Никаких названий у государственных школ не было; у них имелись только номера, и оказалось, что примерно по одной такой школе есть в каждом штате. Я и не знала, что их уже так много.

«Миссис Сабрину» на самом деле звали Джолин Фокс, хотя на лису она была совсем не похожа; скорее уж на оленя, попавшего на шоссе, да так и застывшего в страхе с широко раскрытыми глазами в свете фар. Зрачки у Джолин были странно расширены.



— Я ничего не понимаю! — говорила она, судорожно затягиваясь третьей сигаретой. — Ведь никогда даже не упоминалось о том, что ребенок будет немедленно отправлен в государственную школу, если всего один раз не сдаст месячный Q-тест на «серебряном» уровне. Мы, конечно, и без того сильно расстроились, получив тот конверт, но мы были абсолютно уверены, что там зеленая карта. Желтой мы никак не ожидали. Чего угодно — только не желтой! — Она помолчала и, прищурившись, посмотрела на солнце. — Смешно, но желтый всегда был моим любимым цветом. А теперь мне даже занавески придется сменить, потому что я на этот желтый смотреть не могу спокойно.

— Вы машину-то сейчас вести в состоянии? Может, к нам зайдете? Выпьем чайку? — предложила я и прикусила язык, так злобно глянул на меня Малколм.

Джолин только головой покачала и потушила недокуренную сигарету. В руке она нервно теребила ключи от дорогой машины «Лексус SUV», висевшие на цепочке с монограммой «Тиффани»; на ней были великолепные швейцарские туфли. Но не помогал даже обволакивающий эффект больших денег. Ведь дочери-то у нее больше не было.

Единственное, что нам с ней оставалось, это обменяться электронными адресами; мы молча набрали нужные буквы, цифры и знак @, и я потащилась обратно к своему дому. Малколм уже вошел внутрь; впрочем, он все же дождался, когда тронется с места желтый автобус, увозящий его ребенка. А я все стояла, отчетливо представляя себе, каково сейчас моей девочке — голову она опустила, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу, и считает про себя деревья, телефонные столбы и километровые указатели.

Вряд ли нашлось бы подходящее слово, способное обозначить состояние моего нынешнего «я». Много вариантов приходило на ум, все с негативным оттенком, но ни одно из этих слов не могло выразить то чувство ужаса-горя-утраты-печали-ненависти, которое я сейчас испытывала. Видимо, для этого требовалось некое новое соединение звуков и букв; обычным словам это не удавалось. Это могло бы быть нечто вроде всхлипа: тхлфб. Или вопля: ауэйя!

— Неужели они все-таки ошиблись? — спросила я у Малколма, подогрев в микроволновке свой остывший кофе и снова отходя с ним к окну, откуда я могла по-прежнему наблюдать за Джолин. Пожалуй, это самое большое количество слов, которые я сказала своему мужу со вчерашнего утра, когда он шантажом заставил меня завтракать с ним и Алексом. Ведь даже за этим проклятым завтраком я практически молчала, лишь несколько раз односложно ответила на вопросы Алекса насчет девочек.

Малколм, оторвавшись от телефона, с удивлением посмотрел на меня.

— В чем ошиблись? Насчет чего?

— Насчет этой девочки. Сабрины. Еще на прошлой неделе она училась вместе с Энн. А теперь вдруг получила желтую карту.

Малколм не стал затруднять себя тем, чтобы подняться и подойти ко мне; он продолжил разговаривать со мной из столовой, удобно устроившись в кресле в компании собственного «эго», компьютера и кофе.

— Возможно, она в пятницу как-то ухитрилась провалить все тесты, — предположил он.

— Вряд ли. Энн говорит, что она всегда успевала прекрасно. Просто потрясающе.

На это у Малколма ответа не нашлось, и он лишь уклончиво пожал плечами.

Я заметила, что на той стороне улицы приоткрылась дверца «Лексуса», и теперь Джолин сидела как бы наполовину в машине, а наполовину на улице. И, разумеется, снова курила. Если сейчас семь утра, подумала я, то к вечеру она выкурит не меньше двух пачек.

— Я беру в школе «день отдыха» и уезжаю к родителям, — сообщила я Малколму, одновременно набирая на клавиатуре послание нашей секретарше Рите.

Как ни странно, Малколм даже с некоторым интересом повернулся ко мне. Синяк у него на физиономии уже приобрел желтоватый оттенок.

— Но ты же вернешься домой, я полагаю. — И это не вопрос.

— Конечно.

Малколму все равно, вернусь ли я назад, останусь ли у родителей, отращу ли бороду и убегу с бродячим цирком. Я прекрасно поняла это уже по его тону. Без меня ему, пожалуй, было бы даже лучше. Я не болталась бы под ногами, а они с Энн устраивали бы себе маленькие пиршества, во время которых Малколм, пользуясь полной свободой, начинял бы девочке голову своими идеями «дивного нового мира» и реформы общего образования.

Набросив на плечи пальто, Малколм прошел мимо меня к входной двери и на ходу бросил:

— Только не трать столько времени на беседы со своей драгоценной бабушкой, иначе тебе завтра опять придется мысли в кучку собирать, когда ты к своим ученикам в класс вернешься.

Неужели я когда-то действительно любила этого человека?

— Ничего мне в кучку собирать не придется.

Дверь за ним захлопнулась с таким грохотом, словно он навсегда отделил от внешнего мира то, что осталось позади, то есть меня; и я поднялась наверх и уселась на кровать в комнате Фредди. Подушка все еще хранила запах моей младшей дочери, и я зарылась в нее лицом, вдыхая этот запах, точно последнее воспоминание о Фредди. Все у нее в комнате имело мягкие, приятные оттенки — бисквитно-розовый, зеленоватый, как мох, светло-желтый, как масло, — и это должно было бы меня успокоить, но успокоиться я никак не могла. Ее куклы молча наблюдали за мной со своей полочки, которую я в прошлом году выкрасила белой краской; в их черных глазах упрек. Между ночным столиком и кроватью валялась пластинка жвачки — земляничной, скорее всего. Я подняла ее и некоторое время держала в руках, представляя себе, как Фредди своими маленькими пальчиками развернула бы фольгу, а потом, как всегда, свернула бы ее вчетверо.

Не следовало бы мне быть такой эгоистичной. Я не первая женщина, не первая сестра, мать или жена, сидящая в пустой спальне, где у нее нет иного утешения, кроме икон и разноцветных стен. Женщины теряли своих детей с тех пор, как стали их рожать. Холера. Рак. Война. И каждая из этих потерь несправедлива.

Чей-то телефон зачирикал на кухонной стойке, прервав мои горестные размышления, и я глупо подумала: Вот оно! Вот сейчас мне сообщат, что произошла ошибка. На мгновение меня охватило невероятное облегчение, но уже через несколько секунд от него не осталось и следа. Увы, телефон не принесет мне спасительной вести, и никто веселым голосом не сообщит о том, что в системе произошел сбой. Но телефон все звонил, и я нехотя вышла из комнаты Фредди, плотно прикрыв за собой дверь.

Телефон оказался не моим и не Фредди. Это был телефон Энн, и уж он-то совершенно точно не должен был здесь находиться, ведь он практически приклеен к ее ладони. Я все же решила прочесть некую срочную эсэмэску, присланную подружкой Энн; эту девочку я знала, она много раз по субботам приходила к нам заниматься.

Эй. Ты как?

Это последнее сообщение в длинной переписке. И я почти готова была положить телефон на место, но вдруг увидела последние ответы Энн:

Заткнись!!! — рядом она поставила плачущий эмоджи — не тот, что плачет от смеха, а с настоящими слезами и расстроенным выражением. И затем последовало еще более яростное: Я тебя ненавижу!

Мне не следовало бы читать чужую переписку, но я все-таки продолжала ее читать, понимая, что иначе буду беспокоиться и воображать все самое худшее.

В итоге я выяснила, что эта подруга — которая, по всей видимости, больше не является подругой Энн — начала этот разговор еще в пятницу вечером, заметив как бы между прочим: По-моему, там Фредди куда лучше будет.

Надо сказать, мне много чего приходило в голову насчет того, как «там» будет Фредди, но только не «куда лучше». Но не из-за этой дурацкой фразы у меня моментально подскочило давление. А из-за трех следующих коротеньких предложений:

Она совсем не такая, как ты.


Может, она умственно отсталая?

Как в книжках твоего папы?

От этих слов у меня сразу начало щипать в глазах. И мне стало ясно, почему Энн уехала в школу, оставив телефон дома.

Забыв о кофе, остывающем на кухонной стойке, и о телефоне, полном, конечно же, и других посланий на ту же тему, я поднялась в кабинет, который делю с Малколмом. Впрочем, этот кабинет скорее его, чем мой; мне выделен лишь небольшой квадратик пространства, где поместился мой письменный стол с лэптопом и стеллаж со школьными файлами. В основном я стараюсь работать на работе и приношу бумаги домой, только когда это совершенно необходимо. Миновав свое рабочее место, я прямиком направилась к огромному — от пола до потолка — стеллажу, что стоял слева от письменного стола Малколма.

Существует определенный канон теории познания и когнитивного развития от Кёлера до Пиаже и Монтессори[19]; эти книги всегда лежали на верхней полке, и я, помнится, многие из них перечитывала, когда Энн была маленькой, но что-то не могла вспомнить ни одного упоминания об умственно отсталых детях в трудах гештальтпсихологов[20] или сторонников метода Монтессори. Пальцы мои скользили по корешкам книг, затем перебрались на одну полку ниже и, наконец, на самую нижнюю полку, отчасти скрытую стойкой с файлами и мусорной корзиной. Я вытащила первые три книги и начала их пролистывать, усевшись на пол между стеной и письменным столом. Я, собственно, даже не очень себе представляла, что именно ищу. Может, она умственно отсталая? Как в книжках у твоего папы?

Я начала с самой старой из трех книг, у которой потрепанная обложка и покрытые бурыми пятнами страницы; книги в таком состоянии просто не могло остаться у Малколма после окончания школы или университета. У нее даже запах был старый, сырой пыльный запах старости, какой бывает в заброшенных подвалах библиотек, где вовсю уже правит плесень. Когда я открыла эту книгу, она как бы сама собой тут же распалась на две части ровно посредине. Именно в этом месте, очевидно, ее и открывали чаще всего.

Всю правую страницу занимала схема, которая мне смутно помнилась из университетского курса лабораторных занятий по психологии; на левой странице был сплошной плотный текст. Крупными буквами вверху два слова: название главы «Научная поддержка». Я прочла первый абзац.

Трудно было воспринимать слово «наука» в сочетании с такой фразой: «Генри Годдард, директор по науке Специальной школы Вайнлэнд для слабоумных детей»; или еще лучше: «Величайшую угрозу цивилизации составляет то, что слабоумные индивидуумы способны передавать свои дефекты и будущим поколениям», но я все же продолжала читать, поскольку именно этот абзац, который заинтересовал меня, кто-то уже пометил на полях чем-то вроде округлой скобки.

У меня не возникало ни малейших возражений, когда тринадцатилетний ребенок, обладающий умственным развитием двухлетнего, оказывался выведен за рамки шкалы нормального интеллектуального развития, но меня поразило то, как часто и обыденно здесь, в первой половине двадцатого века употреблялся термин «идиот». Я внимательно рассмотрела таблицу на противоположной странице, служившую удобным ключом к распределению по категориям. Те, у кого показатель был менее семидесяти, попадали в общую категорию «слабоумных», где в самом низу были идиоты, чуть выше имбецилы, а еще выше умственно отсталые — но показатели у всех этих трех групп, находившихся в «чистилище», были от пятидесяти до шестидесяти девяти.

На следующей странице воздавалась хвала Альфреду Бине[21], гению, создавшему стоочковую систему, однако о нем было сказано всего несколько слов, и далее внимание полностью переключалось на некоего Генри Годдарда и его расширенный способ стандартного тестирования, который обладал определенными преимуществами в плане выявления ментально ущербных детей на самых ранних сроках. Фамилия Годдард прозвучала для меня точно удар в колокол, я даже глаза закрыла, пытаясь вспомнить, где я ее видела. На какой-то машине… нет, неправильно. Но это явно было что-то большое и с колесами. И тут я вспомнила.



Это был автобус. Серебристый автобус.

Я быстро просмотрела в поисках нужного имени еще несколько книг и папок на полке передо мной. Три больших журнала были скреплены клипсой в форме буквы «D» и имели общий ярлык: Опись серебряных школ, а в скобках было помечено: за текущий год. Белые таблички-закладки с крупными наглыми черными буквами, обозначавшими названия штатов, разделяли страницы на определенное количество секций. Мне нужны были те, что в секции «М».

Школы перечислялись по названиям соответствующих округов, так что я вела пальцем по страницам, пока не нашла Монтгомери (штат Алабама). И не прочла список фамилий:



Давенпорт

Фернальд

Голтон

Годдард

Харримен

Лафлин

Нолл

Сенджер

Томпсон



Почти все фамилии были мне не знакомы или, точнее, были не знакомы еще несколько минут назад. Я машинально протянула руку к нижней полке, оттолкнула мусорную корзину и выдвинула стойку с файлами на несколько дюймов вперед; этого оказалось вполне достаточно, чтобы прочесть названия двух трудов, прятавшихся за стойкой:



Слабоумные в нашей среде: институции для умственно отсталых на Юге в 1900–1940 гг.



Семейство Калликак[22]: исследование наследственного слабоумия



Остальное на этой полке, впрочем, составляли не книги, а подшивки журналов. Например, в подшивке Бостонского журнала по медицине и хирургии за 1912 год я обнаружила закладку — да и страницы там раскрывались сами собой — на статье Уолтера Фернленда. Одного лишь названия этой статьи оказалось достаточно, чтобы кофе, выпитый утром, вскипел внутри горькой волной и попытался излиться наружу. Название было таково: «Тяжкая ноша слабоумия».

Это еще что за дерьмо?

Компьютер Малколма не включался — началась какая-то ерунда с проверкой безопасности, возможно, я неправильно набрала пароль, — и я притащила свой лэптоп и вместе с ним снова устроилась на полу среди разбросанных книг и журналов, насторожив уши, точно дикое животное, и прислушиваясь к каждому звуку внизу. Руки у меня так сильно дрожали, что я и свой пароль дважды неправильно набрала, и окошко для ввода недовольно тряслось, каждый раз повторяя мне, словно нерадивому ученику: нет, нет, нет, когда я нажимала на возврат. Когда это произошло в третий раз, я стала нажимать на клавиши предельно внимательно и медленно, чтобы уж точно быть уверенной, да еще и читала напечатанное буквально по буквам. Все было правильно — я была в этом уверена! — но компьютер продолжал нервно содрогаться и словно грозить мне пальцем.

И этот «грозящий палец», наконец догадалась я, принадлежал моему мужу, который давал мне понять, что для меня недоступен не только его компьютер, но и мой собственный.

Малколм его тоже запаролил.