За ланчем у меня состоялся разговор с родителями и бабушкой. Ома была, похоже, очень удивлена, когда я несколько нерешительно высказала сомнения в целесообразности субботней поездки на юг. Я что-то такое врала насчет проекта, который мне надо «подогнать», старательно делая вид, что мне весь уик-энд придется заниматься, а это означало, что мне и от своей студии придется держаться подальше. Та незаконченная картина так и осталась висеть там в воскресенье, когда папа отвез меня в аэропорт, и улыбка Омы, когда она целовала меня на прощанье, не могла скрыть разочарования, таившегося у нее в глазах.
Через четыре дня после Дня благодарения я полностью сменила свой университетский курс, перейдя с искусствоведения на естественные науки.
Как, собственно, и предлагал Малколм.
— Я всего лишь предлагаю. А ты потом кем захочешь, тем и будешь, — говорил он. Но когда я подумала о тех деньгах, которые могла бы получать, преподавая в одной из новых серебряных школ, то сразу на эту наживку клюнула. Довольно борьбы за существование! Хватит подсчитывать в кармане мелочь, чтобы оплатить счет за электричество! Мы подгоним этот мир под себя, мы заставим его подстроиться под наши цели. Мы создадим свой собственный мастер-класс.
Глава девятнадцатая
Ома допила свой сок и, усталая, снова откинулась на спинку кресла.
— Ты должна перестать думать об этих Коэффициентах, — сказала она. — Или тебе нужно научиться думать о них по-другому. С точки зрения тех вопросов, на которые тебе необходимо получить ответ. Например: хочется ли тебе отправлять свою дочь в одну из этих новых школ?
— Они совсем не такие, как… — Я не знала, как это выразить, и умолкла. — Как в тех местах, где ты родилась.
— Тебе так кажется, Liebchen?
— Ну конечно! — Ей-богу, это было просто смешно. У моей бабушки доброе сердце, но она всегда была склонна к преувеличениям, а с возрастом эта склонность еще усилилась.
Она махнула на меня рукой, словно ей хотелось, чтобы я немедленно скрылась с глаз долой. Словно почувствовала мою насмешку или заметила в моих глазах недоверие.
— Позже я еще кое-что тебе расскажу. Когда ты будешь готова это услышать. А сейчас мне, пожалуй, пора немного вздремнуть. Положи, пожалуйста, эту… эти вещи обратно в комод.
Из кухни меня окликнула мама — ланч был готов, чудесно пахло Rauladen[14] и Blaukraut[15] с приправами.
— Ладно, ты пока поспи, — сказала я бабушке, — а после ланча я снова к тебе поднимусь. — Я поудобней устроила ее в кресле, а нацистскую форму аккуратно свернула и сунула в кедровый комод. Бабушка мгновенно задремала, и я вышла в коридор, тихонько прикрыв дверь в ее комнату.
Подойдя к лестнице, я увидела, что внизу стоит Малколм и смотрит на меня в упор.
— Одевайся, Елена. И захвати куртки Фредди и Энн, — приказал он, словно я была его юным ассистентом, которого он нанял в качестве стажера пару месяцев назад. И прежде чем я успела хоть слово вставить, прибавил: — Мы уезжаем. Прямо сейчас.
Я никогда не боялась Малколма; ему никогда не удавалось меня смутить или сбить с толку, как это легко получается у него, например, с Фредди, которая до смерти боится «папочкиного ругательного голоса». И все же я невольно прижалась к стене, руки и ноги как-то сразу ослабли, словно превратившись в некое подобие желе. Потому что голос Малколма звучал действительно пугающе в своей непреклонности.
Смешно, но ведь раньше я никогда этого даже не замечала.
— Прямо сейчас мы садимся за стол, Малколм. Моя мать приготовила обед специально для нас, и мы его съедим. — Для пущего эффекта я еще раз прибавила: — Да, прямо сейчас. — Вообще-то мне хотелось подойти к нему и выплюнуть эти слова прямо ему в лицо, однако ноги по-прежнему отказывались мне повиноваться. Временно, разумеется. А пока что я постаралась расправить плечи и гордо задрать подбородок — пусть хотя бы этот маленький жест даст ему понять, что меня нельзя заставить отступить даже в этом мексиканском противостоянии[16].
Но это не помогло.
Малколм исчез и вскоре вновь появился, неся в охапке три куртки и три пары ботинок.
— Сегодня мы поедим дома. И завтра. И только вчетвером. — Судя по голосу, ему доставляла удовольствие подобная перспектива, и я удивилась: неужели он воображает, что я и теперь куплюсь на его дерьмовые посулы, как всегда покупалась раньше? А ведь раньше я и впрямь купилась бы. Проглотила бы и его снобизм, и его хамскую выходку по отношению к моим родителям. Проглотила бы все и не поморщилась, точно городская шлюха, продающая себя в дешевом номере за деньги, за поддержку, за одобрение.
Целую долгую минуту мы смотрели друг другу в глаза, и мне было совершенно ясно, что он все слышал, что он подслушивал, стоя под лестницей. И теперь мне ничего другого не оставалось, как взять шмотки и выйти за дверь вместе с ним, с этим моим мужем, который, как все считают, мне совершенно необходим. К которому я, однако, теперь не испытывала ничего, кроме отвращения.
Или возможен иной вариант?
Например, отказаться уехать с ним. Сойти вниз и остаться здесь, с мамой, папой и бабушкой. Попытаться открутить в обратном направлении невидимые стрелки невидимых часов. Жить той жизнью, какой я жила раньше, но по-другому, с одной лишь Фредди.
За подобными размышлениями меня и поймала Энн. И мне было достаточно ее умоляющего взгляда. Она моя дочь точно так же, как и Фредди. И я никогда не смогла бы ни разлюбить ее, ни предать.
— Что здесь происходит? — Мама подбежала к нам все еще в кухонном фартуке, испачканном мукой, которая, посверкивая, разлеталась в лучах послеполуденного солнца. Фредди, весело хихикая, тащилась за ней, уцепившись за завязки ее фартука.
До чего же я люблю, когда Фредди такая!
— Малколм хочет поехать домой, — сказала я, и Фредди тут же перестала смеяться, словно кто-то вдруг нажал на выключатель.
— Но у меня уже все готово! Я же полпалки салями нарезала! — Если, согласно Евангелию от Сандры Фишер, в нашем мире и существует настоящее зло, то оно заключается во всевозможных остатках, оказавшихся излишними; и прежде всего — в избыточном количестве холодных закусок, которые так и остались нарезанными и недоеденными. Моя мать, внучка тех, кому много лет назад довелось пережить Великую депрессию, ненавидит всякие остатки и не понимает, как это еда могла оказаться ненужной. — Останьтесь. Поешьте. А потом сразу поедете домой.
Фредди уже села на ковер, старый, потертый, выцветший, оставленный как воспоминание о самом первом доме моей матери, и еще до того, как Малколм успел открыть рот, начала привычно качаться, этими движениями как бы отбрасывая от себя враждебный окружающий мир и разрушая его, а свою боль из последних сил стараясь удержать внутри.
— Господи! — вырвалось у Малколма. — Опять?
А затем громко и ясно, этим своим ужасным наставническим голосом он прибавил нечто такое, чего даже я вообразить себе не могла:
— Вот именно поэтому ей и нужно туда поехать, Елена. У нее с головой не все в порядке.
Все мое тело и каждая конечность по отдельности откликнулись на это одновременно. Моя левая рука сама собой описала полукруг, а тело отклонилось назад без каких бы то ни было мысленных приказов. Мой рот тоже сам собой открылся и выплюнул слово «ублюдок», ударив этим словом Малколма точно так же, как и мой кулак, о крепости которого я даже и не подозревала, по собственной воле врезал ему прямо в челюсть, явно причинив боль, хоть и соскользнув немного вбок.
Малколм, не сказав ни слова, с силой пихнул мне ком из курток и обуви, и я даже слегка пошатнулась, поскольку вещи оказались довольно тяжелыми. Но все же легче той ярости, что мучительно давила мне на сердце, пытаясь вырваться наружу.
— Гребаный сукин сын! — прошипела я.
Теперь мне было совершенно ясно, что в любом случае между нами все кончено.
Мне потребовалось полчаса, чтобы надеть на Фредди куртку и ботинки.
Малколм ждал в прихожей, слегка притопывая от нетерпения ногой в элегантном ботинке итальянской фирмы «Bruno Magli» и хмуря брови. Мои родители и Энн тихо стояли в дверях гостиной, пряча встревоженные взгляды и стараясь даже не смотреть на Фредди, хотя папа каждые несколько секунд все же поворачивался в сторону Малколма и бросал на него ледяной взгляд.
— Ничего страшного, детка, все наладится, — ласково повторяла я, пытаясь одеть Фредди, но мне лишь с огромным трудом удавалось подменить этим ласковым голосом тот безобразный рев, который рвался из моей души наружу, чтобы со всей силой обрушиться на моего мужа. — Дома мы пообедаем, съедим мороженое, а потом посмотрим фильм о принцессе, хорошо?
О мороженом и принцессах я, черт побери, была способна думать в последнюю очередь. Вместо них мне все представлялись бронзовые кастеты и свирепые воительницы-амазонки.
Наконец мне кое-как удалось привести Фредди в порядок, и я сказала ей:
— А теперь поцелуй на прощанье бабушку и дедушку. — Мне очень хотелось отвести Фредди наверх, чтобы она попрощалась и со своей прабабушкой, но Малколм уже открыл входную дверь, впустив в дом струю ледяного воздуха, хотя там и без этого было весьма прохладно.
Потом пришел мой черед прощаться со всеми по очереди. Я понимала, что прощаюсь с родными не навсегда, что вскоре снова их увижу, возможно, уже в следующий уик-энд или даже раньше, поскольку при одной лишь мысли о том, чтобы провести с Малколмом хоть на секунду больше времени, чем это будет абсолютно необходимо, мой рот наполнялся горечью жгучей желчи.
Нет, это же просто прелесть, до какой степени я ошиблась! И как же долго я этого не понимала! Да и сейчас, пожалуй, еще не до конца все поняла.
Я быстро набросила на плечи куртку, сменила мягкие шлепанцы на жесткие кожаные ботинки, воображая, что это армейская боевая обувь, которая мне необходима, чтобы всего лишь доехать до дома. Малколм, возглавляя наш печальный маленький отряд, уже двинулся к машине; следом за ним плелась Фредди, затем Энн и затем уже я.
И тут в дверях появилось некое светлое облачко, при ближайшем рассмотрении оказавшееся махровым халатом и шапкой всклокоченных седых волос. Моя бабушка.
Она чуть ли не бежала вслед за нами на своих слабых ногах, опираясь на трость, и сумела-таки дотянуться свободной рукой до моей куртки, словно вцепившись в нее когтями.
— Не отпускай ее туда, Лени! Как бы тебе ни было трудно, не позволяй ей попасть в этот… в это ужасное место. — Совсем другое слово готово было сорваться с ее губ. Еще почти целая неделя пройдет, прежде чем я пойму всю тяжесть, весь смысл того слова — ад, — которое она так и не произнесла.
— Как же я, по-твоему, должна этому противостоять? — беспомощно возразила я. — Таков закон.
И тут бабушка, крикнув Малколму, чтоб подождал — причем крикнув с такой силой, которая удивила нас всех, — притянула меня к себе и задала только один вопрос:
— Ты хочешь, чтобы Фредди оказалась в тюрьме?
— Что?!
— Ты меня слышала.
— Нет, не хочу.
Малколм, стоя у водительской дверцы, нетерпеливо посигналил. Резкий звук автомобильного сигнала странной болью отозвался во всем моем теле, и я еще раз повторила:
— Нет, не хочу.
Ома расправила костлявые плечи, чуточку приподнялась, словно готовясь к схватке, словно вдруг став девочкой в форме гитлерюгенда и собираясь командовать младшими подругами, марширующими на площади.
— Тогда ты должна отправиться вместе с ней, — быстро прошептала она и крепко поцеловала меня в губы, как целовала, когда я была ребенком.
И тут же снова раздался сердитый автомобильный гудок.
Глава двадцатая
Бабуля наверняка преувеличивает, думала я, пока Малколм тащил нас всех обратно по той же извилистой дороге. Наверняка.
О государственных школах я имела представление благодаря имевшимся в кабинете у Малколма документам, а также благодаря тем фотографиям, что порой мелькали на экране телевизора во время еженедельных выступлений Мадлен Синклер. Это, конечно, не домашняя обстановка, но выглядело все вполне прилично, в помещениях было чисто, детишки улыбались, стоя рядом с «тарзанкой», прыгая в «классики» и играя в разные другие игры. Родители, приехавшие навестить учеников, расстилали на плотной зеленой траве подстилки для пикника и делали селфи с детьми, чтобы дома показать снимки бабушкам и тетушкам. Взрослые, то есть учителя, врачи и т. д., останавливались возле каждой семьи и охотно отвечали на любые вопросы.
И все же моя бабушка почему-то сравнивает наши желтые школы с нацистскими концлагерями.
На обратном пути я не сказала Малколму ни слова; мне просто нечего было ему сказать. Да и сам он, похоже, нарушать молчание не собирался. Однако именно это он и сделал и начал, разумеется, со своей обычной сентенции:
— Тебе нужно вновь сесть на поезд здравомыслия, Елена. — Он изрек это, сосредоточенно глядя прямо перед собой на двойную разделительную линию желтого цвета (желтый автобус! — тут же вспомнила я) и так вцепившись в руль, что косточки на тыльной стороне ладоней побелели и в полутьме салона казались светящимися. На его правой щеке расцветал багровый синяк. Но крови, к сожалению, видно не было, а мне почти хотелось, чтобы и кровь была.
— Не думаю, что я по-прежнему в восторге от твоего «поезда здравомыслия», Малколм, — сквозь стиснутые зубы процедила я. В боковое зеркало я видела на заднем сиденье Фредди, которая сосредоточенно считала телефонные столбы. Или километровые. Или еще что-то. Ну, ничего. Зато Энн убрала свой телефон и сидела молча — слушала.