Малколм в ответ лишь побарабанил по рулю кончиками пальцев. Если бы это был кто-то другой, я бы решила, что у этого человека нервный тик. Но это был именно Малколм. Малколм Фэрчайлд, PHD, гребаный доктор наук. У доктора Фэрчайлда не бывает нервного тика. Просто он заранее выстукивал по рулю те слова, которые собрался произнести.
До дома оставалось минут пятнадцать, когда мы свернули с главного шоссе, и постукивание разом прекратилось.
— Твоя бабушка очень стара и слишком склонна к преувеличениям.
— Возможно. Но я не хочу, чтобы Фредди отправили в государственную школу.
После этих слов Малколм с силой ударил по рулю ладонью, явно утратив терпение.
— Неужели ты не способна даже на секунду задуматься, как подобное нарушение правил, — он резко мотнул головой в сторону Фредди, — скажется на мне? На моей карьере?
Теперь уже и я напряженно выпрямила спину.
— Я не понимаю, Малколм, а сам-то ты способен хоть на секунду задуматься о судьбе твоей родной дочери?
— Ей это только на пользу пойдет.
— На пользу, — эхом откликается Фредди с заднего сиденья. — Мне все на пользу. Одна сплошная польза во всем. Польза, польза, польза. — Она опять умолкла и принялась считать телефонные столбы.
— Вот именно! — со значением говорит Малколм. — Теперь-то тебе ясно, что я имею в виду?
Когда Фредди было пять, мне казалось, что у нее одна из разновидностей аутизма, возможно, не слишком серьезная, но тем не менее. Она практически не способна была сосредоточить внимание на чем-то одном. После нескольких часов тестирования и консультаций, за которые пришлось уплатить не одну сотню долларов, наш педиатр только головой покачала.
— Аспергер?[17] — спросила я.
— Это, пожалуй, входит в общий спектр синдрома Аспергера, но я против подобного диагноза, — сказала она. — Я бы поспорила, если бы мне принесли конверт с таким заключением.
— Но тогда что с ней не так? — спросила я. Даже сейчас мне каждый раз хочется прикусить себе язык, когда он выговаривает эти слова: не так. Словно моя дочь — это какой-то сломанный механизм, который непременно нужно починить, потому что в нем «что-то не так».
Доктор Нгуен рассмеялась, но это был добрый смех. Она посмотрела в окно, где Фредди на детской площадке увлеченно строила какую-то башню.
— Да все с ней так. Просто у нее несколько более возбудимая нервная система, чем у других детей ее возраста, потому она и склонна тревожиться. Но она очень скоро это перерастет.
— А мне — нам — не следует как-то ей помочь? — спросила я. — Дело в том, что она иногда свернется в клубок, словно от всего мира отгородилась, и молчит. Или еще повторяет разные слова. Как эхо.
Доктор Нгуен снова рассмеялась.
— Ну и чем же вы можете ей помочь? Не стоит обращаться с ней как со стеклянной. — Она ласково коснулась моего плеча. — Обращайтесь с ней как с самой обыкновенной маленькой девочкой. Она ведь такая и есть. Может быть, лишь чуть более нервная и впечатлительная, чем другие. — Врач весьма неразборчиво нацарапала какой-то рецепт и подала его мне. — Попробуем пока легкую дозу «Паксила». Он способствует выработке серотонина.
Я знала, что это такое, и особенно мне не понравилось упоминание о нехватке серотонина.
— Значит, вы все-таки считаете, что у Фредди начало депрессии?
— Нет, что вы! Я вовсе так не считаю. Но Фредди, по-моему, склонна тревожиться из-за самых различных вещей несколько больше, чем другие дети ее возраста. А это означает, что голова ее постоянно забита некими сложными мыслями, и именно поэтому ей порой трудно сосредоточиться на чем-то ином, менее для нее интересном. Давайте договоримся: мы попытаемся воздействовать именно на эту ее излишнюю тревожность, а вовсе не на ее способность сосредотачиваться. Хорошо? — Доктор Нгуен посмотрела на часы, и я поняла, что пора уходить.
А сейчас в машине я повернулась к Малколму и сказала:
— Может быть, ей просто необходима более высокая доза этого лекарства? Ведь можно же просто попробовать? А пока ты мог бы раздобыть какое-нибудь — ну, не знаю — разрешение, или справку, или как там это еще у вас называется, позволяющее ей пересдать этот тест через месяц. — Но еще только произнося эти слова, я поняла, что моя схема не сработает, даже если Малколм согласится. Собственно, его согласие вообще никакого практического значения не имело: все дело было в самой Фредди. Ведь кто знает, до какой степени она расклеится, если всего через четыре недели ей придется снова пройти это испытание, столь для нее мучительное? И потом, я просто ненавидела себя за свой умоляющий тон, за то отчаяние, что отчетливо слышалось в моем голосе. — Ладно, неважно, — буркнула я. — Не обращай внимания.
Мне хотелось как можно скорее увести разговор в сторону от тестов и возможной их пересдачи, пока между нами не разгорелся очередной спор. В последнее время Фредди всегда была на плаву, хоть и не без труда, и благодаря собственным усилиям удерживала свой Коэффициент на уровне 8,3. Разумеется, Малколму ничего не было известно о том, сколько часов мы с Фредди провели в доме моих родителей, готовясь к экзаменам или очередным тестам; не знал он и о том, что я по-прежнему пичкаю Фредди лекарством, способствующим выработке серотонина. В общем, всем было бы лучше, если бы само слово «тест» навсегда исчезло из наших разговоров.
Затем, вспомнив последние слова, сказанные мне бабушкой, я спокойно спросила:
— А что, если мне попросить о переводе?
Побелевшие косточки на руках Малколма слегка порозовели, когда он свернул на нашу подъездную дорожку. Да и тон мой, должно быть, сработал: наверняка Малк решил, что мой гнев уже поутих. Сейчас его руки спокойно лежали на руле — этакий Малколм Расслабленный. Не слишком-то часто мне в последнее время доводилось его таким видеть. И я вдруг подумала о том, как же много у них с Фредди общего.
— Ты хочешь перевестись? Но куда? Тебе что, перестала нравиться работа в школе Давенпорта? — Малколм выключил двигатель и вылез из машины, даже не думая открыть мою дверцу и помочь мне вылезти. — У нас есть, правда, еще одна серебряная школа, но она гораздо дальше. И времени на дорогу уйдет в два раза больше.
— Вообще-то я подумывала об одной из зеленых школ. Или даже о государственной школе. — Я отстегнула удерживавший Фредди привязной ремень. Она тут же стремглав бросилась к задней двери дома и исчезла.
Малколм молча смотрел на меня.
— Как тебе такая идея?
— Эта идея не подлежит обсуждению, Елена.
— Почему?
— Во-первых, ты нужна дома. Ты нужна Энн и мне. И только по этой причине я простил тебе ту отвратительную сцену, которую ты закатила. — Он выразительно коснулся пальцем своего лица, как если бы я просто обидно, но не больно шлепнула его по щеке детской перчаткой, а не нанесла хук левой, да еще и со всей силы. — Но есть и еще одна причина.
Я и так знала, в чем заключается эта Еще Одна Причина. Если я уеду в такую школу, то окажусь примерно в том же положении, что и Мойра Кэмпбелл с нашей улицы. Дом Малколма полностью защищен от тех женщин с серыми лицами и в серых костюмах, которые с планшетами в руках терроризируют соседей «недостойных семей». Он зарабатывает в год более чем достаточно, чтобы полностью обеспечивать и Энн, и Фредди. А я — нет.
Как это обычно и бывает, активность органов юстиции и органов опеки зависит от того, на какой высоте вы способны удержать свой Коэффициент.
И, как это обычно и бывает, показатель твоего Q зависит от того, успела ли ты вовремя «вскочить на подножку поезда благоразумия».
Глава двадцать первая
И вечером я опять легла не в спальне с Малколмом, а в комнате Фредди. На ее раскладном диване нам вместе было узковато, так что мне пришлось свернуться калачиком и как бы втянуть ее в объятья, чтобы нам обеим было удобно. Чем-то это напоминало пребывание ребенка во чреве матери — я так обвилась вокруг хрупкого тела Фредди, словно хотела скрыть ее в себе от всех невзгод внешнего мира. Словно надеялась, что сумею постепенно расплести нынешнюю реальность на отдельные пряди и превратить ее в некий более красивый ковер.
Фредди, повозившись, придвинулась вплотную ко мне. Может, и ей тоже хотелось снова заползти туда, внутрь?
Потом, взявшись невесть откуда, прозвучал неожиданный вопрос:
— Мам, ты любишь папу?
Солгать ей я не могла. Но не могла и сказать, как все обстоит на самом деле. Так что ответила я весьма уклончиво:
— Любила когда-то.
— Но больше не любишь.
Устами младенцев и впрямь глаголет самая жестокая истина.
Прежде чем я успела возразить, у Фредди уже был готов следующий вопрос:
— А за что ты его полюбила?
Сказка на сон грядущий, которую я могла бы ей рассказать, звучала бы примерно так: когда-то давным-давно Елена была глупой никчемной девчонкой. Довольно противной, надо сказать. И дальше можно было бы рассказать Фредди, в какие игры мы с Малколмом любили играть, когда были лишь немного старше, чем она сейчас; как безжалостно мы судили своих одноклассников, как навешивали на них ярлыки «посредственный», «хороший» и «отличный», мысленно вручая им выдуманные нами дурацкие цветные карточки.
Чувство вины обладает вкусом. Отвратительным. Это вкус канализации, помойного ведра, отхожего места — черный, гнилостный. И вот сейчас этот вкус возник где-то в глубине моей глотки и стал подниматься.
И тут же раздался голосок Фредди, совсем тихий, но сумевший моментально вернуть меня в реальность.
— Может быть, ты и меня любить перестанешь, когда я тебе разонравлюсь.
— Нет, детка, что ты! Никогда.
И Фредди, успокоенная, уснула. Она погрузилась в сон, как в замечательное убежище, где ничто не может ей навредить. Я же час за часом продолжала бодрствовать, глядя во тьму и обдумывая те вопросы, которые моя младшая дочь так и не задала. Где-то среди ночи я решила, что с меня довольно, осторожно встала с постели и поднялась в свой кабинет.
Первый объект моих поисков в интернете обернулся бесконечными страницами текста, посвященными Bund Deutscher Mädel. У этого названия, оказывается, есть вторая часть, но мне не потребовалось прибегать к помощи Google, чтобы ее перевести:
In der Hitler Jugend.
Моя бабушка состояла в гитлерюгенде, фашистской молодежной организации.
Я щелкала мышью, перебирая картинки, и уже через несколько секунд увидела на экране точно такую же форму, как и та, что хранилась у бабушки в комоде. В такие формы были облачены светловолосые крепенькие девушки, подтянутые и хорошенькие; они глядели прямо в камеру и улыбались во весь рот. Имелись также фотографии этих юных девиц, когда они маршируют, прыгают через веревочку, бегут по песчаному пляжу. А на некоторых фотографиях эти девочки стоят, построившись в шеренги, как солдаты, и с гордо поднятой головой смотрят в будущее.
Есть немало фотографий, на которых те же девочки вскидывают правую руку в знаменитом жесте приветствия.
Ох, Ома, неужели ты знала? Неужели ты знала, чем все это кончится?
Там попадались и такие фотографии, на которые было тошно смотреть, но я все равно смотрела и не могла оторваться — точно так же я всегда с тошнотворным ужасом, но неотрывно смотрю кровавые сцены в фильмах. На архивных сайтах эти фотографии имелись во множестве, и я пролистывала их в режиме слайд-шоу, думая о том, что одну из этих хорошеньких блондинок вполне могли звать Мария и в детстве у нее была подруга по имени Мириам. Я была настолько погружена в мысли об этом, что не услышала, как Малколм подошел и встал у меня за спиной.
— Что ты делаешь, Елена?
Он стоял всего в двух шагах от меня. Я быстро выключила компьютер, но было уже поздно. Эх, надо было мне хоть лицом к двери сесть! А еще хорошо было бы вытащить на экран какие-нибудь школьные отчеты, или списки оценок за тест, или хотя бы пасьянс-солитер. Подошло бы все что угодно, только не этот внезапно опустевший экран, который сразу же меня выдал, и теперь придется говорить только правду.
Но мне не хотелось ничего ему говорить, хоть я и ожидала, что он начнет читать мне нотации, заявит, что моя бабушка забивает мне голову никому не нужной пропагандой и непроверенными слухами. Но, как ни странно, Малколм повел себя так, словно ничего неправильного в моем поведении не было.
— Пойдем спать, Эл. Я завтракаю с Алексом, и тебе следует к нам присоединиться, — только и сказал он.
— Я бы предпочла провести весь день с Фредди.
Он только улыбнулся.
— Ты вполне успеешь это сделать. После завтрака. Мы к десяти утра уже будем дома.
Этого Алекса я просто ненавижу. Он врач, партнер Малколма по теннису и большой сластолюбец. Бывая у нас дома, он всегда так смотрит на меня, словно съесть хочет.