На этот раз бабушку прервала я:
— Маргарет Сангер?[24] А она-то что в Женеве делала? — Сангер, насколько я знала, в те времена как раз встала во главе движения по контролю рождаемости в США.
Ома засмеялась.
— Ох, Лени, в то лето в Женеве собрались сотни самых разных людей. Видишь ли, там состоялась Всемирная конференция по проблемам народонаселения. Миссис Сангер как раз была среди организаторов этой конференции, а моего двоюродного деда она попросила на ней председательствовать. Он был очень влиятельным человеком. А потом целых пятнадцать лет возглавлял Институт имени кайзера Вильгельма.
— А что это был за институт? Что-то связанное с медициной, да? — спросила я.
Этот мой вопрос так рассмешил Ому, что у нее началось что-то вроде припадка, она даже пополам от смеха согнулась, и в итоге мой отец стал мягко похлопывать ее по спине, а мама принесла ей вместо шнапса стакан воды. Я даже немного испугалась, правда, не знаю, что испугало меня больше — этот, можно сказать, нервный припадок или то, что такой смех вызывают вещи, над которыми смеяться уж точно не стоит. Отсмеявшись, бабушка пояснила:
— В этом институте, разумеется, было полно больных людей. И по большей части это те, кто там работал. А также те, кто им помогал. Магнуссен. Менгеле[25]. И этот американец Чарлз Давенпорт. Мне всегда казалось странным, что именно человек по имени Эуген[26], — бабуля произносила это имя как «Ой-гейн», — стал директором подобного института. Так что теперь ты знаешь, Герхард. — Она повернулась к моему отцу и пожала плечами.
Папа недоумевающе покачал головой.
— Что я знаю?
Ома, безучастно смотревшая в пространство, вдруг резко выпрямилась.
— Что твой двоюродный прадед был одним из тех, кто стоял за уничтожением миллионов людей! Его имя было Эуген Фишер. Да, я понимаю: теперь ты пытаешься понять, зачем я сохранила эту фамилию. Но это совсем другая история и для другого раза. А сейчас мне совершенно необходимо лечь в постель и немного поспать.
У меня вдруг возникло такое ощущение, словно температура в комнате резко упала. Мои родители тоже обменивались смущенными взглядами. Папа помог бабушке подняться, а я тем временем перебирала в памяти разные имена — монстров из не такого уж далекого прошлого, активистов, загримированных под героев. Тех, кто породил способы создания «достойных семей», которые слишком многих в итоге привели к гибели.
Прежде чем Ома успела скрыться за дверью своей спальни, я успела сказать:
— Но здесь-то этого не должно бы случиться. Мы все-таки в Соединенных Штатах, а не в Германии.
— Ах, девочка моя дорогая, — вздохнула Ома. — А где же, как ты думаешь, мой двоюродный дед Эуген подцепил эту гениальную идею?
Когда мы остались одни, мама тихонько сказала мне:
— Ей становится все хуже. Правда ведь, Герхард? Сперва были только бесконечные истории о подруге детства Мириам, затем начались демонстрации фашистской формы…
— Она вам об этом рассказывала? — удивилась я. — А мне она сказала, что никому и никогда об этом не говорила.
Мама убрала бабушкин стакан и достала три чистых — для нас. И в каждый налила изрядную дозу шнапса. Впрочем, к своему она даже не притронулась и некоторое время нервно ходила взад-вперед по комнате, сцепив за спиной руки.
— Она миллион раз рассказывала нам эту историю. И каждый раз по-разному. То эта форма принадлежала не ей, а какой-то другой девушке. То она нашла ее на гаражной распродаже. То купила на «eBay». Самый последний вариант — это ее собственная форма. — Мама повернулась к отцу. — Мне очень жаль, Герхард, но, по-моему, пора снова обратиться к врачу. Мы слишком долго это откладывали.
— А насчет своего двоюродного дедушки она что, тоже выдумала? — спросила я.
— Не знаю. Может, и выдумала. — Мама перестала ходить, потом снова начала. — В последний раз, когда она вздумала рассказать нам о той поездке в Женеву, она бормотала до тех пор, пока дар речи не утратила. Доктор Мендес говорит, чтобы мы отвлекали ее всякими веселыми шутками, не давали ей взвинчивать себя. Ну вот мы и стараемся. — Мама как-то нерешительно пожала плечами в знак того, что больше ей сказать нечего. — Ну, хорошо. Кто мне поможет начистить к обеду картошки?
Естественно, я тут же вызвалась, и некоторое время мы беседовали о куда более приятных вещах, чем провалившие тест дочери и выжившие из ума бабушки. И все же облако сомнений и тревог, со вчерашнего дня повисшее надо мною, так за эти несколько часов и не рассеялось.
Глава двадцать восьмая
Дело не в том, что я не поверила бабушке, но все же я до глубокой ночи торчала за компьютером, выискивая сведения о тех людях, имена которых нашла в старых книгах Малколма и в журнальных статьях. В час ночи, когда мой мозг уже плавился от обилия информации — имен, географических названий, дат, — в гостиную спустилась мама и буквально силой заставила меня лечь в постель. Папа был настолько встревожен новой активностью Омы, что ни за обедом, ни после него в наших разговорах практически не участвовал. Он только позвонил Малколму и весьма лаконично и холодно сообщил, что я останусь у них ночевать и прямо с утра поеду в школу — проходить очередной Q-тест для преподавателей. Похоже, с той стороны ответ был столь же прохладный, так что разговаривали они совсем недолго.
И только сейчас, когда я гнала машину на восток и видела прямо перед собой низкое осеннее солнце — пожалуй, этот указатель был мне совершенно необходим, поскольку в глазах рябило от пестрого ковра мокрых листьев, устилавшего боковые дорожки, — я по-настоящему почувствовала, как наказывает меня моя собственная голова за бессонную ночь и за излишнее количество Krauterschnapps. Не помог даже этот бодрый идиот, ведущий утреннего радиошоу. Разве может кто-то, кроме полного кретина, быть настолько бодрым и веселым в семь утра? Я раздраженно шлепнула по кнопке, и бодрый тип заткнулся.
План возник у меня вчера вечером после нескольких стаканов вина и половины картонного ведерка мороженого; кроме того, я посмотрела на YouTube видеоинтервью с одним человеком. Он рассказывал о случае со своей бабушкой в Мюнхене, когда та стояла перед шеренгой солдат на железнодорожной платформе и смотрела, как ее лучшую подругу запихивают в один из товарных вагонов — в правой руке чемодан, над левой грудью звезда, — но пропустить ее, немецкую девушку, в этот поезд солдаты ни в коем случае не хотели. Однако она все-таки попыталась туда пробраться, черт побери! Она была готова оставить дом и семью ради человека, который был ей дорог, даже если бы это означало, что ей придется бог знает сколько дней и ночей есть, спать и пи́сать в запертом товарном вагоне без окон. И я отнюдь не была уверена, что, зная все то, что я знала об истории, я бы сумела проявить подобную настойчивость. Очень легко вообразить себя одной из тех, кто способен встать, когда всем остальным приказано сесть, но мне все же казалось, что на такое моей самоотверженности не хватит.
Однако я решилась и сейчас ехала в то место, которое вскоре станет моим бывшим местом работы, собираясь дать неверный ответ на любой из вопросов предстоящего теста и тем самым создать все предпосылки для собственного понижения в должности, чтобы затем меня посадили в автобус и отправили — по возможности — в ту же школу, что и мою младшую дочь. Сложнее всего — чертовски сложно! — было сделать выбор между Фредди и Энн, но мне все-таки пришлось его сделать. В конце концов, Энн уже шестнадцать; ей будет неплохо и с Малколмом в течение нескольких ближайших лет, пока он еще сможет удерживать ее при себе.
Однако в моем треклятом плане все-таки было одно весьма уязвимое место, и я поняла это лишь поздно ночью. Меня ведь запросто могли понизить всего лишь до уровня зеленой школы! Хотя, если учесть, что именно я задумала накатать в своем тесте, меня, скорее всего, попросту отправят в психушку. Но даже такая перспектива не слишком меня тревожила. А тревожило меня то, что в стране существует полсотни государственных школ, разбросанных по малонаселенным районам, и даже если министерская комиссия сразу отправит меня собирать вещи, нет никакой гарантии, что я попаду именно туда, где находится Фредди.
Нет, мне была совершенно необходима помощь Малколма. Даже если эта помощь будет оказана без его ведома.
Итак, сперва я заехала домой, предварительно послав эсэмэску Малколму, чтобы узнать, ушел он в свое министерство или еще нет. Ответ я получила почти моментально, и он состоял всего из двух слов, написанных заглавными буквами: ПРЕПОДАВАТЕЛЬСКИЙ ТЕСТ! Это была совсем не та информация, которая мне требовалась, но за долгие годы я уже привыкла к тому, что никогда не получаю от Малколма даже релевантного ответа на сообщения.
Впрочем, наша подъездная дорожка была уже пуста, а часы на приборной доске сообщили мне, что и Энн уже уехала на своем серебряном автобусе. Я не стала заморачиваться насчет выбора подходящего костюма и осталась в джинсах — в дни преподавательского тестирования никакого особого дресс-кода не требовалось, — а потом сразу направилась к письменному столу Малколма, в наш с ним общий кабинет, отчасти напоминавший склад офисной техники. Два принтера, огромное количество белой и копировальной бумаги, папки, ожидающие заполнения и снабженные дыроколами; папки, заполненные всевозможными докладами, уже занимали все полки и все свободные поверхности.
Я, впрочем, хорошо знала, что именно ищу и где мне нужно это искать.
Бланки с готовыми штампами Министерства образования хранились у Малколма во втором ящике стола рядом с конвертами, на которых, как и на бланках, имелся логотип министерства. Я вытащила три бланка и три конверта и стала рыться в бумагах, пытаясь найти хоть какой-нибудь документ с подписью Малколма. Затем я включила принтер и напечатала три предложения, составленные мною еще утром и набранные на мамином лэптопе; я постаралась вспомнить все наиболее характерные выражения моего мужа, чтобы присланный мной «меморандум» звучал так: Вы сделаете все, как того требую я. По-моему, мой текст на министерском бланке выглядел просто отлично. И я сунула эту замечательную подделку в папку вместе с конвертом.
Часы внизу сообщили мне, что уже половина девятого и пора отправляться.
Лишь в последнюю минуту я вдруг вспомнила слова мамы, сказанные сегодня утром, когда я от них уезжала:
— Ты действительно хочешь это сделать?
Да, мама, мне бы хотелось, чтобы существовал другой ответ, а не тот, который я дала тебе:
— Я вынуждена.
В пяти кварталах от моей школы я на минутку остановилась, чтобы еще раз взглянуть на «письмо Малколма» с его подписью, состоящей из острых колючих углов с завершающим лихим двойным росчерком. Красиво и весьма агрессивно.
Парк, возле которого я остановилась, примечателен двумя контрастными типами посетителей. Первый — это все уменьшающаяся группа пожилых людей, которые спят на скамейках, завернувшись в старые одеяла и мятые газеты, и привыкли мгновенно исчезать, если мимо проедет полицейский внедорожник. Вторую группу, более разношерстную, составляют крепкие молодые люди лет двадцати верхом на ободранных велосипедах и с почтовой сумкой через плечо, обычно закинутой за спину. Именно эти-то и были мне нужны.
Держа двадцатидолларовую бумажку в одной руке и конверт, адресованный директору Серебряной школы имени Давенпорта, в другой, я направилась к наиболее дружелюбно выглядевшему курьеру. Правда, дружелюбным его можно было назвать, только исходя из свойственных велосипедным курьерам стандартов — это ребята ловкие, быстрые и жестокие; что называется, пленных не берут; готовы ехать на красный свет и вечно заставляют перепуганных пешеходов жаться к домам в лабиринте узких улочек Вашингтона, округ Колумбия. Если двадцать долларов этого мальчишку не убедят, подумала я, то заплачу сорок.
Но двадцать оказались суммой вполне достаточной. Курьер выслушал мои инструкции, вбил нужную информацию и адрес в свой телефон и, вскочив на велосипед, тут же умчался. Если все пойдет, как задумано, я снова увижу его сегодня днем в центральном офисе управления школами.
И он точно ничем не покажет, что узнал меня.
Отделение естественных наук Серебряной школы имени Давенпорта было воткнуто между двумя из десяти улиц, образующих подобие круга, Дюпон-Сёркл. Это был прекрасный особняк в стиле модерн, некогда служивший клубом для богатейших жительниц Вашингтона. Десять лет назад клуб пожертвовал и дом, и участок земли вокруг него компании «Достойная семья», и через некоторое время, когда здание стало для компании маловато, она отдала его элитной серебряной школе. Я поставила машину на подземной стоянке, расписалась у главного входа и поднялась по широкой лестнице в бывший бальный зал, ныне превращенный в просторную аудиторию, где уже сидели несколько десятков моих коллег, погруженные в нервное молчание.
Доктор Чен, которая первый год ведет продвинутый курс химии, негромко постукивала ручкой в такт некоему аллегро, слышному только ей одной. Доктора Стоун и Стоун, супружеская пара, которые ведут продвинутые занятия по испанскому и французскому языкам, устроились в заднем ряду и обмениваются какими-то вымученными улыбками — такое ощущение, что уголки рта им растягивают чьи-то невидимые руки. Мне, разумеется, тут же потихоньку сообщили, что у миссис Стоун после предыдущего тестирования чуть не случился удар. Доктор Чен при всем ее внешнем хладнокровии и вызывающей зависть учащихся способности помнить наизусть всю периодическую таблицу элементов тоже, по всей видимости, волновалась; я заметила, как она украдкой сунула в рот какую-то таблетку и запила ее тем, что выглядело как вода, но, по-моему, обладало куда более расслабляющими свойствами.
Каждый человек имеет право «оказаться на грани». У всех разные возможности нервной системы. Чисто академической части теста недостаточно, чтобы лишить места человек двадцать, получивших минимальные показатели, зато административный его раздел — полные пять страниц, присланные из Министерства образования, по которым будут оценивать, достаточно ли хорошо мы разбираемся в новых политических веяниях и правильно ли их понимаем, — любого способен свести с ума. Наши докторские диссертации не обеспечили нам должной подготовки к вечно эволюционирующим планам Мадлен Синклер. А потому я рада, что тот документ, который я подделала сегодня утром, способен поднять ставку кое-кого из моих коллег. И очень хорошо, что им ничего об этом не известно; пусть так и не узнают, какие ужасные слова — приговор самой себе — я осмелилась написать. Всего несколько слов — и запросто получаешь куда более серьезное наказание, чем перевод в зеленую школу. Я попыталась проглотить колючий комок собственной вины, застрявший у меня в горле, и оказалось, что вкус-то у вины очень даже горький.
Обычно я весь месяц спокойно кое-что просматривала, а непосредственно перед тестом предпринимала мощную атаку, занимаясь весь уик-энд напролет и пытаясь усвоить все эти политические нововведения. Однако раньше мне не приходилось за сутки до собственного тестирования сажать свою дочь в желтый автобус и отправлять ее в школу третьего уровня. Ведь и при нормальных условиях вполне здоровому и психически устойчивому человеку нелегко справиться с этими убийственными требованиями. И я прекрасно понимала, что сегодня совсем не готова к трехчасовой атаке на мой явно перетрудившийся мозг, так что даже если б я сознательно и не ставила перед собой такой цели, я вполне могла бы провалить тест на ментальную выносливость.
Возможно, так было бы даже проще, поскольку тогда решение было бы принято уже не мною. Особенно если учесть, что я понятия не имела, что мне могут принести ближайшие несколько дней.
Пока мы ждали, когда инспектор принесет нам наши «синие книги»[27] и привычный список правил, запрещающих во время теста какое бы то ни было «сотрудничество» (читай, подсказку), разговоры и использование электронных приспособлений, я старалась сидеть спокойно, дышать ровно и думать о своей бабушке.
Она ведь так и не вышла из своей комнаты и обедать с нами не стала, хотя дважды призывала меня к себе в течение вечера. И каждый раз была, казалось, готова сообщить мне нечто важное. Но, начав рассказ, сворачивала на извилистую тропу историй из своего прошлого с ярким и подробным описанием действующих лиц, а потом входила моя мама и говорила, что бабуле, пожалуй, пора отдохнуть.
И сейчас я перебирала в памяти эти истории. Они по большей части казались вполне правдоподобными, хотя я отнюдь не была уверена, что это истории из жизни самой бабушки. Вполне возможно, она их попросту позаимствовала и сплела воедино со своими собственными. Мама настаивала на последнем варианте; она вообще считала, что Ома все это выдумывает. Но вот вопрос: существовали ли в нашей стране сто лет назад «институции» для так называемых слабоумных? Безусловно. У нас имелись и законы Джима Кроу[28], и сумасшедшие дома, но вряд ли что-то из этого могло, как мне казалось, снова оказаться в ходу. И я решила выбросить из головы нелепые мысли о тюрьмах и диккенсовских работных домах и даже слегка усмехнулась: да что это я? Фредди сейчас находится просто в школе-интернате, и я намерена во что бы то ни стало ее оттуда вытащить.
Но прошло всего каких-то три коротких дня, и я поняла, сколь сильно я заблуждалась.
Глава двадцать девятая
Я уже больше часа сидела, уставившись на одну и ту же пустую страницу. А моя авторучка, словно обретя собственный разум, писала и писала одно-единственное предложение.
Вот так. И это непременно должно было привлечь внимание экзаменационной комиссии.
Хотя вряд ли это их как-то встревожит. Будущие учителя давно выстроились в длинную очередь, чтобы занять мое место в серебряной школе; да ради этого они дьяволу душу готовы были продать; и, кстати, среди них было много таких, кому очень хотелось бы спутать следы и начать новую жизнь. А если вдруг не наберется нужного количества таких страждущих душ, компания «Достойная семья» предложит желающим еще более высокое жалованье, достав нужную сумму из своего бездонного кармана.
Ближе к одиннадцати часам кое-кто из тестируемых начал проявлять явные признаки беспокойства. Зашуршали юбки и брюки, люди стали нервно менять местами скрещенные ноги, стуча под столами кожаными подошвами туфель. Кое-кто, забыв о приличиях, ерошил пальцами волосы, словно надеясь этим дать некий стимул мозговым клеткам и выудить нужный ответ из паутины памяти.
Мы торчали в этой аудитории уже два часа.
Инспекторы принесли каждому бутылочку питьевой воды, салфетки и энергетический батончик. Нас по очереди стали выводить в уборную. Остальные при этом старались даже глаз не отрывать от своей «синей книги» и уж тем более не обмениваться взглядами с соседями. Мы сидели смирно, изредка шевелясь, точно куски мяса в скороварке, чтобы спина и ноги совсем уж не затекли.
В какой-то момент мне вдруг захотелось перелистать страницы, вписать в графы правильные ответы, нанести, так сказать, честный укол шпагой и пройти этот экзамен. И тогда я вспоминала о Фредди.
Она ни разу в жизни ни одной ночи не провела в одиночестве, даже когда отправлялась в гости с ночевкой к кому-то из подружек. Мне страшно не хотелось отучать ее от детских ритуалов, но я беспокоилась, что у нее может возникнуть некая задержка в развитии. С другой стороны, я все время боялась, что Фредди, проснувшись, может оказаться не в состоянии сориентироваться в темной комнате и придет в ужас от того, что книги на стеллаже да и сам стеллаж не такие, как у нее. Я боялась, что во время одной из таких ночевок в чужом доме она может закричать и заплакать, и после этого уже на следующий день девочки в школе станут над ней издеваться.
А что, если бы десять лет назад я выбрала иной путь?
Я ведь его и впрямь почти выбрала. Но под конец все же с этого пути сошла — и подделала результаты теста, и указала достаточно высокий Коэффициент, чтобы Малколм был доволен, но все же не слишком высокий, чтобы хоть немного себя подстраховать.
Между прочим, тот показатель, вполне возможно, почти соответствовал истине. Все проблемы Фредди — если у нее вообще имелись какие-то серьезные проблемы — в точности совпадали с диагнозом доктора Нгуен. Обычная детская нервозность, подверженность стрессам, чувство тревоги. Но все вполне контролируемо. Нет, конечно же, тогда я сделала правильный выбор.
Хотя в последующие годы вряд ли можно было бы назвать правильным мое собственное отношение к Фредди: я ее слишком баловала, слишком оберегала, я обязательно вместе с ней готовилась к каждому школьному тесту, ибо хотела быть уверена, что моя девочка получит приблизительно такую же оценку, какую я поставила ей в том фальшивом пренатальном Q-тесте. Теперь мне стало казаться, что я сама все испортила, создав слишком ненадежный фундамент для столь непредсказуемой ситуации. Мое стремление защитить ребенка внезапно ударило по мне рикошетом, и теперь Фредди осталась совсем без защиты.
Я нацарапала еще какую-то глупость на чистом листке «синей книги», положила авторучку и решительно подняла руку.
Хватит с меня! Мне осточертело быть блестящей супругой Малколма Фэрчайлда!
— Маргарет Сангер?[24] А она-то что в Женеве делала? — Сангер, насколько я знала, в те времена как раз встала во главе движения по контролю рождаемости в США.
Ома засмеялась.
— Ох, Лени, в то лето в Женеве собрались сотни самых разных людей. Видишь ли, там состоялась Всемирная конференция по проблемам народонаселения. Миссис Сангер как раз была среди организаторов этой конференции, а моего двоюродного деда она попросила на ней председательствовать. Он был очень влиятельным человеком. А потом целых пятнадцать лет возглавлял Институт имени кайзера Вильгельма.
— А что это был за институт? Что-то связанное с медициной, да? — спросила я.
Этот мой вопрос так рассмешил Ому, что у нее началось что-то вроде припадка, она даже пополам от смеха согнулась, и в итоге мой отец стал мягко похлопывать ее по спине, а мама принесла ей вместо шнапса стакан воды. Я даже немного испугалась, правда, не знаю, что испугало меня больше — этот, можно сказать, нервный припадок или то, что такой смех вызывают вещи, над которыми смеяться уж точно не стоит. Отсмеявшись, бабушка пояснила:
— В этом институте, разумеется, было полно больных людей. И по большей части это те, кто там работал. А также те, кто им помогал. Магнуссен. Менгеле[25]. И этот американец Чарлз Давенпорт. Мне всегда казалось странным, что именно человек по имени Эуген[26], — бабуля произносила это имя как «Ой-гейн», — стал директором подобного института. Так что теперь ты знаешь, Герхард. — Она повернулась к моему отцу и пожала плечами.
Папа недоумевающе покачал головой.
— Что я знаю?
Ома, безучастно смотревшая в пространство, вдруг резко выпрямилась.
— Что твой двоюродный прадед был одним из тех, кто стоял за уничтожением миллионов людей! Его имя было Эуген Фишер. Да, я понимаю: теперь ты пытаешься понять, зачем я сохранила эту фамилию. Но это совсем другая история и для другого раза. А сейчас мне совершенно необходимо лечь в постель и немного поспать.
У меня вдруг возникло такое ощущение, словно температура в комнате резко упала. Мои родители тоже обменивались смущенными взглядами. Папа помог бабушке подняться, а я тем временем перебирала в памяти разные имена — монстров из не такого уж далекого прошлого, активистов, загримированных под героев. Тех, кто породил способы создания «достойных семей», которые слишком многих в итоге привели к гибели.
Прежде чем Ома успела скрыться за дверью своей спальни, я успела сказать:
— Но здесь-то этого не должно бы случиться. Мы все-таки в Соединенных Штатах, а не в Германии.
— Ах, девочка моя дорогая, — вздохнула Ома. — А где же, как ты думаешь, мой двоюродный дед Эуген подцепил эту гениальную идею?
Когда мы остались одни, мама тихонько сказала мне:
— Ей становится все хуже. Правда ведь, Герхард? Сперва были только бесконечные истории о подруге детства Мириам, затем начались демонстрации фашистской формы…
— Она вам об этом рассказывала? — удивилась я. — А мне она сказала, что никому и никогда об этом не говорила.
Мама убрала бабушкин стакан и достала три чистых — для нас. И в каждый налила изрядную дозу шнапса. Впрочем, к своему она даже не притронулась и некоторое время нервно ходила взад-вперед по комнате, сцепив за спиной руки.
— Она миллион раз рассказывала нам эту историю. И каждый раз по-разному. То эта форма принадлежала не ей, а какой-то другой девушке. То она нашла ее на гаражной распродаже. То купила на «eBay». Самый последний вариант — это ее собственная форма. — Мама повернулась к отцу. — Мне очень жаль, Герхард, но, по-моему, пора снова обратиться к врачу. Мы слишком долго это откладывали.
— А насчет своего двоюродного дедушки она что, тоже выдумала? — спросила я.
— Не знаю. Может, и выдумала. — Мама перестала ходить, потом снова начала. — В последний раз, когда она вздумала рассказать нам о той поездке в Женеву, она бормотала до тех пор, пока дар речи не утратила. Доктор Мендес говорит, чтобы мы отвлекали ее всякими веселыми шутками, не давали ей взвинчивать себя. Ну вот мы и стараемся. — Мама как-то нерешительно пожала плечами в знак того, что больше ей сказать нечего. — Ну, хорошо. Кто мне поможет начистить к обеду картошки?
Естественно, я тут же вызвалась, и некоторое время мы беседовали о куда более приятных вещах, чем провалившие тест дочери и выжившие из ума бабушки. И все же облако сомнений и тревог, со вчерашнего дня повисшее надо мною, так за эти несколько часов и не рассеялось.
Глава двадцать восьмая
Дело не в том, что я не поверила бабушке, но все же я до глубокой ночи торчала за компьютером, выискивая сведения о тех людях, имена которых нашла в старых книгах Малколма и в журнальных статьях. В час ночи, когда мой мозг уже плавился от обилия информации — имен, географических названий, дат, — в гостиную спустилась мама и буквально силой заставила меня лечь в постель. Папа был настолько встревожен новой активностью Омы, что ни за обедом, ни после него в наших разговорах практически не участвовал. Он только позвонил Малколму и весьма лаконично и холодно сообщил, что я останусь у них ночевать и прямо с утра поеду в школу — проходить очередной Q-тест для преподавателей. Похоже, с той стороны ответ был столь же прохладный, так что разговаривали они совсем недолго.
И только сейчас, когда я гнала машину на восток и видела прямо перед собой низкое осеннее солнце — пожалуй, этот указатель был мне совершенно необходим, поскольку в глазах рябило от пестрого ковра мокрых листьев, устилавшего боковые дорожки, — я по-настоящему почувствовала, как наказывает меня моя собственная голова за бессонную ночь и за излишнее количество Krauterschnapps. Не помог даже этот бодрый идиот, ведущий утреннего радиошоу. Разве может кто-то, кроме полного кретина, быть настолько бодрым и веселым в семь утра? Я раздраженно шлепнула по кнопке, и бодрый тип заткнулся.
План возник у меня вчера вечером после нескольких стаканов вина и половины картонного ведерка мороженого; кроме того, я посмотрела на YouTube видеоинтервью с одним человеком. Он рассказывал о случае со своей бабушкой в Мюнхене, когда та стояла перед шеренгой солдат на железнодорожной платформе и смотрела, как ее лучшую подругу запихивают в один из товарных вагонов — в правой руке чемодан, над левой грудью звезда, — но пропустить ее, немецкую девушку, в этот поезд солдаты ни в коем случае не хотели. Однако она все-таки попыталась туда пробраться, черт побери! Она была готова оставить дом и семью ради человека, который был ей дорог, даже если бы это означало, что ей придется бог знает сколько дней и ночей есть, спать и пи́сать в запертом товарном вагоне без окон. И я отнюдь не была уверена, что, зная все то, что я знала об истории, я бы сумела проявить подобную настойчивость. Очень легко вообразить себя одной из тех, кто способен встать, когда всем остальным приказано сесть, но мне все же казалось, что на такое моей самоотверженности не хватит.
Однако я решилась и сейчас ехала в то место, которое вскоре станет моим бывшим местом работы, собираясь дать неверный ответ на любой из вопросов предстоящего теста и тем самым создать все предпосылки для собственного понижения в должности, чтобы затем меня посадили в автобус и отправили — по возможности — в ту же школу, что и мою младшую дочь. Сложнее всего — чертовски сложно! — было сделать выбор между Фредди и Энн, но мне все-таки пришлось его сделать. В конце концов, Энн уже шестнадцать; ей будет неплохо и с Малколмом в течение нескольких ближайших лет, пока он еще сможет удерживать ее при себе.
Однако в моем треклятом плане все-таки было одно весьма уязвимое место, и я поняла это лишь поздно ночью. Меня ведь запросто могли понизить всего лишь до уровня зеленой школы! Хотя, если учесть, что именно я задумала накатать в своем тесте, меня, скорее всего, попросту отправят в психушку. Но даже такая перспектива не слишком меня тревожила. А тревожило меня то, что в стране существует полсотни государственных школ, разбросанных по малонаселенным районам, и даже если министерская комиссия сразу отправит меня собирать вещи, нет никакой гарантии, что я попаду именно туда, где находится Фредди.
Нет, мне была совершенно необходима помощь Малколма. Даже если эта помощь будет оказана без его ведома.
Итак, сперва я заехала домой, предварительно послав эсэмэску Малколму, чтобы узнать, ушел он в свое министерство или еще нет. Ответ я получила почти моментально, и он состоял всего из двух слов, написанных заглавными буквами: ПРЕПОДАВАТЕЛЬСКИЙ ТЕСТ! Это была совсем не та информация, которая мне требовалась, но за долгие годы я уже привыкла к тому, что никогда не получаю от Малколма даже релевантного ответа на сообщения.
Впрочем, наша подъездная дорожка была уже пуста, а часы на приборной доске сообщили мне, что и Энн уже уехала на своем серебряном автобусе. Я не стала заморачиваться насчет выбора подходящего костюма и осталась в джинсах — в дни преподавательского тестирования никакого особого дресс-кода не требовалось, — а потом сразу направилась к письменному столу Малколма, в наш с ним общий кабинет, отчасти напоминавший склад офисной техники. Два принтера, огромное количество белой и копировальной бумаги, папки, ожидающие заполнения и снабженные дыроколами; папки, заполненные всевозможными докладами, уже занимали все полки и все свободные поверхности.
Я, впрочем, хорошо знала, что именно ищу и где мне нужно это искать.
Бланки с готовыми штампами Министерства образования хранились у Малколма во втором ящике стола рядом с конвертами, на которых, как и на бланках, имелся логотип министерства. Я вытащила три бланка и три конверта и стала рыться в бумагах, пытаясь найти хоть какой-нибудь документ с подписью Малколма. Затем я включила принтер и напечатала три предложения, составленные мною еще утром и набранные на мамином лэптопе; я постаралась вспомнить все наиболее характерные выражения моего мужа, чтобы присланный мной «меморандум» звучал так: Вы сделаете все, как того требую я. По-моему, мой текст на министерском бланке выглядел просто отлично. И я сунула эту замечательную подделку в папку вместе с конвертом.
Часы внизу сообщили мне, что уже половина девятого и пора отправляться.
Лишь в последнюю минуту я вдруг вспомнила слова мамы, сказанные сегодня утром, когда я от них уезжала:
— Ты действительно хочешь это сделать?
Да, мама, мне бы хотелось, чтобы существовал другой ответ, а не тот, который я дала тебе:
— Я вынуждена.
В пяти кварталах от моей школы я на минутку остановилась, чтобы еще раз взглянуть на «письмо Малколма» с его подписью, состоящей из острых колючих углов с завершающим лихим двойным росчерком. Красиво и весьма агрессивно.
Парк, возле которого я остановилась, примечателен двумя контрастными типами посетителей. Первый — это все уменьшающаяся группа пожилых людей, которые спят на скамейках, завернувшись в старые одеяла и мятые газеты, и привыкли мгновенно исчезать, если мимо проедет полицейский внедорожник. Вторую группу, более разношерстную, составляют крепкие молодые люди лет двадцати верхом на ободранных велосипедах и с почтовой сумкой через плечо, обычно закинутой за спину. Именно эти-то и были мне нужны.
Держа двадцатидолларовую бумажку в одной руке и конверт, адресованный директору Серебряной школы имени Давенпорта, в другой, я направилась к наиболее дружелюбно выглядевшему курьеру. Правда, дружелюбным его можно было назвать, только исходя из свойственных велосипедным курьерам стандартов — это ребята ловкие, быстрые и жестокие; что называется, пленных не берут; готовы ехать на красный свет и вечно заставляют перепуганных пешеходов жаться к домам в лабиринте узких улочек Вашингтона, округ Колумбия. Если двадцать долларов этого мальчишку не убедят, подумала я, то заплачу сорок.
Но двадцать оказались суммой вполне достаточной. Курьер выслушал мои инструкции, вбил нужную информацию и адрес в свой телефон и, вскочив на велосипед, тут же умчался. Если все пойдет, как задумано, я снова увижу его сегодня днем в центральном офисе управления школами.
И он точно ничем не покажет, что узнал меня.
Отделение естественных наук Серебряной школы имени Давенпорта было воткнуто между двумя из десяти улиц, образующих подобие круга, Дюпон-Сёркл. Это был прекрасный особняк в стиле модерн, некогда служивший клубом для богатейших жительниц Вашингтона. Десять лет назад клуб пожертвовал и дом, и участок земли вокруг него компании «Достойная семья», и через некоторое время, когда здание стало для компании маловато, она отдала его элитной серебряной школе. Я поставила машину на подземной стоянке, расписалась у главного входа и поднялась по широкой лестнице в бывший бальный зал, ныне превращенный в просторную аудиторию, где уже сидели несколько десятков моих коллег, погруженные в нервное молчание.
Доктор Чен, которая первый год ведет продвинутый курс химии, негромко постукивала ручкой в такт некоему аллегро, слышному только ей одной. Доктора Стоун и Стоун, супружеская пара, которые ведут продвинутые занятия по испанскому и французскому языкам, устроились в заднем ряду и обмениваются какими-то вымученными улыбками — такое ощущение, что уголки рта им растягивают чьи-то невидимые руки. Мне, разумеется, тут же потихоньку сообщили, что у миссис Стоун после предыдущего тестирования чуть не случился удар. Доктор Чен при всем ее внешнем хладнокровии и вызывающей зависть учащихся способности помнить наизусть всю периодическую таблицу элементов тоже, по всей видимости, волновалась; я заметила, как она украдкой сунула в рот какую-то таблетку и запила ее тем, что выглядело как вода, но, по-моему, обладало куда более расслабляющими свойствами.
Каждый человек имеет право «оказаться на грани». У всех разные возможности нервной системы. Чисто академической части теста недостаточно, чтобы лишить места человек двадцать, получивших минимальные показатели, зато административный его раздел — полные пять страниц, присланные из Министерства образования, по которым будут оценивать, достаточно ли хорошо мы разбираемся в новых политических веяниях и правильно ли их понимаем, — любого способен свести с ума. Наши докторские диссертации не обеспечили нам должной подготовки к вечно эволюционирующим планам Мадлен Синклер. А потому я рада, что тот документ, который я подделала сегодня утром, способен поднять ставку кое-кого из моих коллег. И очень хорошо, что им ничего об этом не известно; пусть так и не узнают, какие ужасные слова — приговор самой себе — я осмелилась написать. Всего несколько слов — и запросто получаешь куда более серьезное наказание, чем перевод в зеленую школу. Я попыталась проглотить колючий комок собственной вины, застрявший у меня в горле, и оказалось, что вкус-то у вины очень даже горький.
Обычно я весь месяц спокойно кое-что просматривала, а непосредственно перед тестом предпринимала мощную атаку, занимаясь весь уик-энд напролет и пытаясь усвоить все эти политические нововведения. Однако раньше мне не приходилось за сутки до собственного тестирования сажать свою дочь в желтый автобус и отправлять ее в школу третьего уровня. Ведь и при нормальных условиях вполне здоровому и психически устойчивому человеку нелегко справиться с этими убийственными требованиями. И я прекрасно понимала, что сегодня совсем не готова к трехчасовой атаке на мой явно перетрудившийся мозг, так что даже если б я сознательно и не ставила перед собой такой цели, я вполне могла бы провалить тест на ментальную выносливость.
Возможно, так было бы даже проще, поскольку тогда решение было бы принято уже не мною. Особенно если учесть, что я понятия не имела, что мне могут принести ближайшие несколько дней.
Пока мы ждали, когда инспектор принесет нам наши «синие книги»[27] и привычный список правил, запрещающих во время теста какое бы то ни было «сотрудничество» (читай, подсказку), разговоры и использование электронных приспособлений, я старалась сидеть спокойно, дышать ровно и думать о своей бабушке.
Она ведь так и не вышла из своей комнаты и обедать с нами не стала, хотя дважды призывала меня к себе в течение вечера. И каждый раз была, казалось, готова сообщить мне нечто важное. Но, начав рассказ, сворачивала на извилистую тропу историй из своего прошлого с ярким и подробным описанием действующих лиц, а потом входила моя мама и говорила, что бабуле, пожалуй, пора отдохнуть.
И сейчас я перебирала в памяти эти истории. Они по большей части казались вполне правдоподобными, хотя я отнюдь не была уверена, что это истории из жизни самой бабушки. Вполне возможно, она их попросту позаимствовала и сплела воедино со своими собственными. Мама настаивала на последнем варианте; она вообще считала, что Ома все это выдумывает. Но вот вопрос: существовали ли в нашей стране сто лет назад «институции» для так называемых слабоумных? Безусловно. У нас имелись и законы Джима Кроу[28], и сумасшедшие дома, но вряд ли что-то из этого могло, как мне казалось, снова оказаться в ходу. И я решила выбросить из головы нелепые мысли о тюрьмах и диккенсовских работных домах и даже слегка усмехнулась: да что это я? Фредди сейчас находится просто в школе-интернате, и я намерена во что бы то ни стало ее оттуда вытащить.
Но прошло всего каких-то три коротких дня, и я поняла, сколь сильно я заблуждалась.
Глава двадцать девятая
Я уже больше часа сидела, уставившись на одну и ту же пустую страницу. А моя авторучка, словно обретя собственный разум, писала и писала одно-единственное предложение.
Вот так. И это непременно должно было привлечь внимание экзаменационной комиссии.
Хотя вряд ли это их как-то встревожит. Будущие учителя давно выстроились в длинную очередь, чтобы занять мое место в серебряной школе; да ради этого они дьяволу душу готовы были продать; и, кстати, среди них было много таких, кому очень хотелось бы спутать следы и начать новую жизнь. А если вдруг не наберется нужного количества таких страждущих душ, компания «Достойная семья» предложит желающим еще более высокое жалованье, достав нужную сумму из своего бездонного кармана.
Ближе к одиннадцати часам кое-кто из тестируемых начал проявлять явные признаки беспокойства. Зашуршали юбки и брюки, люди стали нервно менять местами скрещенные ноги, стуча под столами кожаными подошвами туфель. Кое-кто, забыв о приличиях, ерошил пальцами волосы, словно надеясь этим дать некий стимул мозговым клеткам и выудить нужный ответ из паутины памяти.
Мы торчали в этой аудитории уже два часа.
Инспекторы принесли каждому бутылочку питьевой воды, салфетки и энергетический батончик. Нас по очереди стали выводить в уборную. Остальные при этом старались даже глаз не отрывать от своей «синей книги» и уж тем более не обмениваться взглядами с соседями. Мы сидели смирно, изредка шевелясь, точно куски мяса в скороварке, чтобы спина и ноги совсем уж не затекли.
В какой-то момент мне вдруг захотелось перелистать страницы, вписать в графы правильные ответы, нанести, так сказать, честный укол шпагой и пройти этот экзамен. И тогда я вспоминала о Фредди.
Она ни разу в жизни ни одной ночи не провела в одиночестве, даже когда отправлялась в гости с ночевкой к кому-то из подружек. Мне страшно не хотелось отучать ее от детских ритуалов, но я беспокоилась, что у нее может возникнуть некая задержка в развитии. С другой стороны, я все время боялась, что Фредди, проснувшись, может оказаться не в состоянии сориентироваться в темной комнате и придет в ужас от того, что книги на стеллаже да и сам стеллаж не такие, как у нее. Я боялась, что во время одной из таких ночевок в чужом доме она может закричать и заплакать, и после этого уже на следующий день девочки в школе станут над ней издеваться.
А что, если бы десять лет назад я выбрала иной путь?
Я ведь его и впрямь почти выбрала. Но под конец все же с этого пути сошла — и подделала результаты теста, и указала достаточно высокий Коэффициент, чтобы Малколм был доволен, но все же не слишком высокий, чтобы хоть немного себя подстраховать.
Между прочим, тот показатель, вполне возможно, почти соответствовал истине. Все проблемы Фредди — если у нее вообще имелись какие-то серьезные проблемы — в точности совпадали с диагнозом доктора Нгуен. Обычная детская нервозность, подверженность стрессам, чувство тревоги. Но все вполне контролируемо. Нет, конечно же, тогда я сделала правильный выбор.
Хотя в последующие годы вряд ли можно было бы назвать правильным мое собственное отношение к Фредди: я ее слишком баловала, слишком оберегала, я обязательно вместе с ней готовилась к каждому школьному тесту, ибо хотела быть уверена, что моя девочка получит приблизительно такую же оценку, какую я поставила ей в том фальшивом пренатальном Q-тесте. Теперь мне стало казаться, что я сама все испортила, создав слишком ненадежный фундамент для столь непредсказуемой ситуации. Мое стремление защитить ребенка внезапно ударило по мне рикошетом, и теперь Фредди осталась совсем без защиты.
Я нацарапала еще какую-то глупость на чистом листке «синей книги», положила авторучку и решительно подняла руку.
Хватит с меня! Мне осточертело быть блестящей супругой Малколма Фэрчайлда!