— Долгий же путь тебе пришлось проделать, чтобы всего лишь отдать письмо, — только и сказала я. Снова пошел дождь. Крупные капли падали на конверт, и мое имя расплывалось под ними, а перед глазами у меня плыла пелена. Я поспешно сунула конверт в карман пальто, прежде чем мое имя окончательно исчезнет.

— Так быстрее, Елена.

— Как там Энн?

— Мне нужно ехать.

Но я все же повторила свой вопрос:

— Как там моя дочь?

Самодовольный — вот самое подходящее слово для того, каким показался мне Малколм в следующую минуту. Самодовольный, исполненный собственного превосходства, жестокий. Он снова покачал головой, и на этот раз на лице его не было ни снисходительной улыбки, ни этакого отеческого притворного нетерпения.

— Елена, — холодно сказал он, — такая мать, как ты, Энн совершенно не годится. Ты никому в качестве матери не годишься.

И такси тут же рвануло с места, забросав мои туфли гравием и комьями мокрой земли. Я так и не смогла разглядеть, сразу ли оно уехало или все же свернуло к главным воротам — меня слепил дождь, а может, рекой лившиеся слезы.





Глава сорок восьмая




ТОГДА:

Когда я была беременна Энн, я постоянно ходила в «Сейфуэй» и слонялась между стеллажами, наполняя свою тележку самой разнообразной и в основном запрещенной мне едой, выбирая, какая может прийтись по вкусу мне и моей дочери. Я даже и не думала смотреть на показатели калорийности, жирности и т. п., потому что на седьмом месяце беременности для меня имело значение только одно: в животе у меня голодный ребенок, и я должна дать ему именно то, чего он больше всего хочет.

В субботу утром покупателей в магазине бывало обычно не слишком много, особенно если прийти пораньше; вот и сегодня там были обычные утренние посетители: работающие мамочки, работающие родители-одиночки, любители утреннего бега трусцой, забежавшие на минутку, чтобы купить протеиновые батончики и «Гэторейд», а потом бежать дальше. Я бродила среди бесконечных банок с оливками, потому что Энн решила, что сегодня у нее «оливковое» настроение.

— Мамочка, — раздался у меня за спиной чей-то тоненький голосок.

— Не сейчас, радость моя. Мамочка разговаривает по телефону. — Это был уже более взрослый голос.

— Мамочка!

— Я сказала, помолчи, Черил!

— МАМА МАМА МАМА МАМА МАМА!

По-моему, я услышала шлепок раньше, чем увидела, что происходит. Когда я обернулась, малышка с пухлыми щеками, сидевшая в магазинной тележке и привязанная к ней, заливалась слезами, суча в воздухе ножками и неотрывно глядя на тыльную сторону своей руки. Я обратила внимание, что легинсы на девочке грязные, а топик и того грязнее; то и другое было буквально покрыто засохшими пятнами от детского питания. Можно было различить отдельные пятна горошка, моркови или тыквы, и все это было как бы скреплено вместе слоем размазанной по всему животу каши, возможно овсянки. Мне не хотелось даже думать, что это, возможно, вовсе и не каша.

— Вы бы повнимательней к своей малышке-то относились! Для начала хотя бы переодели ее во что-нибудь чистое, прежде чем наказывать! — возмутилась я. — Ну что вы за мать! — Это была порядочная наглость с моей стороны, и оправдать подобный поступок можно было только тем, что мозги мои были несколько размягчены поздним сроком беременности.

Эта молодая мать больше походила на девчонку-подростка, и обручального кольца на безымянном пальце у нее, разумеется, не было. Она придвинулась ко мне вплотную, и за ее спиной, точно войско, рядами стояли банки с оливками, пикулями и всевозможными приправами.

— А вы кто такая, черт побери? Вы что, из детской полиции? — сердито спросила она.

Не сумев придумать должного ответа, я выпалила первое, что пришло в голову:

— Надеюсь, когда вы в следующий раз соберетесь рожать, вас сперва заставят получить на это официальное разрешение! — И я, гордо развернувшись, пошла прочь от этой девочки-мамы и ее воющего младенца, напрочь позабыв об оливках.





Глава сорок девятая




Если бы имелся список тех штатов, которые особенно сильно страдают от проливных дождей, Канзаса в этом списке точно не было бы. Похоже, все свои осадки Канзас приберег именно на сегодняшний день, хотя сегодня они мне были меньше всего нужны. Впрочем, возможно, небеса просто почувствовали мое отчаяние и плакали вместе со мной, разделяя мою боль.

Две пары глаз — оба Шалтай-Болтая были на месте — проследили за мной, когда я, не разбирая дороги, вломилась в вестибюль жилого корпуса и направилась к двойным дверям, ведущим к лестнице. Охранники, разумеется, заметили, что я нарушила правила ношения формы, и начали что-то говорить, но вскоре заткнулись, увидев у меня в руках конверт, и потеряли ко мне всякий интерес. Пройти нужно было всего несколько шагов, но это был тот самый случай, когда время действительно может сыграть с тобой любую шутку и превратить даже самый коротенький переход в поистине бесконечный. Всем нам доводилось хоть раз в жизни испытывать нечто подобное; такие чувства одолевают и нервную невесту, которая, неуверенно ступая, идет по центральному нефу и думает только о том, чтобы не упасть, ибо к ней обращены сотни лиц; и юную студентку колледжа, которая украдкой пробирается утром к себе в спальню, сгорая от стыда за минувшую ночь и безумно страдая от боли в ногах, истерзанных высокими каблуками; и маленькую девочку, которая тащится в школу в холодный день с тяжелым рюкзаком за спиной и точно знает, что непременно поскользнется на льду и упадет на виду у всех, а большие ребята будут над ней смеяться. Подобная разновидность походки возникает под воздействием смущения, страха или стыда — всего того, что мы переживаем внутри себя и стараемся, чтобы больше никто этого не заметил.

Не знаю, испытала ли я облегчение, обнаружив, что в нашей квартире никого нет, когда, отогнув металлические уголки на конверте, врученном мне Малколмом, вытряхнула его содержимое на кухонный стол. Возможно, некоторые вещи и впрямь лучше делать в одиночестве, без свидетелей.

На стол вывалились три конверта поменьше. Они вопросительно смотрели на меня, и я решила первым открыть самый толстый, потому что на нем в левом верхнем углу стоял штамп некой юридической фирмы, выглядевший прямо-таки клинически деловым. Да я, собственно, уже догадалась, что там, в этом конверте. Вовсе не обязательно быть доктором каких-то там наук, чтобы догадаться, что тебе прислали документы на развод.

Я не стала утруждать себя чтением всех страниц, полных жалоб и данных под присягой показаний, а также служебных уведомлений. Моя подпись требовалась лишь на некоторых документах; а моя дальнейшая жизнь в какой-то степени ограничивалась только необходимостью через три недели, считая с сегодняшнего дня, явиться в суд, но и этого затруднения я вполне могла избежать, поскольку Малколм весьма любезно устроил все так, что развод мог состояться и заочно. То есть в мое отсутствие.

Как это мило с его стороны!


Два других конверта, гораздо тоньше, сразу вызвали у меня тревогу. На одном рукой Энн было написано: Моей матери. На другом — острым почерком Малколма — Елене. Первым я решила прочесть послание Малколма.

Внутри были указаны мои личные данные: мое полное имя, номер социального страхования, контактная информация — и медицинские данные: количество беременностей, их течение, возраст матери в период беременности — вторая моя беременность, к сожалению, была названа «поздней», — и все это соответствовало моему состоянию на тот день, когда я отправилась делать пренатальный Q-тест. На тот самый день, когда я, так и не сделав теста, вышла из клиники, оставив там тех двух женщин, что рассуждали о детях в терминах показателей по шкале коэффициента умственного развития.

Впрочем, второй формуляр несколько отличался от первого.

Прямо на первой странице — той самой, которую я так искусно подделала, чтобы с гордостью продемонстрировать Малколму, — в графе «Результаты» стоял весьма наглый коэффициент 9,3, а под ним еще и показатель в процентах. Ну да, именно так все и должно было быть, именно так я все и сделала. Но на второй странице вместе с моими идентификационными данными в той графе, где должно было быть некое число, были жирно напечатаны всего три слова, показавшиеся мне какими-то особенно наглыми.

И внизу рукой Малколма было написано: Неужели ты думала, что я не узнаю? Неужели ты думала, что я такой дурак? Слово «дурак» было дважды подчеркнуто.

Со мной все в порядке, твердила я себе. Но все, что было вокруг меня, воспринималось как некое расплывчатое пятно, хотя со мной все было в порядке. Во всяком случае я это понимала, потому что губы мои снова и снова произносили эти слова:

Сомнойвсевпорядкевпорядкевпорядке.

Я бы никогда не стала лгать Малколму, но он тогда попросту не оставил мне выбора. Я прекрасно знала, что будет, если проклятый показатель Q-теста у Фредди окажется хоть на миллионную долю ниже девяти. Я прекрасно знала, что заставит меня сделать Малколм, потому что сам он для себя давно уже все решил.

В этом извращенном игровом шоу я в данный момент чувствовала себя прямо-таки звездой, а на меня смотрел еще конверт номер три со словами «Моей матери», написанными красивым, уверенным почерком Энн. Я ногтем вскрыла конверт, развернула листок кремового цвета и прочла письмо. Это не отняло у меня много времени. Но обожгло очень больно.

В письме Энн не было ни обращения, ни приветствия, ни заключительных слов; а последнее его предложение я, вероятно, никогда не смогу стереть из своей памяти:

Думаю, ты свой выбор сделала. Я больше не хочу тебя видеть — никогда!

Слово «никогда» было подчеркнуто двумя чертами.





Глава пятидесятая




Прошло несколько минут, а может, часов. Я смотрела, как стекают по стеклу капли дождя, то на мгновение замирая, то вновь ускоряя свой бег. До меня доносился повторяющийся рев какого-то далекого механизма, возможно, генератора; в ушах у меня тоже стучало, негромко, но болезненно. Вряд ли за все это время я хотя бы пошевелилась, не говоря уж о том, чтобы встать с кресла, потому что ноги у меня совершенно затекли, и теперь их мучительно покалывало.

Впрочем, сейчас мне было почти приятно сосредоточиться на этой боли. Она как бы временно заслонила все остальное — те документы на столе, записку Энн.

Дверь в квартиру я так и оставила открытой, и было слышно, как оба Шалтай-Болтая, сидя за стойкой, убеждают друг друга, что сегодня уж точно заслужили перерыв. Один из них вызвался «сгонять за жратвой». Второй тут же возразил: «Нет уж, черт побери, вместе поедем! А то в прошлый раз ты по дороге сожрал половину моей картошки. Тут сейчас спокойно, разве что за теми новенькими в конце коридора присматривать пока нужно. Хотя док так и так за ними присматривает. И наверняка сразу нам позвонит, если эти что-нибудь этакое отчебучат».

Они засмеялись и перешли на шепот — скорее всего, обменивались идиотскими скабрезными шутками на наш счет. Собственно, им и делать-то на своем посту больше было нечего. Потом раздался какой-то металлический скрежет, решетка, отделявшая их владения от остального вестибюля, открылась, закрылась, послышались тяжелые шаги, и все стихло.

Вокруг была полная тишина, и только внутри меня все корчилось и вопило.

Док так и так за ними присматривает.

Ну еще бы! Ведь Фредди необходим постоянный врачебный надзор.

Я тихонько закрыла входную дверь и прошла в нашу крошечную ванную, где постаралась получше расчесать воронье гнездо у себя на голове, затем натянула джинсы и белую хлопчатобумажную рубашку, оставив несколько верхних пуговок расстегнутыми — чтобы выглядело достаточно соблазнительно, но не воспринималось как откровенное приглашение. И только тут до меня дошло, что я постоянно произвожу некие странные звуки — их, впрочем, вполне способно издавать любое человеческое существо, но сама я никогда таких не издавала. Во всяком случае, эти горловые хрипы, почти что звериное рычание, вряд ли могли иметь отношение ко мне. Странным звукам сопутствовали и самые обычные — плач, сопение, хлюпанье носом. Но никаких сколь-нибудь различимых слов. Это была самая примитивная форма коммуникации, древнейший способ выражения человеком своих мыслей и чувств с помощью звуков.

И этот древнейший способ оказался действенным. Во всяком случае, мне действительно удалось отчасти успокоиться.

Я нацарапала записку Мелиссе и Руби Джо, сообщив, что вернусь к ланчу, и двинулась по коридору в тот его конец, где вчера вечером исчез Алекс.

Когда я заглянула в его приоткрытую дверь, он сидел на диване и что-то писал. Авторучка «Монблан», какими обычно пишут богатые мальчики, замерла в его руке, и он поднял глаза, одарив меня той обаятельно-соблазнительной улыбкой, которой всегда пользуется в моем присутствии, даже если рядом Малколм.

— Можно с тобой поговорить? — спросила я.

— Конечно. Входи.

Его квартира оказалась раза в два больше нашей, и в ней нигде даже намека не было на серый цвет. Это была квартира, предназначенная для той элиты из персонала, которая обладает правом свободно приходить и уходить; об этом, в частности, свидетельствовало и то, что окна у Алекса украшали только занавески. Никаких решеток.

— У тебя что-то случилось, Елена? — участливо спросил он.

С чего же мне следовало начать?

Я могла бы начать с того, что нахожусь в одной из полусотни государственных школ, и здесь практически на всех окнах, в том числе и у меня, решетки, а отнюдь не вышитые занавески; или с того, что с утра понедельника мне не удалось и пяти слов сказать моей дочери; или с того, что Малколм только что передал мне документы на развод, а Энн больше не желает иметь со мной ничего общего. Но мне почему-то казалось, что Алексу Картмиллу большая часть всего этого уже известна.

— Ты сказал, что приехал сюда в качестве врача, и я хотела тебя попросить: не мог бы ты проверить Фредди? — И я, вспомнив кое-что из давнишнего курса по патологии крови, тут же придумала: — Понимаешь, у нее откуда-то появляются синяки, как бы у нее не оказалось серьезных проблем с кровью.

Алекс положил на стол свой «Монблан», усадил меня в одно из мягких кресел и предложил:

— Не хочешь ли чего-нибудь выпить? У меня есть вода, чай и бурбон. Выбирай.

— Вода. Вода — это просто отлично. — Хотя, если честно, бурбон звучал куда лучше.