За эти двадцать часов мы с Руби Джо Прюитт стали закадычными подругами.

— А все-таки как ты-то в этом автобусе оказалась? — спросила она, пока мы стояли в очереди в очередную забегаловку, и я очень надеялась, что это последнее подобное заведение, которое я посещу в ближайшие десять лет.

Я рассказала ей все, что можно было рассказать. О том, как Фредди внезапно перевели в желтую школу, как я сознательно завалила учительский тест, как потом сбежала из дома, словно отчаявшийся беглец из тюрьмы. В ответ Руби Джо поведала мне свою собственную историю.

— Я провалилась на экзамене, — сказала она, — и меня исключили «за хроническую неуспеваемость». — В ее устах это звучало как «неуспеваемось». — Провалилась по всем статьям. Они меня, например, спросили, могу ли я прокомментировать влияние на всемирное химическое сообщество какого-то сукиного сына, который в 1925 году получил Нобелевскую премию. Ну, откуда мне было это знать? Да и вообще, разве подобное дерьмо — прошу прощения — имеет какое-то отношение к химии?

— Нет. Конечно же, не имеет! — с энтузиазмом откликнулась я и, держа наготове десятидолларовую банкноту, предложила: — Позволь мне за все это заплатить. — «Все это» включало в себя маффины с яйцом и сыром. Они пахли застарелым жиром и почему-то по́том, но, по крайней мере, это был не очередной гамбургер. И я, словно опомнившись, заказала еще два салата, вручив девушке на кассе дополнительную пятерку.

— Ты знаешь, — сказала Руби Джо, откусывая маффин, когда мы с ней снова сидели в автобусе, — а здесь как-то совсем не так делают маффины. Там, откуда я родом, это лучше делают.

— Это точно, — поддержала ее я. Мне доводилось пробовать маффины, какие пекут в южных штатах; там их готовят с лярдом и легкой, как бы «самоподнимающейся» мукой «Марта Уайт», и когда откусываешь кусочек, кажется, что откусываешь от облака. А то, что мы грызли сейчас, вполне можно было бы использовать в качестве оружия.

Руби Джо рассказала мне о своих успехах в учебе, о том, что даже получала стипендию, и о том, что у нее уже в старшей школе был возлюбленный. А еще она рассказала, что чуть не спалила химическую лабораторию, сотворив плазму из двух половинок недозрелого грейпфрута, помещенного в микроволновку.

— Потрясающая вещь! — с восторгом заключила она.

Мое лицо, по всей видимости, превратилось в вопросительный знак, и она пояснила:

— Нет, правда-правда. И нужны-то всего лишь небольшой грейпфрут да самая дешевая микроволновка. Ионы ведь во всем, даже в винограде, имеются, верно?

Я кивнула. Я в этих вещах совершенно не разбираюсь, но, в общем, как и любой хорошо образованный и даже чересчур переученный житель нашей страны, понимала, о чем ведет речь Руби Джо. Я также понимала, что она изо всех сил старается меня отвлечь от мрачных мыслей, не дать мне снова залиться слезами.

— Смотри, в каждом живом существе есть ионы, — увлеченно продолжала она. — Так что берешь что-нибудь живое правильного размера, примерно в четверть длины волны, исходящей от твоей микроволновки, и надрезаешь, но так, чтобы эта штука не развалилась. — Для наглядности Руби Джо так надрезала помидор из своего салата, чтобы половинки держались только на кожице. — Вот эта часть и действует как антенна, ясно?

— Ясно, — сказала я.

— Теперь у тебя есть ионы, электроны и необходимое количество энергии, и все это начинает бурлить, кипеть, гореть! — Я невольно вжалась в спинку сиденья, так яростно она размахивала руками. — А хочешь послушать, какие опыты я проводила с диоксидом марганца и соляной кислотой?

Если честно, то я отнюдь не была уверена, что так уж этого хочу.

Но Руби Джо, не дожидаясь моего ответа, уже принялась рассказывать, как она добывала хлорный газ, как устраивала взрывы с помощью игрушечных резиновых медведей, как она писала лимонным соком тайные послания своей подружке.

— У нас в школе у одной девчонки были ужасно строгие родители. Ей-богу! У них, по-моему, просто все шарики за ролики заехали! А в четвертом классе они ее даже из школы забрали и стали учить дома, а я посылала ей «чистые» листы бумаги, которые она читала, когда занималась глажкой. А потом украдкой точно так же писала мне ответы лимонным соком.

И я отчего-то вдруг с сожалением подумала, что вряд ли сумела бы нанести родной школе такой ущерб со своей биологией и анатомией. Ну что бы я могла сделать? Отправить Малколму или Джо тайное послание, написанное кровью?

Мне казалось, что Руби Джо и сама состоит исключительно из ионов, электронов и прочих шустрых элементарных частиц. В ней было больше энергии, чем — как выражалась она сама — «в большом американском кролике, когда он крольчиху трахает». Наверное, тот автобус, на котором мы ехали, спокойно мог бы доехать от Мэриленда до Канзаса исключительно за счет той энергии, которую вырабатывала Руби Джо. А она все продолжала говорить, перескакивая с одной темы на другую, стараясь поддерживать живую беседу и меня — в здравом уме. Наконец она остановилась, подумала минутку и спросила:

— А ведь ты, наверно, и меня могла бы научить говорить так же хорошо и правильно, как ты сама?

— Но разве ты плохо говоришь? — И тут же целая куча эпитетов, услышанных мною из уст Малколма, всплыла в моей памяти подобно тому, как в мультфильмах изображают мысли — пузырьками: трещотка, деревенщина, дубина неотесанная, белый мусор. И неважно, что в целом понятие «hillbilly»[33], возможно, даже имеет какой-то смысл, поскольку половина шотландско-ирландских протестантов, поселившихся в горах, действительно называли своих первенцев Вильгельмами, Билли в честь Вильгельма Оранского. Может, даже больше половины. И, наверное, все эти эпитеты Руби Джо не раз слышала. Интересно, больно ли они ее жалили?

— Ты и сама знаешь. Как раз за это горожане называют наших бедняков «белым мусором».

— Да. Я слышала.

— Черт возьми, ну да! Мы действительно бедные. Оба моих деда работали на угольной шахте и приходили домой черные, как ночь, а получали гроши. Но бедные вовсе не значит тупые! — Руби Джо отвернулась к окну, за которым проплывал очередной жалкий городишко весьма депрессивного вида. — Бывает, конечно, они тупят, но не все же время. Хотя обычно, стоит мне рот раскрыть, первое, что людям в голову приходит, что я тупая деревенщина.

Я хотела сказать ей, что любой акцент можно исправить, как только ребенку исполнится десять, но не успела: Руби Джо опять опередила меня:

— Вот, например, Мадонна. Она ведь из Мичигана, верно? Но теперь-то по ней этого не скажешь: говорит как настоящая англичанка.

— Ты права, милая, — сказала я, думая о том, что для борьбы с особенностями речи Мадонны была, по всей вероятности, привлечена целая армии языковых учителей и всевозможных наставников. — И мы с тобой, разумеется, можем поработать над твоей речью и произношением, если это так для тебя важно.

Ответом мне была еще одна благодарная улыбка, буквально затопившая меня ощущением счастья и солнечного света.

Когда мы добрались до основного шоссе штата Канзас, нас в автобусе осталось всего трое: Руби Джо, я и некая пожилая женщина, которая все время сидела, понурившись, и молчала.

— Всего часов пять ехать осталось! — радостно оповестил нас водитель.

Еще целых пять часов! Целых пять часов, прежде чем я смогу увидеть Фредди!





Глава тридцать седьмая




Канзас оказался плоским, как лепешка. Нет, даже еще более плоским. Настолько плоским, что вполне мог бы сойти и за неглубокую впадину. И никогда в жизни мне не доводилось видеть столько кукурузы, как за последние несколько часов. Трудно было себе представить, что такое количество кукурузы можно как-то использовать.


Проехав миль пятнадцать по этому странному шоссе, словно ведущему из ниоткуда в никуда, мы свернули на грунтовую дорогу, ведущую к не менее странным двустворчатым воротам. Низкое солнце полосками просачивалось сквозь железные прутья ворот в окно, возле которого покачивалась голова задремавшей Руби Джо. Затем автобус снова свернул куда-то налево, полосатый свет сдвинулся, и мы остановились возле маленького домика. Типичного домика привратника.

— Выглядит довольно мрачно, — сообщила мне проснувшаяся Руби Джо.

«Мрачно» — это еще слишком мягко сказано. По-моему, мы вляпались в самое настоящее дерьмо.

— Все точно так, как и говорила моя старая бабушка… — И Руби Джо, заслонив рукой глаза, принялась рассматривать домик привратника.

— Ну, и что же такое она говорила? — спросила я, но Руби Джо приложила палец к губам, призывая меня помолчать.

Через распахнутое окно домика был виден грузный мужчина, который с трудом заставил себя встать, открыть дверь и выйти на крыльцо; его пивной живот ритмично шлепал по ремню серых форменных брюк. Сверху на нем тоже было нечто серое; на левом плече виднелись две нашивки, выглядевшие знакомо. Первая — радостно-солнечная эмблема «Достойной семьи»; вторая — триколор Министерства образования с пресловутыми Intelligentia, Perfectum, Sapientiae. Может, из автобуса было и не очень хорошо видно, но этот страж не показался мне ни умным, ни совершенным, ни тем более мудрым.

— Значит, так, народ. Для начала предъявите-ка ваши билеты и ID-карты, — провозгласил этот тип, словно обращаясь к толпе возбужденных зрителей, пришедших на концерт в Мэдисон-сквер-гарден, а не к трем преподавателям старших классов, подъехавших на автобусе к воротам весьма обветшалого комплекса зданий постройки девятнадцатого века в задрипанном городишке Уинфилд, штат Канзас. Охранник влез в автобус, проверил документы и маршрутный лист у водителя, затем по очереди осмотрел нас, хмыкнул и объявил: — Вы первая.

Та пожилая женщина, что всю дорогу ехала, опустив голову, встала и взяла свою сумку. Было заметно, что на ногах она держится не слишком уверенно, но ни водитель, ни охранник и не подумали подать ей руку. Я встала, толкнув наполненный недоеденным фастфудом мешок, пристроенный на сиденье рядом с Руби Джо, и решительно двинулась на помощь старушке.

— Я вас не вызывал, леди, — тут же рявкнул охранник. — Сядьте на место.

Я ненавижу, когда меня называют «леди» в подобном контексте. Эта леди — звучит прекрасно. Эта леди в зеленом — еще лучше. Скажите, пожалуйста, я могу поговорить с хозяйкой дома? Это ведь она — та леди в зеленом? Но такому жирному слизняку, как этот, полагается называть меня не иначе как д-р Фэрчайлд!

— Лучше уж вы снова сядьте, — язвительно заметила я, — поскольку для вас это, кажется, более привычное состояние. А я лучше все-таки помогу этой пожилой женщине выйти из распроклятого автобуса. Вы не против, надеюсь?

Я долго проработала в школе и хорошо знала, как вести себя с хамами и любителями буллинга. Любому учителю приходится постигать подобную науку. Чем выше такой гад ростом или положением, тем выше должен быть ты. А мне сразу стало ясно, что даже без каблуков я на добрых шесть дюймов выше этого Мистера Пивное Брюхо. И он, разумеется, тут же отступил — просто, наверное, до сих пор никто не решался ему возразить, никто даже не попытался защитить собственные позиции.

Ну и отлично.

А интересно все-таки, почему мои слова и действия настолько его поразили?

Пожилая дама с поникшей головой успела сказать мне, что ее зовут миссис Мунсон. Миссис Мунсон. Ничего себе фамилия! Однако, даже если ноги у миссис Мунсон и работали неважно, язык у нее был подвешен здорово.

— Лучше вы скажите ему, детка, а то он еще не поймет.

Благополучно спустив миссис Мунсон на землю, я снова влезла в автобус, чтобы забрать свой портфель и пакет с едой. Правда, в нем остались только те упаковки с печеньем, которые я прихватила дома с полки над холодильником, чтобы порадовать Фредди.

И было это двадцать восемь часов назад.

Всегда интересно представить себя привидением, незаметной мухой на стене, невидимым наблюдателем.

Так я и поступила, представив себе, что нахожусь в собственной кухне вчера в четыре часа дня. Энн уже вернулась из школы с набитым книгами рюкзаком и подвывающим от голода животом, поскольку съеденный всухомятку ланч давно переварен. Подростки — как хоббиты: завтрак, второй завтрак, затем этот странный перекус перед ланчем, который британцы именуют «одиннадцатичасовым полдником», затем ланч и так далее. Мне внутренности подростков представляются маленькими частными двигателями внутреннего сгорания, в которые непрерывно должно поступать топливо.

Вот Энн, сама открыв дверь ключом, который мы с Малколмом доверили ей только в прошлом году, прошла в гостиную, шаркая ногами и горбясь то ли под тяжестью рюкзака с книгами, то ли — и куда сильней — от иной тяжести, менее материальной, но не менее ощутимой. Она швырнула рюкзак на диван в гостиной и отправилась мыть руки над раковиной в кухне — так повелось с тех пор, как ей исполнилось шесть. Пока что все более-менее нормально. Ничто вокруг не изменилось.

Мама придет через полчаса. Ну, через час самое большее. И они будут грустно подшучивать друг над другом, потому что обеим дом покажется удивительно пустым.

А может, и не будут подшучивать.

Энн стряхнула с ног туфли, одним движением скинула с плеч алый гарвардский жакет и направилась к холодильнику. Почти машинально — она делает так каждый день. Сперва она думала только о еде и никакой записки не заметила. Да и как ей что-то заметить, если йогурт, фруктовый салат и ломоть швейцарского сыра манили ее, как подхваченная ветром пустая пластмассовая коробка на улице манит гончую? И лишь когда Энн во второй раз подошла к холодильнику, рассчитывая обнаружить там еще что-нибудь привлекательное и положить на место кусок сыра, она, закрыв дверцу, увидела наконец мою записку.

Я знала, что в течение последующих пяти минут она будет читать и перечитывать мои каракули с извинениями, воспринимая это сообщение о моем отъезде точно так же, как обманутый «дорогой Джон» воспринимает письмо от бросившей его возлюбленной, сбежавшей в другой штат. Растерянность, смешанная с неверием и отрицанием: Этого не может быть! На самом деле она никуда не могла уехать. Это просто сон, кошмарный сон, обман…

Матери просто так из дома не уходят.

По-прежнему воображая себя мухой, я представляла, как Энн нервно набирает номер отцовского телефона, путает цифры, попадает в салон-парикмахерскую и предпринимает новую попытку. Затем раздается: «Пап, это ты? Мама уехала». И Энн снова переживает тот же цикл смущения, смятения, отрицания.

Жены и матери просто так из дома не уходят.

Мне бы так хотелось сейчас материализоваться там, на кухне, обнять Энн, прижать ее к себе и сказать, что на самом деле я не ушла, что это лишь временно, но… наши чемоданы уже извлечены из автобусного чрева, и Руби Джо тянет меня за рукав, и нам пора двигаться по длинной дорожке, ведущей от ворот к низкому зданию из красного кирпича, где на фасаде красуется надпись «Администрация».

— Что-то у меня нехорошие предчувствия насчет этого места, — только и промолвила Руби Джо.

И мы с ней пошли дальше.





Глава тридцать восьмая




Дорожка, ведущая к административному корпусу, была, вероятно, проложена три четверти века назад, и травы того же возраста торчали изо всех ее щелей и трещин. Миссис Мунсон чуть не упала, запутавшись в этом сплетении сорняков, и я взяла ее чемодан. Оказалось, что он не на колесиках — твердый пластиковый «самсонит» из тех, что вышли из моды в конце семидесятых. А внутри у него были, по всей видимости, кирпичи, такой он был тяжеленный.

— Там всего несколько книг, дорогая, — смущенно попыталась оправдаться миссис Мунсон.