Глава двадцать шестая




Я уже собиралась схватиться за телефон, как за последнюю соломинку, но потом передумала, вместо этого позвонила родителям и уже через пятнадцать минут сидела за рулем и ехала на северо-запад.

Радио было включено; шло какое-то ток-шоу, и Мадлен Синклер своим сахарным голосом отвечала на вопросы очередного интервьюера. А ведь когда-то мне это ток-шоу даже нравилось; там порой бывали в гостях люди, способные сказать немало интересного. Я, например, хорошо помнила королеву Нур из Иордании, говорившую о важности межкультурного диалога, или Урсулу Ле Гуин, признающуюся в том, какие сложности возникают у писательницы, когда она становится матерью, или Рея Чарлза, мягко ностальгирующего по тем временам, когда он ребенком слушал «Grand Ole Opry»[23]. Но то было раньше; а теперь там вещала Мадлен Синклер. «А также у нас имеются потрясающие проекты взаимодействия с нефтяными компаниями, — уверенно говорила она. — Благодаря этим проектам «Достойная семья» сумеет подняться на новый, небывало высокий уровень…»

— Да пошла ты со своей «Достойной семьей»! — злобно рявкнула я, обращаясь к радиоприемнику. Был самый разгар утреннего часа пик, и я, пробираясь в пробках, страстно мечтала поскорее избавиться от зрелища этих унылых металлических гробов, заполонивших шоссе I-66, и выбраться на извилистые, зато относительно свободные боковые дороги. Пока что потрясающие проекты Мадлен Синклер вывели мою семью на два новых уровня: я испытывала мучительный страх за свою младшую дочь, которая в настоящее время тряслась в желтом автобусе, в одиночестве направляясь в Канзас и пересчитывая телефонные столбы; а еще я испытывала новый приступ отвращения к собственному мужу.

Ну разве это не потрясающе? Нет? Тогда я просто не знаю, что значит «потрясающе».

Я с наслаждением выключила приемник, заткнув рот Мадлен Синклер, и стала думать о том, что скажу Оме, а также — и это, пожалуй, было гораздо важнее — о том, что мне хочется услышать от Омы. Ей явно есть что мне сказать, и я готова слушать. Во всяком случае, теперь мне казалось, что я к этому готова.

Был такой период, когда мы с Омой почти перестали разговаривать — я тогда была подростком, и мы с Малколмом ставили свои первые любовные опыты, кувыркаясь в его машине, совершив решительный шаг от «не больно-то и надо» к «и мы не хуже других». Вот тогда Ома как-то не слишком меня любила.

Я пыталась рассказывать ей, как было ужасно раньше, когда я, багровея от смущения, пыталась по настоянию нашего физрука делать колесо, как мои ноги чуть ли не с первого прыжка путаются в скакалке, как я шлепаюсь на задницу, не продвинувшись ни на одну клетку при игре в классики. Да можно было назвать любую игру, популярную на детской площадке, — салки, захват крепости, прятки, перетягивание каната, — и в любой я неизменно проигрывала. Я не приходила домой с ободранными коленками и разбитыми локтями, но до сих пор помню, как саднили те невидимые другим царапины и синяки, которые я получала в таких играх и которые для меня были вполне реальными травмами.

Моя мать, человек прямо-таки клинически чувствительный, лечила меня с помощью самого лучшего известного ей средства.

— Тебе вовсе не обязательно быть такой же, как они, Елена, — говорила она. — Ты по-своему намного лучше их. Ты же умница.

Да, и это было моим спасением.

Я всей душой впитывала ее похвалы, и каждый раз на моих губах появлялась затаенная улыбка, когда я первой заканчивала тест, подходила к учительскому столу и сдавала работу, а потом у меня оставалось еще полчаса свободного времени; и такая же улыбка появлялась у меня каждый раз, когда приходили отчеты государственной оценочной комиссии, в которых мои показатели Q-теста были выделены жирной линией и равнялись обычно 9,9. Я специально выучила несколько ругательств на латыни и на древнегреческом и пускала их в ход каждый раз, когда какая-нибудь из этих хорошеньких дур, что пользовались у мальчишек такой популярностью, шлепалась на задницу, задрав свою обворожительную юбчонку.

Но вскоре я сумела отыскать точку равновесия — объединилась с компанией других способных и хорошо учившихся ребят и постаралась одновременно с занятиями находить время для таких вещей, как макияж и модная обувь.

А еще завела отношения с Малколмом.

Теперь, когда Мадлен Синклер больше не лезла в мое личное пространство, автомобиль показался мне даже слишком тихим и очень уютным. Я подключила к телефону Bluetooth и попросила моего приятеля Сири сыграть мне что-нибудь бодрое. Сири провалил поставленную задачу и врубил «Радость» Люсинды Уильямс, что было просто отлично. Если нельзя что-то бодрое, пусть будет что-то яростное.

Уж ярости-то во мне хватало.

Дослушав, я тут же поставила песню на повтор, и когда Люсинда уже в седьмой раз рассказывала мне и миру, что направляется в Слайделл искать свою радость, я как раз свернула на подъездную дорожку у дома своих родителей и поставила свою «Акуру» рядом с их «Фольксвагеном».

В течение последних двух дней Малколм постоянно оказывался рядом со мной, стоило моим родителям позвонить мне, или наоборот, и сейчас мне прямо-таки не терпелось спокойно поговорить с ними безо всяких таинственных намеков и подтекстов.

День для начала ноября выдался довольно холодный, но все же было теплее, чем вчера. Однако промозглая сырость окутывала меня, словно ледяное одеяло, проникая сквозь поры внутрь, червем пробираясь даже в кости, и я чувствовала себя совершенно окоченевшей, когда поднималась по ступенькам знакомого крыльца.

— Ну, а я считаю: да пошли они к чертовой матери! — Это было первое, что я услышала из уст моей матери, открывшей мне дверь. И она с легким оттенком горечи пояснила: — Извини. У меня просто нет других слов для этих людей. А уж если бы ты слышала в субботу речи твоего отца! Он тут громы и молнии метал. У нас даже в доме потемнело, столько раз он выругался. Заходи, выпьем пива. Бабушка сегодня плохо себя чувствует, но, по-моему, она все равно захочет с тобой поговорить.

Надо сказать, Люсинда Уильямс здорово меня подвела. Мы еще и до кухни не добрались, а я уже совершенно раскисла, а потом и вовсе так разревелась, что папа, увидев мою красную распухшую физиономию, залитую слезами, тут же вскочил, усадил меня в свое большое кресло, налил в маленький бокал на два пальца Krauterschnapps и протянул мне. Жизнь была мне не мила, но знакомый аромат настоянных на сахаре трав и алкоголя на мгновение затмил все несчастья. Мама стояла рядом и гладила меня своими дивными руками с длинными пальцами так нежно, словно я любимый домашний зверек, уснувший у нее на коленях. На несколько мгновений мне даже показалось, что вернулись прежние, счастливые времена. И я, сознавая, что это ненадолго, все же наслаждалась каждой секундой.

— Хочешь остаться у нас сегодня? — спросила мама.

В ответ я кивнула и буркнула нечто нечленораздельное. Потом все же ухитрилась выговорить нечто относительно внятное:

— У меня завтра с утра аттестация преподавателей. Начало в девять.

— И ведь все, буквально все связано с деньгами! — сказала мама, явно продолжая некую недосказанную мысль. — Абсолютно все. Как-то раз, когда я еще преподавала, я подала в комиссию по аттестации просьбу о дополнительном финансировании. И знаешь, что мне ответили?

— Догадываюсь.

— У них и так перерасход на триста семьдесят пять процентов — вот что они мне сообщили! Иными словами, — и мама помахала рукой, как бы на прощанье, — денег у них больше нет. Оказывается, с 1970 года расходы на каждого ребенка увеличились на триста семьдесят пять процентов. А перед тем как я ушла на пенсию, пошли активные разговоры об установлении контроля над подобными расходами и о всемерном их сокращении. — Она закурила, не обращая внимания на предостерегающие вопли отца, жадно затянулась и, выдохнув целое облако дыма, продолжала: — В общем, однажды к нам на собрание явилась целая группа людей в строгих офисных костюмах, и они начали буквально забрасывать нас цифрами. Такой-то процент связан с ужасным домашним воспитанием, столько-то потрачено на каждого учащегося, а столько-то потрачено впустую — впустую! — на зарплаты преподавателям, поскольку их ученики демонстрируют примерно одинаковые показатели успеваемости по всем предметам: и по математике, и по литературе, и по естественным наукам. Таким образом, заявили они, совершенно очевидно, что вся система образования не работает и проблема вырисовывается очень серьезная. Ну, а я, разумеется, являюсь частью этой проблемы.

— Не забывай о своем давлении, Сандра, — предостерег ее отец. Но по его глазам было видно, что он наслаждается этой гневной речью.

— Малколм тоже всегда говорил, что мы слишком много тратим, — вставила я, никак не ожидая, что от этих слов мама разъярится еще сильнее.

— Слишком много тратим? Мы, конечно, тратим, но, догадайся, что мы получаем в итоге? Более высокие показатели у учеников из менее благополучных семей. Лучшую интеграцию талантливых детей, которые в ином случае попали бы в спецкласс только потому, что они не сумели сдать тест, скажем, по математике. Это отнюдь не перерасход. Это как раз вполне разумное расходование средств. — Мама помолчала, глядя на меня в упор, и продолжила: — Ну а затем мы получили этот uberclass. Знаешь, я как-то присутствовала на родительском собрании, так родители буквально орали, требуя трехуровневую систему. Эта идея им страшно нравилась. В основном, видимо, потому, что они были уверены: это применимо только к детям нищих мексиканцев, живущих с ними по соседству. Или к какой-то особой группе учащихся. Но никак не к их драгоценным отпрыскам. — Она решительно тряхнула головой и заявила: — Это настоящая воронка, Елена. Распроклятая, вечно расширяющаяся воронка. Но нам, по крайней мере, удалось взять под контроль проблему перенаселения.

Насчет этого она была права. Десять лет назад ученые-географы предсказали резкий рост рождаемости. Майами, Нью-Йорк, Чикаго и Лос-Анджелес уже вышли на финишную прямую по перенаселенности. «Если так будет продолжаться, — говорили ученые, — плотность населения в нашей собственной стране вскоре достигнет масштабов Дели».

— Но в любом случае, — продолжала мама, — с тех пор как Министерство образования возглавила эта ведьма, эта сука Синклер, проблема денег, выделяемых школам, только усугубилась. Вот, например…

Но все эти примеры я и сама прекрасно знала. Как знала и то, что Мадлен Синклер пользуется чуть ли не большей властью, чем президент. И обладает поистине бездонным колодцем финансирования со стороны пресловутых двух процентов американской элиты, а также пользуется поддержкой очень многих семей «чайлд-фри», недовольных тем, что их налоги обеспечивают существование «каких-то жалких ублюдков»; поддерживали Мадлен и сторонники превосходства белой расы, сильно обеспокоенные преобладанием на рабочих местах иммигрантов, а также десятки миллионов стареющих беби-бумеров, представителей поколения, появившегося на свет в послевоенные и в 60-е годы, некогда радовавшихся тому, что им уменьшили налог на собственность; а также такие, как Сара Грин, которым даже в голову не приходило, что желтый автобус может прийти и за их ребенком. Компания «Достойная семья» оказалась совершенно гениальным изобретением; благодаря ее деятельности удалось очень быстро снять бесчисленные вопросы и страхи буквально во всех областях жизни общества и решить самые сложные проблемы одним росчерком пера.

Неравномерное постукивание трости, донесшееся из дальней комнаты, дало всем понять, что на подходе моя бабушка, теперь, очевидно, решившая перебраться на первый этаж.

— Это ты, Лени?


Я с радостной улыбкой повернулась к ней.

— Привет, Ома!

— Я бы хотела сказать тебе несколько слов насчет этой вашей преподавательской аттестации.

— Ты все слышала?

— Помнишь, я сказала, что у меня теперь новые уши? — усмехнулась она и с папиной помощью устроилась на диване. — Теперь хорошо бы еще и новое тело к новым ушам заполучить. — Бабушка засмеялась, но почему-то больше никто ее не поддержал, и она велела мне: — Иди-ка сюда, Liebchen. Сядь рядом со мной. Значит, они все-таки отослали твою девочку, да?

— Да.

И бабушка, глядя мне прямо в глаза, вдруг стиснула мои руки с такой неожиданной силой, что я искренне удивилась: откуда такая мощь у столь хрупкого дряхлого существа?

— Ты должна поехать в Канзас и привезти ее обратно, — решительно заявила она.





Глава двадцать седьмая




Недавно в СМИ появилось сообщение о том, как некий разгневанный папаша заявился в одну из желтых школ. Этот случай в газете «Post» был описан Бонитой Гамильтон, одной из самых непопулярных (у американских властей) журналистов-расследователей («Ох уж эта Гамильтон! Ей все-таки давно пора вскочить хотя бы на подножку поезда благоразумия», — сказал как-то за воскресным завтраком Малколм). Так вот, этот папаша, покинув столицу, вполне успешно преодолел все мосты и сельские дороги и, наконец, остановил свой автомобиль возле той школы, где училась его дочь. Припарковав машину, он пешком дошел до ворот и вошел внутрь. Хотя следовало бы сказать, попытался войти внутрь, — писала Бонита, — но его тут же развернули. Возникает вопрос: а что, если бы там учился ваш ребенок?

Сколько же вспышек гнева было вызвано этой статьей, а некий академик-пенсионер прислал издателю газеты письмо, в котором выразил личное мнение по этому вопросу и спросил, в частности: «Разве к этому стремилась Америка?» Малколм только фыркнул, когда я упомянула о письме этого академика, и сказал: «В первую очередь следовало бы поинтересоваться, что это за отец и как он допустил, чтобы его ребенок съехал на такой уровень. Государственные школы уже существуют, и, Господь свидетель, мы достаточно много платим за то, чтобы дети могли в них учиться, раз уж их родители не сумели их должным образом воспитать. Так что же, Елена, нам теперь позволять каждому разгневанному родителю вмешиваться в дела школы да еще и шоу, черт побери, из этого устраивать?»

Однако моя бабушка надеялась, что я все-таки сумею проникнуть в государственную школу № 46 штата Канзас. Увы, это была всего лишь надежда.

— Вряд ли мне удастся запросто туда войти и увести Фредди, — сказала я.

Бабушка тут же сердито оттолкнула чашку с чаем, предложенную мамой, и потребовала шнапса. Папе удалось произнести в знак протеста всего лишь пару слов, а потом он был повержен и покорно принес из бара стаканчик с тем же напитком, которым поил меня, когда я приехала вся в слезах.

— Ах, как хорошо! Горько и душу греет, — сказала Ома, сделав маленький глоток и никак не отреагировав на мои возражения. — А теперь я хочу рассказать вам одну маленькую историю.

Мне в данный момент совершенно не хотелось слушать никаких историй; мне хотелось добраться до компьютера моих родителей и посмотреть в интернете кое-какие гнусные материалы, а потом попросту лечь спать и забыть обо всем, что случилось с тех пор, как я сегодня утром проснулась. Но бабушка взглядом велела мне сидеть смирно и слушать. Глупо с моей стороны было даже предполагать, что с возрастом она утратила свое командирское начало, которым обладала всегда. И когда мой отец встал, намереваясь включить телевизор и посмотреть соревнования по гольфу, Ома, резко стукнув по полу своей тростью, и на гольф тоже наложила запрет.

— Эта история касается и тебя, Герхард, так что будь добр — сядь и послушай. — Это бабушка сказала по-немецки, чтобы папа уж точно понял, что она настроена по-деловому.

И она начала рассказывать:

— Я уже очень стара и скоро умру, и тогда эта история умрет вместе со мной. Именно этого, собственно, я всегда и хотела для своей семьи — чтобы нечто безобразное умерло и было похоронено. Aber… — «Однако…» — машинально перевела я про себя.

А бабушка, мешая английские и немецкие слова, все продолжала говорить, и от ее слов передо мной возникали яркие цветные картины, я отчетливо слышала громкие звуки маршей, видела юных девушек, одетых в нацистскую форму. Головы их были высоко и гордо подняты, даже самые юные члены Jungmadelbund — им всего-то было лет по десять — стояли с невероятно высокомерным видом, сознавая собственную важность, пока их фотографировали во время собраний, демонстраций и маршей немецкой молодежи. Слегка трепетали на ветру накрахмаленные блузки, складки на темно-синих юбках были заглажены до хруста. Когда эти девочки маршировали по улицам и вдоль набережных, стук сотен стальных подковок по бетону — цок-цок цок-цок цок-цок — разносился окрест и звонкие юные голоса взмывали ввысь в песнях и приветственных выкриках. Вот наше будущее, вещал с трибуны некий человек. Вот она, наша истинная Германия. Эти дети совершенны. И под его выкрики они маршировали с таким видом, словно и не сомневались в этом.

А потом голоса стали звучать все более резко и грубо, постепенно превратившись в угрожающее рычание, доносившееся буквально отовсюду — со школьных дворов, из магазинов и синагог. Девичьи руки, ранее по вечерам занятые шитьем и игрой на фортепиано, взялись за камни. Мария Фишер, которой в 1933 году было всего четырнадцать, теперь проходила мимо дома своей лучшей подруги Мириам, стараясь ни разу не глянуть в ее сторону, но все же замечала стоявшую в дверях девочку. А потом вдруг оказалось, что Мириам в дверях больше не стоит, так что теперь можно было вообще в ту сторону не смотреть.

— Теперь вы понимаете? — И Ома повелительным жестом показала моему отцу на свой опустевший стаканчик. Когда он снова его наполнил, она сделала несколько маленьких, но жадных глотков и продолжила свой рассказ, буквально несколькими точными мазками делая уже описанные сцены еще более яркими и выпуклыми.

Теперь магия ее слов перенесла меня в некий трехэтажный дом с бежевыми стенами, декоративной мансардой и флагами, приветственно трепещущими на обоих углах. В дом вошли двое мужчин, оба седобородые и похожие друг на друга почти как близнецы. Один говорил по-английски с заметным акцентом; второй — примерно так же, как я, — на ровном, лишенном интонаций языке этой страны. Первый держал за руку маленькую девочку и с улыбкой рассказывал ей о богатых американцах, которые предложили ему денег, чтобы завершить строительство этого дома, и о тех собраниях, которые будут в нем проходить в ближайшие годы.

Чувствовалось, что Ома устала. Бессильно откинувшись на спинку дивана, она буквально утонула в подушках; ее серые глаза были подернуты блестящей пеленой слез.

— Я хорошо помню тот день, — сказала она, помолчав. — Мы приехали в Берлин, чтобы осмотреть здание, где будет размещен новый институт, названный в честь кайзера Вильгельма. Мне было тогда, наверное, лет семь или восемь. У отца были назначены какие-то деловые встречи, так что он оставил меня на попечение моего двоюродного деда; тот устроил мне целую экскурсию и даже коллегам своим представил. — Бабушка снова помолчала. — Вообще-то мне было довольно скучно, я ведь была еще мала, но днем двоюродный дед повел меня пить чай и сказал, что у него есть некий сюрприз, который он приготовил специально к моему дню рождения. Все маленькие девочки любят сюрпризы, и я тут же повеселела.

— Что же это оказался за сюрприз? — спросила я.

— Поездка в Швейцарию. В Женеву. Я там никогда не была, и мой двоюродный дед попросил моего отца отпустить меня туда под его ответственность. Я принялась упрашивать папу, и он разрешил мне эту поездку, так что через две недели мы уже ехали в быстро мчавшемся поезде…

И перед моими глазами возникли этот веселый поезд, летящий среди зелени позднего лета от одного селения к другому, и маленькая девочка в фартучке, важно пьющая чай в вагоне-ресторане. Ее внимание буквально разрывается между тем, что происходит внутри поезда, и тем, что она видит за окном — кудри дыма, уносящиеся назад, городки, мимо которых они проезжают. Манхейм. Карлсруэ. Баден-Баден. Длительное путешествие утомило девочку, но она изо всех сил сопротивляется сну и усталости; ей хочется впитать каждое мгновение этого путешествия, удержать его в памяти. Затем за окнами мелькает синяя гладь озер Невшатель и Леман, и поезд подъезжает к Женеве.

Рассказ бабушки был настолько нетороплив, что мой папа не выдержал:

— Mutti, какое все это имеет отношение к тому, что Елене нужно немедленно ехать в Канзас? Не сомневаюсь, та поездка в Женеву оставила в твоей детской душе замечательные впечатления. — Он выразительно глянул на меня. — Но мы с Сандрой уже столько раз о ней слышали, а ты…

Бабушка заставила его умолкнуть, всего лишь подняв руку.

— Дослушай до конца, Герхард. И ты все поймешь. Впрочем, я немного устала, да и горло у меня пересохло…

И папа снова подчинился, хотя и сокрушенно покачал головой.

— За те три дня, что мы провели в Женеве, я видела очень много разных людей. У моего двоюродного дедушки — я называла его дядей — каждое утро были какие-то деловые встречи, и я всю первую половину дня оставалась в гостинице с нанятой гувернанткой, но во второй половине дня он обычно забирал меня из номера и говорил: «А теперь, Мария, пойдем-ка погуляем», — и мы шли гулять. И сперва всегда заходили в какую-нибудь чайную с белыми скатертями и хрустальными канделябрами, где подавали вкуснейшие пирожные с кремом. Там дядя часто встречал знакомых профессоров из Америки, из Италии и из Англии, и все они находили меня совершенно очаровательной. Но особенно мне понравилась одна американская дама. Мы с ней встречались каждый день, и она всегда была ко мне очень добра. Я помню, что звали ее миссис Сангер, и она говорила, что у меня будут очень красивые, замечательные дети.