— Не надо.
— Да почему, черт побери, не надо?
Лисса огляделась и, явно удовлетворенная тем, что миссис Андервуд занята наблюдением за стадом своих юных овечек, шепнула:
— Потому что у нашей директрисы явно садистские наклонности.
— Ну, с этим я вполне могу справиться, — возразила я.
Лисса покачала головой.
— Нет, ты не поняла. По отношению к тебе она, вполне возможно, своих наклонностей и не проявит, но ты ведь здесь не одна. Присмотрись повнимательней.
Я проследила за ее взглядом. Вереница девочек направлялась со своими подносами к тому длинному столу, неподалеку от которого устроились мы. Руби Джо тоже стала смотреть на девочек.
— Видишь? Ты обратила внимание на правое запястье Фредди? — спросила Лисса.
Да, конечно. На тонком запястье моей дочери я сразу заметила огромный пурпурный синяк и припухлость, охватывавшую все запястье.
У меня похолодело в груди, перед глазами все затянуло красной пеленой.
Это была слепящая пелена ярости, пелена, вызванная таким гневом, какого я никогда раньше не испытывала, а потому не знала, как им управлять. Этот гнев был того же ярко-красного цвета, как открытая рана. Фредди — моя дочь! Моя дочь! Моя! И я ни за что на свете не допущу даже мысли о том, чтобы кто-то посмел применить к ней физическую силу — мало того, нанести ей увечье, изуродовать ее безупречное детское тело! Какая бы причина, с точки зрения других людей, для подобного действия ни возникла.
«Она такая розовая!» — восхищенно сказала Энн, когда медсестра впервые принесла мне новорожденную Фредди. В больнице всегда так делают — уносят твоего ребенка и начинают что-то там с ним делать. Очищать, обмывать, измерять рост и вес, а может, вводить ему сыворотку гениальности. Во всяком случае, я даже за эти несколько минут успела соскучиться и успокоилась, лишь когда медсестра снова приложила малышку к моей груди.
Энн провела пальцем по крошечной ручке.
— Вся такая розовая! И такая маленькая! Идеальная. Нет, это же просто удивительно!
— Ничего, вскоре она подрастет, и у нее тоже будут шрамы, как у тебя, как и у всех ребят. Полчаса на первом в ее жизни велосипеде — и прощай идеальная розовая кожа, — засмеялась я, все еще слегка пьяная после наркоза. — С каждым малышом так. Никого нельзя защитить полностью и навсегда.
Но Энн за последние сутки явно успела вжиться в роль старшей сестры.
— Я буду ее защищать, мама. Я сумею защитить ее полностью и навсегда.
Я улыбнулась. Как это было бы прекрасно!
И вот сейчас я сама оказалась не в состоянии защитить свою девочку.
Я не могла потом вспомнить, как выбежала из столовой, взлетела по лестнице и миновала пятьдесят ярдов до ближайшего туалета. Рисунок на белой кафельной плитке описывал у меня перед глазами круги, и я без сил упала на колени. Сколько я ни старалась, я не смогла снова представить себе того «розового и идеального» малыша — перед глазами у меня были только отвратительные отметины, которые чья-то злобная рука оставила на запястье моей дочери.
Моей дочери. Моей.
Глава сорок седьмая
Единственное, о чем я была способна думать, ведя утренние занятия по двум из «трех R»[43], — это что я скажу Малколму, когда позвоню ему сегодня. А позвоню я ему непременно, даже если ради этого мне придется отсосать у Алекса Картмилла, потому что иначе, боюсь, он мне свой телефон не даст.
Я видела синяки на руке моей дочери. Я видела эту ужасную припухлость у нее на запястье. Малколм, пожалуй, вполне способен заслужить звание Самого Дерьмового Отца Года, но он все еще отец Фредди. И ему придется хоть как-то отреагировать на этот случай рукоприкладства.
На какое-то время от этих мыслей меня отвлекли детишки, по очереди анализировавшие тот рассказ, который мы с ними только что прочитали. Это даже слегка напоминало нормальный интересный урок — то, что я действительно люблю в работе учителя. Или, точнее, что я любила бы в работе учителя, если бы проводила больше времени с детьми и действительно занималась преподаванием вместо того, чтобы готовиться к ежемесячным тестам. Моя группа в то утро состояла из дюжины шестиклассников, которые были всего на пару лет старше Фредди. Оказалось, что у них возникло множество вопросов.
— Такое ощущение, словно собака оказалась умней того парня, — сказал один мальчик. — Ну, то есть этот пес отлично понимал, что надо перебираться в другое место и искать что-нибудь получше. Да и вообще — какому идиоту могло прийти в голову отправиться в полном одиночестве пешком, когда мороз пятьдесят градусов? Разговор о герое Джека Лондона и дикой собаке напомнил мне о том жуке, чешуйнице, за которым мы с Мелиссой вчера вечером наблюдали в общей гостиной. Люди делают выбор; животные действуют инстинктивно. Интересно, думала я, кто из них в итоге окажется удачливей и выживет?
Одновременно я пыталась понять, что эти дети здесь делают. Они казались мне слишком сообразительными и мыслящими достаточно глубоко, чтобы перекрыть им все пути дальнейшего развития. Отнять все возможности нормальной жизни. Мне вдруг снова вспомнилась та девушка из «Старбакса».
— А вы как думаете? — донесся до меня вопрос того мальчика.
Я думаю, милый, что тебе здесь точно не место. Но вслух я сказала:
— Ну, по-моему, тут все несколько сложнее. Ведь человек может быть слишком увлечен той целью, которую перед собой поставил, и даже не замечать, что творится вокруг. — Хотя мне хотелось сказать: Ты прав. Только полная идиотка может бросить одну дочь, чтобы отправиться искать другую.
В дверь класса никто не постучался, никто ничем не предварил своего появления, лишь слегка скрипнули петли, и я даже вздрогнула, услышав голос миссис Андервуд, приказывавшей моим ученикам немедленно разойтись, а мне — следовать за ней.
Тоже немедленно.
Я надела пальто.
И пошла за ней, стараясь держаться как можно дальше позади. И пока мы пересекали всю территорию школы, направляясь в административное здание, миссис Андервуд все время что-то бормотала насчет никуда не годного персонала, с которым каши не сваришь, потому что вечно что-то не сделано или сделано не так. Когда мы добрались до директорского кабинета, у дверей в коридоре уже ждали двое мужчин. Андервуд кивнула им в знак приветствия и слегка нахмурилась.
— Уважаемые доктора, через минуту я буду полностью в вашем распоряжении, — сказала она и, пропустив меня в дверь, тут же поместила свои невероятные телеса в кресло за письменным столом. Затем она и мне предложила сесть. А когда я села, она вздохнула и спросила:
— Вы все-таки хотите неприятностей? Я же вам объяснила, что ни для кого не могу делать исключений.
Возможно. Даже весьма возможно. Определенно. Но вслух я не сказала ни слова. После предупреждения Мелиссы насчет того, что Андервуд лучше не злить — или, по крайней мере, постараться ей не возражать, — я только улыбнулась и покачала головой.
Школьные руководители — кем, собственно, Марта Андервуд и являлась, даже если она сама себя считает не просто директором, а, скажем, королевой улья или Той-Кому-Все-Должны-Подчиняться, — это классическая категория твердозадых, тупоголовых и не-берущих-пленных чиновников. Я их успела немало повидать. Ни один ребенок не хочет быть «приглашенным» в кабинет директора, вызывающий ужас у всех в школе; да и родители по большей части стонут, когда их просят «зайти к директору и побеседовать» об их отпрыске. Возраст тут совершенно ни при чем; школьный директор, principal — это никогда и никому не приятель и не товарищ, хотя окончание этого слова, pal, как раз и означает «товарищ»; это всегда именно princeps, то есть «глава».
С другой стороны, мне было хорошо известно, что за руководство школой человек не берется, если детей действительно ненавидит. Во всяком случае, обычно это так.
Пока Андервуд распространялась насчет правил и принудительных мер, установленных в ее маленьком королевстве, я осматривала ее кабинет. В целом комната казалась на редкость холодной и неуютной — сплошное полированное дерево, сталь, канцелярские шкафы с папками, двойные кресла с жесткой спинкой, поставленные напротив обширного письменного стола, крепостной стеной отделявшего директора от посетителей. Я выпрямилась и тем самым обрела некую тайную возможность заглянуть и в ту часть кабинета, что простиралась за письменным столом миссис Андервуд. Мне хотелось убедиться, что там нет никакой платформы или подъемного устройства, помогающего ей вставать из-за стола. На стенах висели две картины, но это были отнюдь не вездесущие постеры, столь распространенные в школах, типа «Не получается — пойди и повесься!» или «Если ты можешь это вообразить, то и сделать это тоже сумеешь!», а самые настоящие картины маслом довольно мрачных тонов, и на них была изображена охота на лис. На одной несчастная лиса была уже загнана в угол, а яростно лаявшие гончие окружили ее, точно разгоряченные зрители во время поединка гладиаторов.
Весьма умиротворяющее зрелище.
Единственный след чего-то личного в этой комнате — маленькая фотография в рамке, на которой куда более молодая Марта Андервуд сидела на пляжном полотенце рядом с мальчиком лет десяти. Она была почти неузнаваема — гораздо тоньше, улыбающаяся, загорелая. Ничего общего с той матроной, которая с кислым видом смотрела на меня сейчас.
— Это вы? — спросила я, кивнув в сторону фотографии.
— Да. — И Андервуд выложила обе руки на стол.
— А это ваш сын?
Она кивнула и так стиснула пальцы, что косточки побелели.
— Где он теперь?
— Где-то.
И тот гнев, который я испытывала по отношению к ней, слегка подтаял, растворившись в сочувствии; однако основная его часть осталась незыблемой. Я не спешила задавать вопросы, потихоньку придумывая про нее свою историю, которая могла быть правдой, а могла и не быть. Мать-одиночка, вмиг ставшая «недостойной», у которой отняли ребенка и увезли куда-то, а затем вниз, вниз по спирали горьких разочарований, понижения в должности… Пожалуй, в такое вполне можно было поверить.
Возможно, она почувствовала, какие мысли бродят у меня в голове, потому что сказала, словно отвечая на мои незаданные вопросы:
— Это просто работа, доктор Фэрчайлд. И мне платят за то, чтобы я делала свою работу хорошо и так, как мне было приказано. В точности как и вашему мужу. Ему ведь тоже платят за то, чтобы он хорошо делал свою работу, не так ли? Существуют определенные правила, и я всегда им следую.
Правила. Приказы. Какая разница? — задумалась я.
Андервуд расцепила пальцы и, по-моему, приказала себе откинуться в кресле с подобающим директору школы видом. Холодная, озабоченная.
— Я должна сообщить вам, что сегодня утром мне позвонил ваш муж. Он прилетает первым самолетом из Вашингтона. — Она посмотрела на наручные часы. — И примерно через час будет уже здесь. Вероятно, вам захочется как-то подготовиться к встрече с ним.
Я, собственно, этого и ожидала: Малколм заявится сюда и заставит меня вернуться домой. Но я надеялась, что это все-таки случится не сегодня. Не через час. Не в самом моем ближайшем будущем.
— Спасибо, — только и сказала я и встала, собираясь уйти. Однако она остановила меня:
— Мы все делаем то, что обязаны делать, доктор Фэрчайлд. И мой вам наилучший совет: попытайтесь приспособиться.
Мне хотелось сказать ей, что если попытка «приспособиться» означает вернуться в Мэриленд и продолжать жить с Малколмом, то я бы предпочла этой попытки вообще не предпринимать, но я так ничего и не сказала, лишь кивнула в знак признательности и закрыла за собой дверь, а потом бегом бросилась к нашему жилому корпусу, петляя среди многочисленных кирпичных строений и спотыкаясь о корни деревьев, превратившие дорожку в настоящую полосу препятствий. Поблизости никого не было, лишь где-то далеко на просторах кукурузных полей мелькали крошечные фигурки. Помощь фермерам, догадалась я.
Мне было необходимо с кем-нибудь все это обсудить до того, как приедет Малколм, чтобы хоть приблизительно понять, как вести эту игру.
Но Руби Джо и Мелиссы в квартире не было. Лишь к холодильнику Руби Джо прилепила записку: Пошли прогуляться, пока нас снова не заперли, и вместо подписи улыбающаяся рожица.
В нормальном мире я бы позвонила матери. Соседу. Доктору Чен, которая преподавала химию у нас в серебряной школе, бывшей моей. Любому, у кого есть уши, кто способен меня услышать и по-человечески со мной поговорить. В нормальном мире у меня были бы телефон, лэптоп и Wi-Fi в ближайшем «Старбаксе». Я могла бы обращаться к людям через Твиттер, Инстаграм и Фейстайм до тех пор, пока кто-нибудь не откликнется. Да какого черта! Я бы схватила на улице первого попавшегося курьера и насильно скормила бы ему свою историю.
Проблема в том, что с тех пор, как мы сюда прибыли, я видела лишь один телефон, и тот был во владении Марты Андервуд и стоял у нее на письменном столе между точилкой для карандашей и степлером.
И, надо сказать, для встречи с Малколмом выглядела я далеко не лучшим образом.
Эти форменные серые юбка и жакет страшно мялись, и сейчас на них, пожалуй, было больше морщин, чем на морде у шарпея, а воротник блузки украшало желтое пятно неизвестного происхождения. Скорее всего, виновата была та яичница из порошка, которую я пыталась съесть на завтрак. Я быстро переоделась в свое синее платье, швырнула в чемодан остальную одежду, стянула волосы на затылке в «конский хвост», плеснула в лицо пригоршню ледяной воды прямо над кухонной раковиной, взяла вещи и вышла из квартиры, выбрав внешнюю дорожку, идущую в обход административного здания. Мне хотелось хоть немного успокоиться, чтобы сердце наконец перестало стучать как бешеное.
Едва заметив такси, остановившееся у главного входа, я изобразила на лице улыбку, выпрямилась и стала про себя репетировать сцену нашей встречи с Малколмом: «Ну-ну, Елена, не плачь. Что за глупость, скажи на милость, ты вбила себе в голову? Разве могу я жить без тебя?» Я уже решила максимально этим воспользоваться, подыграть, как советовала миссис Андервуд, и все-таки постараться убедить Малколма забрать Фредди домой.
Однако он даже из автомобиля не вышел; так и сидел на заднем сиденье, не выказывая ни малейшего желания выйти наружу или хотя бы открыть дверцу, чтобы и я могла сесть. Тогда я сама, сделав несколько шагов по заросшей сорняками и покрытой лужами дорожке, подошла к такси и открыла заднюю дверцу. Однако успела приоткрыть ее всего на несколько дюймов: Малколм придержал ее, а потом и вовсе захлопнул.
Моя фальшивая улыбка тут же исчезла, губы слегка дрогнули, а на лице, видимо, отразилось смятение, потому что Малколм медленно покачал головой, глядя на меня. Вправо-влево, вправо-влево.
Я нахмурилась, а он вытащил из портфеля официального вида конверт и, открыв окно, подал его мне.
— А вылезти оттуда ты не собираешься? — насмешливо поинтересовалась я, хотя все уже и так было ясно.
— Мой самолет вылетает из Канзас-Сити через три часа. — Мой самолет. Не наш. — Я приехал только для того, чтобы передать тебе это. — И он подбородком указал на конверт.