Глава тридцатая




ТОГДА:

Я стала понемногу уклоняться от секса с Малколмом. Приготовив Энн ее вечернюю бутылочку, я укладывала ее в кроватку, придвинутую к моей половине нашего супружеского ложа, чтобы тут же успокоить, если она вдруг среди ночи проснется. Одна и та же старая песня звучала у меня в ушах: если он будет настойчив, я постараюсь подстроиться под его ритм; если станет покрывать поцелуями мое тело, я позволю себе безвольно отдаться его ласкам. Да, я участвовала в наших любовных играх, но нередко какая-то часть моего «я» как бы выскальзывала из-под его тела и, спрыгнув на ковер, исполняла победоносную маленькую джигу.

Так ты меня любишь? — пел у меня в душе какой-то новый голос. — А ты знаешь, что я теперь умею и танцевать, и отлично притворяться, и заниматься всем этим прочим дерьмом?

Нет, хорошим танцором меня уж никак нельзя было назвать, но это ни малейшего значения не имело, потому что Малколма всегда интересовало только одно. Не мое тело, не мои сиськи или задница и даже не то, как замечательно у нас все получается, когда я сверху.

Эротическая одежда его тоже не возбуждала. Я пыталась надевать всевозможные неглиже в кружевах и оборочках в стиле «беби-долл», или атласные капоты в стиле «веселая вдова», или чулки в сеточку, или даже купленное в секс-шопе белье, в котором я была похожа на женский аналог «человека-паука» из-за бесконечно перекрещивающихся полосок ткани. Но на все мои ухищрения Малколм только головой качал.

— Сними это, Эл, — говорил он, когда я ложилась в постель в красном игривом боди, настолько прозрачном, что сквозь него было видно все, что нужно. — Это тебя унижает. — Этим он, видимо, хотел сказать, что его не интересует мое тело, а мне это казалось уморительным и одновременно совсем не смешным.

Вот так все и продолжалось в те времена, когда секс у нас еще порой случался — тяжелое пыхтение, шлепки тел друг о друга, смятые египетские простыни из тончайшего хлопка стоимостью в десятки тысяч и, как выражался Малколм, «самого лучшего качества»; это определение вообще было для него ключевым, он и сам всегда стремился стать личностью «самого лучшего качества». Ну, в постели-то он себя явно чувствовал именно таковым. В отличие от меня. Я в это время была обычно далеко-далеко, в другом, куда более приятном месте, и вспоминала того мужчину, который однажды поцеловал меня и сказал, что я прекрасна. А еще я вспоминала, какой безумный, поистине рок-н-ролльный секс в стиле «я никак не могу тобой насытиться» бывал у нас с ним на заднем сиденье «Мустанга».

Я всегда останавливала бег своих мыслей на этом месте — мне хотелось еще немного побыть там, на заднем сиденье «Мустанга», а не в той облицованной кафелем, как в придорожном мотеле, ванной моей в Коннектикуте, где я с ужасом взирала на две сакраментальные полоски теста, и не в институтской библиотеке, где я написала Джо свое последнее письмо, и уж определенно не в том абортарии, где я позаботилась о том, чтобы в дальнейшем иметь в жизни куда больше возможностей. Если же я не переставала думать и дальше, то даже самые лучшие моменты всей моей последующей жизни начинали казаться мне удивительно мрачными.

Малколм нависал надо мной, затем его тело содрогалось, замирало, всем своим весом обрушивалось на меня, и я снова оказывалась пойманной в ловушку.

— Господи, как же я люблю тебя, Эл! — выдыхал он, и я неизменно задавала ему тот самый старый вопрос: что именно он во мне любит? Разумеется, это звучало скорее как шутка, как милое воркованье, вызванное соответствующим моментом.

— Ты любишь мое тело или мои мозги? — кокетливо спрашивала я.

— А ты как думаешь? — И Малколм, перекатившись на спину, принимался одной рукой оглаживать-ощупывать мое тело. Разговаривали мы, конечно, шепотом, чтобы не разбудить ребенка.

А я не была уверена, как лучше ему ответить: то ли так, чтобы заслужить большой приз в виде его широкой улыбки, то ли признаться, что именно мне хотелось бы от него услышать. Да, мне хотелось, чтобы он считал меня прекрасной и говорил об этом. Хотя мы, девушки и будущие женщины, не были так уж к этому приучены. Нас учили, что нужно искать такого мужчину, которому от тебя нужно нечто большее, чем просто хорошенькие личико и фигурка; что прежде твоему избраннику должен быть интересен твой духовный мир и твои мысли. Ибо телесная красота уйдет, а ум останется. И вообще, любят головой.

Ну да.

Считалось, что мы во все это верим, что именно этого мы и хотим; что нас привлекают мужчины, способные в первую очередь оценить наши мозги, а не наше тело; мужчины, которые, по сути дела, слепы, ибо не замечают внешней красоты женщины и способны разглядеть лишь ее внутреннюю красоту и ум. И все те женщины, которым мы по-настоящему доверяли, внушали нам, что как раз это-то и хорошо; и я сама, наверное, если бы мне пришлось выбирать, выбрала бы такого возлюбленного, который способен видеть то, что у меня глубоко внутри, как бы не замечая при этом тех следов, которые оставляют на теле возраст и беременности, не замечая ни морщинок в уголках рта и глаз, ни отвисшего живота, ни «подаренных» беременностями растяжек. Но почему, собственно, выбирать должна именно я? Почему не мужчина? И что такого, черт возьми, неправильного в простом желании быть желанной? Желанной во всех отношениях?

Малколм шевельнулся рядом со мной и, вытянув длинную руку, крепко обхватил меня за талию; голос его звучал совсем сонно, когда он в очередной раз повторил, как он меня обожает и какая у него во всех отношениях блестящая женушка. А у меня сна по-прежнему не было ни в одном глазу. Я продолжала размышлять.

И приходила к выводу, что Малколм, наверное, предпочел бы иметь секс с моими ушами. Тогда он оказывался бы ближе всего к той части меня, которую он действительно любит.





Глава тридцать первая




Моя начальница сидела за рабочим столом, поджав губы и раздраженно прищурившись. Прежде чем заговорить, она долго распихивала по ящикам и полкам стопки бумаг, поправляла на столе письменные принадлежности и табличку с надписью «Доктор Марджори С. Уильямс, директор». Затем начинала делать все это снова, стараясь при этом на меня не смотреть.

— Елена, что это такое, черт побери? — наконец не выдержала она и постучала ногтем по обложке моей «синей книги», в которой я написала заглавными буквами одну-единственную фразу: МНЕ ВСЕ РАВНО. Написала так крупно, что заняла этими тремя словами всю страницу.

Мне нечего было ей ответить; собственно, ответ я уже написала.

— У тебя какие-то проблемы? Что-то в семье? Дома-то у тебя все в порядке? — Теперь д-р Уильямс заговорила гораздо мягче, хотя мягкость в устах директоров серебряных школ — понятие относительное.

— И нет, и да, — сказала я, решив не упоминать внезапного перевода Фредди в государственную школу № 46. — Дома у нас все хорошо. Просто сегодня у меня был плохой день.

Марджори быстро и внимательно посмотрела на меня.

— А у меня такое ощущение, словно у тебя был плохой год, Елена. Не самый разумный поступок в день тестирования. А теперь и я оказалась в дерьмовом положении.

Мне всегда нравилась д-р Уильямс. Но в данный момент мне хотелось посоветовать ей несколько пересмотреть смысл, который она вкладывает в выражение «дерьмовое положение». Однако я ничего не сказала и просто сидела, неподвижная как камень, бессильно уронив руки на колени. Затем, искоса глянув на настенные часы, поняла, что сейчас-то и произойдет самое главное.

И действительно, словно по сигналу, в кабинет в сопровождении секретарши вошел тот светловолосый курьер, которого я поймала в парке. Теперь он был весь в поту, несмотря на холодную осеннюю погоду; спандекс и лайкра прилипли к разгоряченному телу; от постоянной носки его одежда уже изрядно обтрепалась. Этот парень прибыл буквально минута в минуту; по-моему, FedEx[29] следовало бы отказаться от своего воздушного флота и пользоваться исключительно услугами курьеров-велосипедистов. На меня курьер даже не взглянул; еще бы, ведь мы же с ним «никогда не встречались». Д-р Уильямс подписала его накладную, и он тут же ушел.

— А ты, Елена, задержись еще на пару секунд. — Д-р Уильямс ловко подсунула под клапан конверта нож для разрезания бумаги. Звук был совсем слабый, но мне он показался оглушительным. Примерно таким мог бы быть скрип ворот на входе в ад.

Я затаила дыхание: вот сейчас Марджори прочтет директиву, которую я собственноручно состряпала сегодня утром.

— О господи! — вырвалось у нее.


И она снова принялась вчитываться в текст послания, а затем и в третий раз, и мне казалось, что я вместе с ней читаю письмо, присланное Малколмом:

Осуществить незамедлительно в связи с новой действующей политикой.

Любого преподавателя, сдавшего ежемесячный Q-тест ниже положенного уровня, следует сразу же направлять в одну из государственных школ, поскольку там наблюдается острая нехватка учителей. В данный момент Вам, как директору Серебряной школы имени Давенпорта, предписывается перевести всех тех, кто не сумел должным образом сдать последний тест, в государственную школу № 46.

Подпись: Малколм Фэрчайлд, д-р философии, заместитель министра образования США и т. д. и т. п.



Вот и все. Я снова вздохнула с огромным облегчением.

— Мне очень жаль, Елена… — д-р Уильямс отложила письмо в сторону и повернулась к своему компьютеру. Судя по ее сокрушенному тону, ей и впрямь было жаль. Она что-то быстро набирала на клавиатуре — буквы, номера, коды — и продолжала разговаривать со мной. — Тут кое-какие перемены произошли… Всего несколько минут назад я была ужасно расстроена тем, что придется отправить тебя в зеленую школу…

Я изобразила полнейшее непонимание.

Она вздохнула, и все ее тело, обычно такое напряженное, сосредоточенное и полное жизни, словно вздохнуло с нею вместе.

— Увы, теперь это невозможно.

— Значит, я остаюсь здесь?

— Хм… нет.

Осторожней, Эл. Не торопи события, не то она что-нибудь заподозрит.

— Я не понимаю, Марджори. Серебряная школа, зеленая школа — выбор не так уж велик. Ты ведь не хочешь сказать, что мне придется в какое-то другое место отправиться?

Д-р Уильямс промолчала. Принтер слева от меня выплюнул две копии какого-то формуляра, и она все же заставила себя встать и взять эти бумаги. Бедная Марджори! Она так терла глаза, словно они отказывались читать эти бесконечные директивы, формуляры, экзаменационные брошюры, которые во множестве поступали директору столь элитного учебного заведения. Бегло просмотрев текст, она один формуляр оставила себе, а второй протянула мне.

— И все-таки это неправильно! — Она снова взяла в руки письмо Малколма. — Какая-то новая политика! Тебя переводят в государственную школу, Елена… — Она быстро посмотрела, какой номер указан в формуляре. — Это школа № 46. В Канзасе. Твои идентификационные документы и инструкции курьер привезет, видимо, вечером.

За те годы, что я проработала под началом Марджори Уильямс, я ни разу не видела ее такой растерянной. Я ни разу не слышала, чтобы у нее дрогнул голос, не видела, чтобы она пришла в замешательство, не сумела подобрать нужные слова. Марджори — женщина жесткая. Справедливая, но жесткая. По-моему, подобные свойства характера попросту встроены в тот шаблон, по которому назначают директоров подобных учебных заведений. Когда она накрыла мою руку своей ладонью и снова сказала, что ей ужасно жаль, я просто не знала, как мне на это реагировать.

— Мне нужна твоя серебряная карта, Елена.

Хорошо. Я отдала ей карту, повернулась и вышла из кабинета.

Я еще не знала, что со мной случится в ближайшие сорок восемь часов. Во всяком случае, точно сказать бы не смогла. Зато с ясностью гениального медиума могла предсказать, что произойдет сегодня вечером, когда к нам домой доставят мою новую желтую ID-карту.

Да Малколму просто крышу снесет!

Но мне и это было совершенно безразлично. Настолько безразлично, что я смеялась все время, пока шла к машине.

Хотя из окна директорского кабинета это, должно быть, выглядело так, словно я плачу.





Глава тридцать вторая




Однажды юноша по имени Джо поцеловал меня и сказал, что я очень красивая.

Не знаю. Может, я и впрямь была красивой? Или я и сейчас красивая? Или только была?

Когда-то у меня был совершенно плоский живот, а теперь там появилась весьма несимпатичная «припухлость»; прибавилось мимических морщин в уголках рта и на лбу; прибавилось растяжек на груди и на бедрах; а на висках над ушами в завитках волос тонкой паутиной мелькает седина. Малколм, правда, никогда о таких вещах не упоминал.

Сегодня вечером я не чувствовала себя ни красивой, ни блестящей — лишь бесконечно усталой. Сегодня впервые нас за обеденным столом было трое, а не четверо. Но, по-моему, только Энн и я заметили пустое место слева от меня. Интересно, а завтра мой муж тоже не заметит, когда за столом окажется не одно, а два пустых места?

Малколм что-то рассказывал о своей работе, спокойно обращаясь к пустому пространству между нами. Энн одними губами спросила у меня: «Можно мне встать из-за стола?», я кивнула, и она тут же ушла к себе.

— Ты куда это, Энн? — крикнул ей вслед Малколм. — Ты же почти ничего не съела.

— Мне сегодня очень много на дом задали, пап. — Это единственный аргумент, на который обычно даже у Малколма возражений не находится. И он вдруг предложил:

— А давайте проведем этот уик-энд за городом, поиграем в теннис.

— Конечно, с удовольствием, — улыбнулась я. Я, наверное, могла бы еще долго вот так притворяться — пока сил бы хватило.

Настенные часы пробили без четверти восемь. Малколм что-то говорил насчет винегрета, который я сделала — что это, мол, всегда было моим коронным блюдом, — а мне казалось, что меня телепортировали в некую странную альтернативную вселенную, в некий мир-близнец, полный интимных домашних проблем, супружеского счастья и планов на уик-энд: поехать за город, поиграть в теннис. В этом мире отсутствовали и угроза развода, и грядущие сражения с опекой, и еще много чего. Когда я стала подниматься наверх, чтобы посмотреть, как там Энн, я вдруг подумала: а ведь Малколм вряд ли даже заметил, что я вышла из комнаты.