые костюмы они облачены не были, как большая часть ученых, сделавших карьеру. — Скорее все-таки медицины. — Врачи здесь, конечно, были очень нужны. Сотни детей спали все вместе в допотопных, плохо проветриваемых дортуарах, и любая инфекция — от простого насморка до гриппа — распространилась бы мгновенно. А на улице было уже довольно сыро и холодно, природа вовсю напоминала, что вот-вот начнется типичный гриппозный сезон. Как и сказал Алекс, всей школе в самое ближайшее время необходимо сделать прививки, особенно малышам.

Я так глубоко задумалась, что Руби Джо с тревогой спросила:

— Что с тобой, Елена? Ты нормально себя чувствуешь?

Нет. Да. Понятия не имею.

— Да-да, все в порядке.

Щелк. Щелк. Щелк.

— Лисса! Да что ж ты все время своей ручкой щелкаешь? — не выдержала я.

Она ухмыльнулась во весь рот, лукаво на меня поглядела, и эта ухмылка разом сделала ее лет на двадцать пять моложе.

— Это же камера, деточка, — ласково пояснила она. — До выхода на пенсию я работала учительницей в школе. Преподавала историю. А теперь стала репортером. Фрилансером, конечно. Зато чувствую себя не только занятой, но и нужной. Вопрос только в том, как заполучить достаточное количество достоверной информации о деятельности этих ублюдков и выставить на всеобщее обозрение их вонючие задницы. Ну, хорошо, вопросов вообще-то два, потому что я не знаю, как мне без телефона передать собранную информацию. Сложно, но придется как-то исхитриться. Расскажи-ка поподробней, что еще ты видела в его кабинете? — Теперь она говорила резким тоном и, почувствовав это, поспешила извиниться: — Ты уж меня прости, но я ничего не могу с собой поделать: как только во мне просыпается репортер, я сразу становлюсь жесткой, даже грубой.

Я ее понимала. И, пожав плечами, постаралась вспомнить все мелочи, даже запахи и звуки.

— Он пьет хороший кофе. И отличный шотландский виски. И трубку курит; я видела на одной из полок курительную трубку и пачку дорогого табака — то и другое было спрятано за стопку книг.

— И это все?

— Ну… когда я уже уходила, у него зазвонил телефон, и я заметила, какая фотография высветилась на экране: он сам, какая-то женщина и два мальчика. Женщина показалась мне знакомой. Не знаю… то ли поза ее была знакомой, то ли что-то еще… — Я пыталась снова вызвать этот образ в памяти, но все тогда случилось слишком быстро. — А еще на ней была шляпа… — припоминала я. — Нет, больше ничего не помню. Он ведь буквально выставил меня. Он явно женат, но по-прежнему заигрывает со мной весьма активно.

Брови Мелиссы взлетели на лоб, на секунду опустились и снова взлетели. Да так там на лбу и остались.

— Я же сразу тебе сказала, что он мне не нравится, — напомнила Руби Джо.

Но, с точки зрения Лиссы, то, что Алекс кому-то нравится или не нравится, никакого значения не имело. Значение имело только то, что ему очень нравилась я.

И теперь на меня в упор смотрели две пары глаз, точно в детской игре в гляделки. И в пристальных взглядах Руби Джо и Мелиссы читалось одно и то же:

Ага, моргнула! Теперь ты водишь.





Глава пятьдесят вторая




Когда мы пошли на ланч, нас миновала длинная шеренга детей, которые тоже брели в столовую, и я, конечно, попыталась приблизиться к Фредди и даже сумела коснуться ее рукой и шепнуть: «Все будет хорошо, моя девочка, поверь». Фредди испуганно вскинула на меня широко раскрытые глаза, и мне показалось, что она услышала в моем голосе неуверенность.

Предпоследняя девочка в шеренге вдруг вся напряглась, устремив на меня обвиняющий взгляд, и я узнала в ней Сабрину Фокс, ту самую, которую мать чуть ли не волоком тащила назад в машину, чтобы вернуться домой. Сама же Сабрина была настроена иначе и все-таки села в желтый автобус. И вот сейчас она подтолкнула локтем свою соседку, та обернулась, и я увидела, что это Джуди Грин! Обе были довольно близко от меня, и я хорошо расслышала, что сказала, вернее выдохнула, Джуди:

— Ну и что? Она сама во всем виновата! Она такое же чудовище. И знаешь, надо было мне еще на прошлой неделе этот чертов тест провалить!

Джуди и Сабрина продолжали шептаться. И я отчетливо слышала почти каждое их ядовитое слово.

Всего неделю назад я с ужасом смотрела, как Сара Грин, мать Джуди, безжалостно выдирает с корнями те чудесные желтые цветы, которые сама же и посадила у себя перед домом. Мне вовсе не хотелось даже мысленно вновь там оказаться, но моего нежелания оказалось недостаточно: перед глазами у меня вновь и вновь представала все та же картина, и перепачканная землей Сара злобно кричала на меня, глядя, как желтый автобус увозит ее дочь.

В каждом отчете о ее успеваемости отмечалось, что ее Коэффициент почти идеален!

Ты что-то знала, Эл? Ты что-то от меня скрывала?

Как Джуди могла разом потерять столько очков? Объясни мне, Эл.

Полагаю, вам теперь будет гораздо легче попасть в высшие два процента. Что ж, желаю удачи.

А через пару дней после этого Джолин Фокс нагло пускала мне дым в лицо, называла Малколма вонючей задницей и все никак не могла понять, как случилось, что ее девочка в мгновение ока пала так низко, что ее сразу перевели из серебряной школы в желтую.

Стряхнув с себя воспоминания, я снова вернулась в столовую и прислушалась к разговору Джуди Грин и Сабрины Фокс, хотя больше всего мне хотелось наглухо заткнуть себе уши. Было ли мне что-нибудь известно заранее? Нет, ничего мне известно не было.

А когда я, пробираясь между столиками, прошла совсем близко от Джуди, она подняла голову, пристально посмотрела мне в глаза и прошипела:

— Тебе бы следовало лучше учить историю, сука. Неужели ты не знаешь, что история повторяется?