Потом она сказала: «Я так тебя люблю!», и мысли мои рассыпались на миллион осколков. Мне хотелось сказать ей — и пусть все это была ложь, но ложь во спасение! — Я забираю тебя домой. С тобой больше никогда ничего плохого не случится. Мы будем жить у бабушки с дедушкой, и все у нас будет просто чудесно.
Ничего этого я, разумеется, не сказала, но чувствовала, что Фредди буквально считывает мои мысли. В эту минуту она была моей живой девочкой, а не просто картонной фигуркой в серой одежде, и она так горячо обнимала меня своими маленькими ручками…
Ах, если б можно было еще какое-то время не размыкать объятья.
Но нет.
Я почувствовала, как на моем запястье крепко сомкнулась чья-то рука, услышала хруст пластмассовой упаковки, когда у меня отняли тот пакетик печенья, буквально вырвали из моей цепкой хватки.
Казалось, эта сцена была объемной — она разворачивалась вокруг меня, передо мной и внутри меня, как бы набирая скорость. Миссис Андервуд стояла неколебимо, как скала, перекрывая мне доступ к дочери, которая, если я все-таки правильно воспринимала окружающую действительность, тряслась крупной дрожью. Фредди, одетая в серую форму с передником, которая была ей велика по крайней мере размера на два, казалась такой маленькой.
— Пока вы будете у меня работать, усвойте для начала хотя бы одно, доктор Фэрчайлд, — медленно произнесла миссис Андервуд, уводя меня от Фредди и подтаскивая к раздаточной стойке. И она решительно, жестким движением извлекла из стопки поднос и поставила его на металлическую поверхность. — Вы непременно должны это усвоить. Особенных здесь нет. Ни одного. — В руке она по-прежнему сжимала пакет с печеньем, предназначенный для Фредди.
Но отняла она у меня гораздо больше, чем этот пакетик с печеньем.
Глава сорок вторая
ТОГДА:
Мне было четырнадцать, когда я познакомилась с Малколмом, и я всего вторую неделю училась в старшей школе. Было время ланча, и я сидела в одиночестве — читала и одновременно ела сэндвич с сыром. Но буквально каждые пять минут мне приходилось положить либо книгу, либо сэндвич, чтобы поднять постоянно сползавшие на кончик носа очки, которым вообще-то полагалось находиться на переносице. Но на самом деле я не столько читала или ела, сколько исподтишка наблюдала за своими одноклассниками, которые, в свою очередь, наблюдали за мной. И я, замечая их взгляды, мечтала об одном: исчезнуть, спрятаться, слиться с линолеумом на полу и стоящими на нем пластмассовыми стульями.
Малколм, тощий, с торчащими вперед зубами, с острым кадыком, который еще довольно долго будет сильно заметен у него на горле, притащил свой завтрак в мой угол и уселся рядом. Над другими столами тут же поползли шепотки, достаточно громкие, чтобы их можно было расслышать, и достаточно язвительные, чтобы побольнее задеть.
— Не знаю, как ты, — сказал Малколм, ставя свою тарелку на стол напротив меня, — а я запросто с этими справляюсь, играя в одну игру.
— Повезло тебе, — сказала я. — А я так просто мечтаю исчезнуть.
— Ну, это не самая лучшая игра. Могу предложить кое-что поинтересней. — И он указал на тот столик, за которым устроились самые популярные в школе девицы. На них были невообразимо короткие разлетающиеся юбчонки, из-под которых виднелись невообразимо прекрасные загорелые бедра. — Они же глупые. Глупые. Глупые. — Произнося это слово, он так энергично двигал подбородком, словно бормотал считалку, и девицы по очереди «вылетали». — Вот скажи: если в этом здании случится пожар, то, по-моему, вон тем трем дурам вполне можно позволить сгореть, правда?
— Да! — с энтузиазмом откликнулась я.
Малколм пошарил глазами по комнате и уставился на компанию школьных пижонов.
— А вон те тратят жизнь совершенно бессмысленно, — сказал он, мотнув головой в сторону «звезды» школьной баскетбольной команды. — Ну что, сжигаем или спасаем?
— Сжигаем!
— Хорошо. Итак, правила ты усвоила. Теперь сама выбирай кого-нибудь.
Я внимательно осмотрела кафетерий, и мой взгляд остановился на девушке года на два старше меня, которая, помнится, смеялась, что я дважды за неделю надела одно и то же платье.
— Вон ту. С большими серьгами. Маленькую Мисс Богатую Богачку.
— Отличная кличка!
И мы продолжали эту игру, пока не «сожгли» в кафетерии всех до одного; «в живых» остались только мы сами и один парнишка из математического клуба, которого Малколм считал отнюдь не бесполезным и абсолютно безвредным. За пятнадцать минут мы избавились от всевозможных «задниц», «идиотов» и «уродин» (как именовал их Малколм), а также и от всех прочих, если находился тот или иной предлог для ненависти или презрения. Мы вычеркнули из жизни даже подавальщиц и всего лишь на том основании, что все они были «жирные».
— Ну что, лучше стало? — спросил Малколм, когда мы с ним — гипотетически, конечно, — остались в зале почти единственными.
— Лучше. Но ведь не можем же мы и в самом деле их всех сжечь.
— А что, у тебя есть идея получше? — В его глазах сверкнуло коварство.
— Ну… — начала я и вдруг подумала, что с удовольствием нырнула бы в эти глаза и поплавала там, — а если, скажем, все это перевернуть наоборот, то есть сделать так, что все эти тупые красотки будут вынуждены, например, стоять в очереди, чтобы получить ланч? Или им придется дополнительно за него платить?
Вскоре мы с Малколмом, конечно, повзрослели и даже отчасти влились в коллектив. Но к концу моего первого года в старшей школе наша идея о разноцветных ID-картах окончательно оформилась. И, как ни удивительно, уже следующей весной нечто подобное было действительно введено во всех школах Мэриленда. Мы оба, естественно, получили золотые карты, которые давали некие привилегии: например, бесплатные билеты на танцевальные вечера, обслуживание в первую очередь в школьном кафетерии и право на отдельную комнату отдыха. Малколм любил в шутку говорить, что это очень похоже на классы рассадки и обслуживания в самолетах.
— Если эта насмешница Марджи Миллер захочет скушать на ланч что-нибудь получше, то пусть получше и учится, — сказал он как-то, заметив, как Марджи стоит в самом конце длинной очереди. — Как и эти мальчики-красавчики.
Возможно, именно старые шрамы на душе и заставляли меня идти все дальше по этой дорожке. Я слишком хорошо помнила издевательства и насмешки по поводу моих старых платьев или якобы странной еды, которую давала мне с собой мама. А может быть, сказывалось и постоянное влияние Малколма, который не давал как следует зажить моим старым ранам и даже нарочно посыпал их солью, чтобы они оставались воспаленными и болезненными, а я не забывала, как обращались со мной «первые красавицы» нашей школы, пока сами не оказались на моем месте. Возможно, впрочем, я и сама тогда вела себя как настоящая сука — во всяком случае, я всегда довольно улыбалась, когда Малколм говорил о других гадости.
Но тогда я даже представить себе не могла, к чему все это приведет. Да и никто не мог этого знать.
Глава сорок третья
— Может, у нее в кабинете висит целая таблица наказаний за всевозможные проступки и нарушение правил? — тихонько сказала Руби Джо, взяв еще два подноса и поставив их в ряд на стальном прилавке. — Например, три раза нарушил правило — получаешь в лоб деревянным половником.
Я хорошо ее слышала и даже уловила в ее словах некую шутливость, но смеяться мне что-то не хотелось.
Мелисса обняла меня за плечи.
— Ох, деточка, — только и сказала она, двигая заодно и мой поднос.
На обед полагался ломтик мяса, некая слизистая субстанция, которую называли картофельным пюре, и целая гора консервированной кукурузы. Когда мы начали озираться в поисках трех свободных мест, миссис Андервуд опять нахмурилась и выразительно постучала пальцем по циферблату наручных часов.
Я улыбнулась приблизительно в ее сторону, думая о том, с каким удовольствием затолкала бы эти часы ей в глотку. Или слегка помогла бы им туда провалиться.
Руби Джо уже успела рассказать Мелиссе о Фредди, так что теперь у меня с обеих сторон была сочувственная поддержка.
Мы потащили свои подносы через весь обеденный зал к единственному столу, где были свободные места, и оказалось, что это стол Алекса. В столовой сразу возник легкий шум удивления, который, впрочем, мгновенно смолк, как только мы сели.
Присутствие Алекса жутко меня раздражало, но союзник есть союзник, хотя я, конечно, не могла не замечать того, что его взгляд, едва он отрывается от чтения каких-то деловых бумаг, похотливо скользит по моим ногам. Я даже попыталась дружески ему улыбнуться, и он улыбнулся в ответ, но тут же вернулся к своим бумагам, деликатно предоставив нам возможность беседовать друг с другом.
Я пару раз украдкой все-таки посмотрела туда, где сидела Фредди, зажатая между двумя девочками постарше. Она, разумеется, ничего не ела; сидела, сгорбившись и уставившись в тарелку с нетронутым куском мяса и липкой гадостью, именуемой пюре. Сейчас стало как-то особенно заметно, насколько ей велика эта школьная форма, она почти исчезла в ней, и я не на шутку встревожилась: а съела ли она хоть что-нибудь за минувшие двое суток?
Без четверти семь раздался звон колокола, сигнализировавший об окончании ужина. Дружно, точно на уроке хореографии, дети отодвинули свои скамьи, встали и повернулись лицом к дверям. Никакой болтовни, никаких девчачьих ссор шепотом, никаких дурацких мальчишеских шуток — тишина и порядок. Дети моментально собрались в две — строго по гендерному принципу — шеренги, и мне на мгновение стало интересно: а куда миссис Андервуд помещает детей-транссексуалов, бисексуалов или тех, кто вообще не подходит под определение «он» или «она»? Как она решает подобные вопросы?
Скорее всего, никак.
Когда Фредди проходила в дверь вместе со своей группой, я заметила у нее на руке почти у самого плеча пурпурную повязку. Ничего такого среди ее вещей я припомнить не могла, хотя именно я укладывала ей чемодан в понедельник утром; и потом, Фредди никогда не была фанаткой пурпурного цвета. Это любимый цвет Энн; Фредди предпочитает зеленые и синие оттенки.
На учениках, как оказалось, были и другие повязки — желтые, красные и синие. Прямо-таки целая радуга. Мальчики и девочки парами чинно проследовали за парой весьма достойных матрон в коридор. Я обратила внимание, что у обеих девочек, что сидели рядом с Фредди, повязки были синие. Ко мне подкатил на инвалидном кресле какой-то маленький мальчик — если б он встал, то вряд ли оказался бы выше Фредди ростом. Оказывается, это его инвалидное кресло было спрятано за нашим столом. У этого мальчика было вообще две повязки: пурпурная и темно-синяя. Девичью шеренгу замыкала высокая стройная девушка лет шестнадцати-семнадцати на вид, но с уже заметным животиком. У нее единственной повязка на рукаве была ярко-красная.
— На что это ты смотришь? — спросил Алекс, заметив мой пристальный взгляд.
Руби Джо тут же довольно сильно пнула меня под столом в лодыжку.
— Да так, ни на что. Просто смотрю на детей, — ответила я, оттолкнув свой поднос как можно дальше от себя. Кукуруза была вполне съедобной, но даже ее у меня на тарелке все-таки осталось довольно много. Судя по тому, что я видела из окна автобуса, в нашем рационе в ближайшее время преобладать будет именно кукуруза.
Я как раз собиралась что-то сказать Руби Джо, когда вдруг заметила, что в обеденном зале происходит нечто странное.
Эту странность, впрочем, мне следовало бы заметить сразу, как только я сюда вошла. Дело в том, что все присутствовавшие в столовой очень старались не смотреть в нашу сторону. Они так сильно старались, что в итоге получалось наоборот.
И смотрели они все только на меня.
Глава сорок четвертая
Миллион вопросов готов был сорваться у меня с языка, но первое, что я спросила у Руби Джо, когда мы наконец вышли из столовой и двинулись по тропинке в свой корпус: часто ли она пользуется косметикой? До меня вдруг дошло, что она, притащив с собой косметичку размером с небольшой чемодан, особой любви к макияжу не питает. Во всяком случае, я не видела, чтобы она хоть раз эту косметичку открыла.
— По-моему, ты вовсе не из числа нарисованных красавиц, — сказала я.
— Ах, вот ты о чем, — усмехнулась она. — Когда домой придем, я тебе все покажу. Если хочешь, конечно.
Я очень этого хотела. И чувствовала, что мне еще не раз придется интересоваться косметическими запасами Руби Джо, потому что Алекс после обеда ходил за мной как тень, бросая на меня эти свои «особые» взгляды. Похоже, для него не имело никакого значения, что одета я теперь в какой-то серый мешок; он не раз видел меня и в коротких платьях, и даже в юбочках для тенниса, а память у него наверняка отличная. Интересно, думала я, сообщит ли он Малколму, кого он встретил среди новых преподавателей школы № 46? А может — что было бы, пожалуй, еще хуже, — утаит эту информацию, надеясь, что это сыграет ему на руку? Трудно сказать, что сильней меня беспокоило.
Алекс, проводив нас, попрощался и, пройдя через общую гостиную, исчез где-то в дальнем конце коридора. Народу в гостиной к этому времени собралось не много; облаченные в серое мужчины и женщины присаживались на отвратительные комковатые диваны и кресла, но разговаривали в основном шепотом; вполголоса они осмелились говорить лишь после ухода Алекса.
Выбрав какую-то женщину примерно моего возраста, я спросила, не знает ли она, как долго Алекс Картмилл планирует здесь оставаться.
— Не знаю. — Она удивленно пожала плечами. — Он ведь только вчера вечером приехал. Вроде бы для создания какой-то клиники. Однако у меня встречный вопрос: что вы-то здесь делаете? Вы ведь жена того самого, который с этой Синклер работает, верно?
— Да, это я. Виновна по ассоциации. — Пожалуй, я сказала это чересчур громко.
Но женщина не засмеялась и даже не улыбнулась.
— Ну что ж, моя дорогая, в таком случае позвольте мне дать вам небольшой совет — от всех нас, — она тоже повысила голос, и дюжина голов разом повернулась в нашу сторону. — Вы к нам не лезьте. Мы не хотим иметь с вами ничего общего. — И она, резко мотнув головой, направилась к двери, а следом потянулись и все остальные. Комната мгновенно опустела, и я снова осталась в обществе Руби Джо, Лиссы и включенного телевизора. До меня еще успело донестись из коридора слово «сука». И кое-что похуже.
Руби Джо, пристроившись в одном из самых комковатых кресел, щелкнула пультом, и на экране появилась реклама отбеливателя для белья.
Ничего этого я, разумеется, не сказала, но чувствовала, что Фредди буквально считывает мои мысли. В эту минуту она была моей живой девочкой, а не просто картонной фигуркой в серой одежде, и она так горячо обнимала меня своими маленькими ручками…
Ах, если б можно было еще какое-то время не размыкать объятья.
Но нет.
Я почувствовала, как на моем запястье крепко сомкнулась чья-то рука, услышала хруст пластмассовой упаковки, когда у меня отняли тот пакетик печенья, буквально вырвали из моей цепкой хватки.
Казалось, эта сцена была объемной — она разворачивалась вокруг меня, передо мной и внутри меня, как бы набирая скорость. Миссис Андервуд стояла неколебимо, как скала, перекрывая мне доступ к дочери, которая, если я все-таки правильно воспринимала окружающую действительность, тряслась крупной дрожью. Фредди, одетая в серую форму с передником, которая была ей велика по крайней мере размера на два, казалась такой маленькой.
— Пока вы будете у меня работать, усвойте для начала хотя бы одно, доктор Фэрчайлд, — медленно произнесла миссис Андервуд, уводя меня от Фредди и подтаскивая к раздаточной стойке. И она решительно, жестким движением извлекла из стопки поднос и поставила его на металлическую поверхность. — Вы непременно должны это усвоить. Особенных здесь нет. Ни одного. — В руке она по-прежнему сжимала пакет с печеньем, предназначенный для Фредди.
Но отняла она у меня гораздо больше, чем этот пакетик с печеньем.
Глава сорок вторая
ТОГДА:
Мне было четырнадцать, когда я познакомилась с Малколмом, и я всего вторую неделю училась в старшей школе. Было время ланча, и я сидела в одиночестве — читала и одновременно ела сэндвич с сыром. Но буквально каждые пять минут мне приходилось положить либо книгу, либо сэндвич, чтобы поднять постоянно сползавшие на кончик носа очки, которым вообще-то полагалось находиться на переносице. Но на самом деле я не столько читала или ела, сколько исподтишка наблюдала за своими одноклассниками, которые, в свою очередь, наблюдали за мной. И я, замечая их взгляды, мечтала об одном: исчезнуть, спрятаться, слиться с линолеумом на полу и стоящими на нем пластмассовыми стульями.
Малколм, тощий, с торчащими вперед зубами, с острым кадыком, который еще довольно долго будет сильно заметен у него на горле, притащил свой завтрак в мой угол и уселся рядом. Над другими столами тут же поползли шепотки, достаточно громкие, чтобы их можно было расслышать, и достаточно язвительные, чтобы побольнее задеть.
— Не знаю, как ты, — сказал Малколм, ставя свою тарелку на стол напротив меня, — а я запросто с этими справляюсь, играя в одну игру.
— Повезло тебе, — сказала я. — А я так просто мечтаю исчезнуть.
— Ну, это не самая лучшая игра. Могу предложить кое-что поинтересней. — И он указал на тот столик, за которым устроились самые популярные в школе девицы. На них были невообразимо короткие разлетающиеся юбчонки, из-под которых виднелись невообразимо прекрасные загорелые бедра. — Они же глупые. Глупые. Глупые. — Произнося это слово, он так энергично двигал подбородком, словно бормотал считалку, и девицы по очереди «вылетали». — Вот скажи: если в этом здании случится пожар, то, по-моему, вон тем трем дурам вполне можно позволить сгореть, правда?
— Да! — с энтузиазмом откликнулась я.
Малколм пошарил глазами по комнате и уставился на компанию школьных пижонов.
— А вон те тратят жизнь совершенно бессмысленно, — сказал он, мотнув головой в сторону «звезды» школьной баскетбольной команды. — Ну что, сжигаем или спасаем?
— Сжигаем!
— Хорошо. Итак, правила ты усвоила. Теперь сама выбирай кого-нибудь.
Я внимательно осмотрела кафетерий, и мой взгляд остановился на девушке года на два старше меня, которая, помнится, смеялась, что я дважды за неделю надела одно и то же платье.
— Вон ту. С большими серьгами. Маленькую Мисс Богатую Богачку.
— Отличная кличка!
И мы продолжали эту игру, пока не «сожгли» в кафетерии всех до одного; «в живых» остались только мы сами и один парнишка из математического клуба, которого Малколм считал отнюдь не бесполезным и абсолютно безвредным. За пятнадцать минут мы избавились от всевозможных «задниц», «идиотов» и «уродин» (как именовал их Малколм), а также и от всех прочих, если находился тот или иной предлог для ненависти или презрения. Мы вычеркнули из жизни даже подавальщиц и всего лишь на том основании, что все они были «жирные».
— Ну что, лучше стало? — спросил Малколм, когда мы с ним — гипотетически, конечно, — остались в зале почти единственными.
— Лучше. Но ведь не можем же мы и в самом деле их всех сжечь.
— А что, у тебя есть идея получше? — В его глазах сверкнуло коварство.
— Ну… — начала я и вдруг подумала, что с удовольствием нырнула бы в эти глаза и поплавала там, — а если, скажем, все это перевернуть наоборот, то есть сделать так, что все эти тупые красотки будут вынуждены, например, стоять в очереди, чтобы получить ланч? Или им придется дополнительно за него платить?
Вскоре мы с Малколмом, конечно, повзрослели и даже отчасти влились в коллектив. Но к концу моего первого года в старшей школе наша идея о разноцветных ID-картах окончательно оформилась. И, как ни удивительно, уже следующей весной нечто подобное было действительно введено во всех школах Мэриленда. Мы оба, естественно, получили золотые карты, которые давали некие привилегии: например, бесплатные билеты на танцевальные вечера, обслуживание в первую очередь в школьном кафетерии и право на отдельную комнату отдыха. Малколм любил в шутку говорить, что это очень похоже на классы рассадки и обслуживания в самолетах.
— Если эта насмешница Марджи Миллер захочет скушать на ланч что-нибудь получше, то пусть получше и учится, — сказал он как-то, заметив, как Марджи стоит в самом конце длинной очереди. — Как и эти мальчики-красавчики.
Возможно, именно старые шрамы на душе и заставляли меня идти все дальше по этой дорожке. Я слишком хорошо помнила издевательства и насмешки по поводу моих старых платьев или якобы странной еды, которую давала мне с собой мама. А может быть, сказывалось и постоянное влияние Малколма, который не давал как следует зажить моим старым ранам и даже нарочно посыпал их солью, чтобы они оставались воспаленными и болезненными, а я не забывала, как обращались со мной «первые красавицы» нашей школы, пока сами не оказались на моем месте. Возможно, впрочем, я и сама тогда вела себя как настоящая сука — во всяком случае, я всегда довольно улыбалась, когда Малколм говорил о других гадости.
Но тогда я даже представить себе не могла, к чему все это приведет. Да и никто не мог этого знать.
Глава сорок третья
— Может, у нее в кабинете висит целая таблица наказаний за всевозможные проступки и нарушение правил? — тихонько сказала Руби Джо, взяв еще два подноса и поставив их в ряд на стальном прилавке. — Например, три раза нарушил правило — получаешь в лоб деревянным половником.
Я хорошо ее слышала и даже уловила в ее словах некую шутливость, но смеяться мне что-то не хотелось.
Мелисса обняла меня за плечи.
— Ох, деточка, — только и сказала она, двигая заодно и мой поднос.
На обед полагался ломтик мяса, некая слизистая субстанция, которую называли картофельным пюре, и целая гора консервированной кукурузы. Когда мы начали озираться в поисках трех свободных мест, миссис Андервуд опять нахмурилась и выразительно постучала пальцем по циферблату наручных часов.
Я улыбнулась приблизительно в ее сторону, думая о том, с каким удовольствием затолкала бы эти часы ей в глотку. Или слегка помогла бы им туда провалиться.
Руби Джо уже успела рассказать Мелиссе о Фредди, так что теперь у меня с обеих сторон была сочувственная поддержка.
Мы потащили свои подносы через весь обеденный зал к единственному столу, где были свободные места, и оказалось, что это стол Алекса. В столовой сразу возник легкий шум удивления, который, впрочем, мгновенно смолк, как только мы сели.
Присутствие Алекса жутко меня раздражало, но союзник есть союзник, хотя я, конечно, не могла не замечать того, что его взгляд, едва он отрывается от чтения каких-то деловых бумаг, похотливо скользит по моим ногам. Я даже попыталась дружески ему улыбнуться, и он улыбнулся в ответ, но тут же вернулся к своим бумагам, деликатно предоставив нам возможность беседовать друг с другом.
Я пару раз украдкой все-таки посмотрела туда, где сидела Фредди, зажатая между двумя девочками постарше. Она, разумеется, ничего не ела; сидела, сгорбившись и уставившись в тарелку с нетронутым куском мяса и липкой гадостью, именуемой пюре. Сейчас стало как-то особенно заметно, насколько ей велика эта школьная форма, она почти исчезла в ней, и я не на шутку встревожилась: а съела ли она хоть что-нибудь за минувшие двое суток?
Без четверти семь раздался звон колокола, сигнализировавший об окончании ужина. Дружно, точно на уроке хореографии, дети отодвинули свои скамьи, встали и повернулись лицом к дверям. Никакой болтовни, никаких девчачьих ссор шепотом, никаких дурацких мальчишеских шуток — тишина и порядок. Дети моментально собрались в две — строго по гендерному принципу — шеренги, и мне на мгновение стало интересно: а куда миссис Андервуд помещает детей-транссексуалов, бисексуалов или тех, кто вообще не подходит под определение «он» или «она»? Как она решает подобные вопросы?
Скорее всего, никак.
Когда Фредди проходила в дверь вместе со своей группой, я заметила у нее на руке почти у самого плеча пурпурную повязку. Ничего такого среди ее вещей я припомнить не могла, хотя именно я укладывала ей чемодан в понедельник утром; и потом, Фредди никогда не была фанаткой пурпурного цвета. Это любимый цвет Энн; Фредди предпочитает зеленые и синие оттенки.
На учениках, как оказалось, были и другие повязки — желтые, красные и синие. Прямо-таки целая радуга. Мальчики и девочки парами чинно проследовали за парой весьма достойных матрон в коридор. Я обратила внимание, что у обеих девочек, что сидели рядом с Фредди, повязки были синие. Ко мне подкатил на инвалидном кресле какой-то маленький мальчик — если б он встал, то вряд ли оказался бы выше Фредди ростом. Оказывается, это его инвалидное кресло было спрятано за нашим столом. У этого мальчика было вообще две повязки: пурпурная и темно-синяя. Девичью шеренгу замыкала высокая стройная девушка лет шестнадцати-семнадцати на вид, но с уже заметным животиком. У нее единственной повязка на рукаве была ярко-красная.
— На что это ты смотришь? — спросил Алекс, заметив мой пристальный взгляд.
Руби Джо тут же довольно сильно пнула меня под столом в лодыжку.
— Да так, ни на что. Просто смотрю на детей, — ответила я, оттолкнув свой поднос как можно дальше от себя. Кукуруза была вполне съедобной, но даже ее у меня на тарелке все-таки осталось довольно много. Судя по тому, что я видела из окна автобуса, в нашем рационе в ближайшее время преобладать будет именно кукуруза.
Я как раз собиралась что-то сказать Руби Джо, когда вдруг заметила, что в обеденном зале происходит нечто странное.
Эту странность, впрочем, мне следовало бы заметить сразу, как только я сюда вошла. Дело в том, что все присутствовавшие в столовой очень старались не смотреть в нашу сторону. Они так сильно старались, что в итоге получалось наоборот.
И смотрели они все только на меня.
Глава сорок четвертая
Миллион вопросов готов был сорваться у меня с языка, но первое, что я спросила у Руби Джо, когда мы наконец вышли из столовой и двинулись по тропинке в свой корпус: часто ли она пользуется косметикой? До меня вдруг дошло, что она, притащив с собой косметичку размером с небольшой чемодан, особой любви к макияжу не питает. Во всяком случае, я не видела, чтобы она хоть раз эту косметичку открыла.
— По-моему, ты вовсе не из числа нарисованных красавиц, — сказала я.
— Ах, вот ты о чем, — усмехнулась она. — Когда домой придем, я тебе все покажу. Если хочешь, конечно.
Я очень этого хотела. И чувствовала, что мне еще не раз придется интересоваться косметическими запасами Руби Джо, потому что Алекс после обеда ходил за мной как тень, бросая на меня эти свои «особые» взгляды. Похоже, для него не имело никакого значения, что одета я теперь в какой-то серый мешок; он не раз видел меня и в коротких платьях, и даже в юбочках для тенниса, а память у него наверняка отличная. Интересно, думала я, сообщит ли он Малколму, кого он встретил среди новых преподавателей школы № 46? А может — что было бы, пожалуй, еще хуже, — утаит эту информацию, надеясь, что это сыграет ему на руку? Трудно сказать, что сильней меня беспокоило.
Алекс, проводив нас, попрощался и, пройдя через общую гостиную, исчез где-то в дальнем конце коридора. Народу в гостиной к этому времени собралось не много; облаченные в серое мужчины и женщины присаживались на отвратительные комковатые диваны и кресла, но разговаривали в основном шепотом; вполголоса они осмелились говорить лишь после ухода Алекса.
Выбрав какую-то женщину примерно моего возраста, я спросила, не знает ли она, как долго Алекс Картмилл планирует здесь оставаться.
— Не знаю. — Она удивленно пожала плечами. — Он ведь только вчера вечером приехал. Вроде бы для создания какой-то клиники. Однако у меня встречный вопрос: что вы-то здесь делаете? Вы ведь жена того самого, который с этой Синклер работает, верно?
— Да, это я. Виновна по ассоциации. — Пожалуй, я сказала это чересчур громко.
Но женщина не засмеялась и даже не улыбнулась.
— Ну что ж, моя дорогая, в таком случае позвольте мне дать вам небольшой совет — от всех нас, — она тоже повысила голос, и дюжина голов разом повернулась в нашу сторону. — Вы к нам не лезьте. Мы не хотим иметь с вами ничего общего. — И она, резко мотнув головой, направилась к двери, а следом потянулись и все остальные. Комната мгновенно опустела, и я снова осталась в обществе Руби Джо, Лиссы и включенного телевизора. До меня еще успело донестись из коридора слово «сука». И кое-что похуже.
Руби Джо, пристроившись в одном из самых комковатых кресел, щелкнула пультом, и на экране появилась реклама отбеливателя для белья.