Мартин не рассердился. Он даже не почувствовал себя оскорбленным. Он снисходительно выслушал мистера Морза, думая о том, каково приходится бедняге глотать такую горькую пилюлю. Приглашения он не отклонил. Он только обещал зайти как-нибудь, не определяя времени. Затем он спросил, как поживают все и, в частности, как здоровье миссис Морз и Рут. При этом имени у него ничего не дрогнуло в душе. Он выговорил его спокойно и сам удивился, что сердце у него не забилось быстрее и кровь не прилила к лицу.

Он получал множество разных приглашений к обеду; некоторые из них он принимал. Люди знакомились с ним специально для того, чтобы иметь возможность пригласить его к обеду. Он продолжал недоумевать над тем пустяком, который вырастал в нечто огромное. Его позвал к обеду Бернард Хиггинботам. Мартин еще больше зашел в тупик. Он вспоминал время, когда так отчаянно голодал и никто не звал его обедать. А тогда-то он и нуждался в обедах: бледный, слабый, он терял в весе от голода. В этом-то и заключалась вся странность. Когда он нуждался в обедах, никто их ему не давал, а теперь, когда он мог купить себе сотни тысяч обедов и даже начал терять аппетит, его со всех сторон завалили приглашениями к обеду. Но почему же? Это было несправедливо и не вызывалось его заслугами. Ведь он не стал другим. Все его произведения тогда уже были написаны. Мистер и миссис Морз обвиняли его в лени и в нежелании работать и через Рут настаивали на том, чтобы он поступил куда-нибудь хоть конторщиком. А они-то знали о его работе, Рут показывала им все его рукописи, и они читали их. Благодаря этим самым вещам его имя попало во все газеты, и вот этот-то факт появления его имени во всех газетах и побудил их пригласить его.

Одно было достоверно: Морзы приглашали его не ради него самого и не из-за его таланта. Следовательно, и теперь он был им нужен не благодаря своим личным качествам и не благодаря своему таланту, а ради известности, из-за положения, которое он теперь занял в обществе, и — отчего не сказать прямо? — ради его сотен тысяч долларов. Вот за что буржуазия ценит людей! Какие же у него были основания ожидать другого к себе отношения? Но Мартин был горд. Подобное отношение внушало ему презрение. Он желал, чтобы его ценили или как человека, или за его творчество, которое, в конце концов, было выражением его души. Лиззи именно так и относилась к нему, как и водопроводчик Джимми и все его старые приятели. Они много раз на деле доказали это, когда он жил среди них, да и теперь, в то воскресенье в парке, им до его произведений не было дела. Они любили только Мартина Идена, своего товарища, доброго малого, за которого всегда готовы были постоять.

А Рут? Ведь она любила его ради него самого, это бесспорно; но все же, несмотря на свою любовь к нему, она предпочла остаться верной буржуазной идеологии. Мартину казалось, что и она была против его творческой деятельности главным образом потому, что карьера писателя не приносила много денег. С этой точки зрения Рут и раскритиковала его «Сонеты о любви». Она тоже настаивала на том, чтобы Мартин поступил на службу. Правда, вместо слов «поступить на службу» она выражалась более изящно и говорила: «занять положение в обществе». Но смысл оставался тот же, и слова эти застряли у него в мозгу. Он читал ей все, что писал, — поэмы, рассказы, статьи, «Вики-Вики», «Позор солнца», — все. А она постоянно и упорно уговаривала его поступить на службу и начать работать. Боже милосердый! Это он-то не работал! Ведь он проводил бессонные ночи, изнурял себя — и все для того, чтобы стать достойным ее!

Таким образом, упомянутое выше незначительное обстоятельство вырастало в нечто крупное. Мартин оставался с виду здоровым и нормальным человеком, он хорошо питался, много спал. И все же он не мог отделаться от навязчивой мысли, которая постоянно преследовала его: «Ведь работа-то была уже сделана!» Эта фраза не выходила у него из головы. Он сидел против Бернарда Хиггинботама в его столовой в верхнем этаже дома, над лавкой и поглощал тяжелые блюда воскресного обеда, а сам с трудом сдерживался, чтобы не крикнуть: «Да ведь работа-то была уже сделана! Теперь вы меня кормите, тогда как прежде вы оставляли меня голодать, не принимали меня и проклинали, потому что я не хотел служить. А ведь работа-то была уже выполнена — закончена целиком. Теперь, когда я говорю, вы умолкаете, вы ловите каждое мое слово и с почтительным вниманием прислушиваетесь ко всему, что бы я ни сказал. Я могу сказать вам, что партия, к которой вы принадлежите, развращена окончательно и состоит из одних взяточников да жуликов, и вы, вместо того чтобы прийти в ярость, произносите „Гм! гм!“ и соглашаетесь, что в моих словах есть доля правды. А почему? Да потому, что я пользуюсь известностью; потому, что у меня много денег. Вовсе не потому, что я Мартин Иден, добрый малый и не дурак! Я мог бы сказать вам, что луна сделана из зеленого сыра, и вы расписались бы под этим — по крайней мере вы не стали бы отрицать этого открыто — потому, что я обладаю долларами, целыми горами долларов! А все уже было давно сделано; я повторяю, работа была уже закончена в те времена, когда вы плевали на меня и относились ко мне с презрением».

Но Мартин ничего не произнес вслух. Эта мысль грызла ему мозг и непрестанно мучила его, но он улыбался, и ему удавалось терпимо относиться к этим людям. По мере того как он становился молчаливее, Бернард Хиггинботам начал сам говорить. Он объяснил, что преуспевает в жизни и гордится этим. Он добился всего сам, и никто не помог ему. Он никому и ничем не был обязан. Он исполнял свой долг гражданина и содержал большую семью. Налицо была «Колониальная торговля Хиггинботама» — этот памятник, свидетельствовавший о его трудолюбии и ловкости. Он любил свою лавку, как муж — жену. Он раскрыл перед Мартином свою душу, рассказал ему, сколько ему пришлось придумывать всяких комбинаций, чтобы создать свое дело. У него и теперь еще были широкие планы. Город быстро разрастался. Помещение магазина становилось слишком тесным. Если бы у него было больше места, он завел бы разные улучшения, которые сократили бы расходы и сберегли бы много труда. Но он когда-нибудь добьется этого! Он прилагал все усилия, чтобы со временем купить соседний участок земли и построить на нем двухэтажный дом; верх он мог бы сдавать, а в нижнем этаже обоих домов поместилась бы «Колониальная торговля Хиггинботама». У него заблестели глаза, когда он заговорил о новой вывеске, которая протянется через оба фасада зданий.

Мартин забылся и не слушал собеседника. Припев «Да ведь работа-то была уже сделана!» вертелся у него в голове, заглушал все остальные звуки. Припев этот сводил его с ума, и он старался от него избавиться.

— Сколько, вы говорили, это будет стоить? — вдруг спросил он.

Его зять так и умолк, остановившись на полуслове в описании своих планов на развитие предприятия. Он ни слова не сказал относительно стоимости новой постройки. Но он знал ее: уже много раз он высчитывал, сколько на это понадобится.

— Мне хватило бы четырех тысяч долларов, — сказал он, — если цены на лес не повысятся.

— Включая сюда и вывеску?

— Я вывески в расчет не принимал. Без нее уж не обойдешься, раз дом будет построен.

— А земля?

— На землю надо прибавить еще три тысячи.

Он наклонился вперед, облизывая губы, нервно сжимая и разжимая руку и наблюдая за Мартином, в то время как тот стал писать чек. Когда чек был передан ему, он взглянул на сумму — семь тысяч долларов.

— Я… я не могу платить больше шести процентов, — хриплым голосом проговорил он.

Мартину хотелось рассмеяться, но вместо этого он спросил:

— А сколько это выйдет?

— Постойте-ка! Шесть процентов… шестью семь… четыреста двадцать.

— Это выйдет тридцать пять долларов в месяц, не правда ли?

Хиггинботам кивнул головой.

— Тогда, если вы ничего не имеете против, мы сговоримся таким обозом. — Мартин взглянул на Гертруду. — Вы можете оставить себе весь капитал, если только согласитесь тратить ежемесячно тридцать пять долларов на прислугу, которая будет стряпать, стирать, мыть посуду и полы, и так далее. Семь тысяч долларов будут ваши, если вы мне поручитесь, что Гертруда больше не будет делать черной работы. Согласны?

У мистера Хиггинботама захватило дух. Он был оскорблен до глубины своей стремившейся к наживе бережливой души тем, что жене его не придется больше работать по хозяйству. Щедрый подарок должен был позолотить пилюлю, и какую горькую! Жена его не будет работать! Он не мог говорить, до того он был возмущен.

— Хорошо, — сказал Мартин. — Значит, я сам буду платить тридцать пять долларов и…

Он протянул руку через стол, чтобы взять обратно чек. Но Бернард Хиггинботам раньше его схватил чек, воскликнув:

— Я согласен! Согласен!

Когда Мартин сел в трамвай, он чувствовал себя очень усталым, его мутило. Он взглянул на бросавшуюся в глаза вывеску.

— Свинья! — простонал он. — Свинья! Свинья!

Когда «Журнал Макинтоша» напечатал стихотворение «Гадалка» с виньетками Бердсли и двумя иллюстрациями Уэнна, Герман Шмидт тотчас же забыл, что когда-то называл эти стихи непристойными. Он объявил всем, что стихотворение свое автор посвятил его жене, и постарался довести это до сведения какого-то репортера, после чего у него взял интервью сотрудник одной из газет, явившийся в сопровождении фотографа и художника. В результате в воскресном приложении появилась целая страница, посвященная Мартину: тут были фотографии Мэриен, а также рисунки с натуры, в которых она была очень приукрашена; тут же рассказывались подробности из интимной жизни Мартина и его семьи и был помещен крупным шрифтом полный текст «Гадалки», перепечатанный с особого разрешения «Журнала Макинтоша». Все это произвело сенсацию в округе; добрые кумушки гордились знакомством с сестрой великого писателя; те же, кто еще не был с ней знаком, спешили познакомиться. Герман Шмидт самодовольно усмехался в своей маленькой мастерской и решил заказать новый станок.

— Это лучше всякой рекламы, — говорил он Мэриен, — да притом еще даром.

— А не позвать ли его обедать? — предложила она.

Мартин пришел к обеду и был очень любезен с остальными гостями: жирным мясником и его еще более жирной женой — людьми с весом, которые могли оказаться полезными начинающему молодому человеку, каким был Герман Шмидт. Их не так-то легко было заполучить обедать — для этого понадобилась такая приманка, как зять-знаменитость. Другой гость, попавшийся на ту же приманку, был управляющим агентством «Тихоокеанской велосипедной Компании Аза». Герман Шмидт хотел ему понравиться и снискать его расположение: через него он мог получить должность агента по распространению велосипедов в Окленде. Таким образом, Герман Шмидт нашел, что иметь Мартина зятем не так уж плохо, но в глубине души все-таки не мог понять, в чем же тут дело. По ночам, когда жена его спала, он погружался в чтение книг и стихов Мартина и пришел к заключению, что дураки те, кто их покупает.

Откинувшись на спинку стула и внимательно глядя на Германа Шмидта, Мартин отлично понимал положение вещей, и ему хотелось поколотить тупоголового немца, хорошенько хватить его кулаком по голове. Одно, впрочем, ему нравилось в Германе: несмотря на свою бедность и жажду выбиться в люди, он все-таки нанимал прислугу, чтобы избавить Мэриен от черной работы. После обеда Мартин, переговорив с управляющим агентством Аза, отвел зятя в сторону и дал ему денег на приобретение лучшего в Окленде, прекрасно оборудованного велосипедного магазина. Он даже пошел дальше и в частной беседе с Германом посоветовал ему подыскивать агентуру по продаже автомобилей и подходящий гараж; не было причины, почему бы ему с успехом не вести два дела: велосипедное и автомобильное.

Прощаясь с Мартином, Мэриен со слезами на глазах обняла его и стала уверять его в своей любви; она сказала, что всегда любила его. Правда, тут она как-то запнулась и слезами, бессвязным лепетом и поцелуями старалась замять паузу. Мартин понял, что этим она просит прощения за то, что когда-то перестала верить в него и настойчиво просила его поступить на службу.

— Ну, он не сумеет сберечь свои деньги — в этом я уверен, — сказал позднее Герман своей жене. — Он возмутился, когда я заговорил о процентах. Он добавил даже: «К черту и капитал» и грозил, что треснет меня по моей дурацкой немецкой башке. Так и сказал — по дурацкой немецкой башке, — если только я еще раз об этом упомяну. Но он малый хороший, хотя и не делец. Он дал мне возможность стать на ноги — он добрый малый.

Приглашения к обеду продолжали сыпаться на Мартина, и чем больше их сыпалось, тем больше он недоумевал. Он восседал как самый почетный гость на банкете в клубе артистов; вокруг него были люди, пользовавшиеся известностью, о которых он много раз слышал или читал; они говорили ему, что, прочитав «Колокольный звон» в «Трансконтинентальном журнале», а затем «Пери и жемчуг» в «Шмеле», они сразу угадали в нем будущую знаменитость.

«Боже мой! А ведь я тогда был голоден и в лохмотьях! — думал он. — Почему же меня тогда не кормили? Тогда-то и нужно было это сделать. Ведь моя работа в то время уже была вся закончена. Если вы кормите меня теперь за то, что я написал, почему же вы не кормили меня тогда, когда я нуждался в этом? Я с тех пор не изменил ни одного слова ни в „Колокольном звоне“, ни в „Пери и жемчуге“. Нет, вы кормите меня не за мой талант, вы кормите меня, потому что все это делают и все почитают за честь кормить меня. Вы кормите меня, потому что вы жестокосердые скоты, потому что вы составляете часть толпы, а у толпы сейчас одно слепое, глупейшее желание: угощать меня. Но какую же играет во всем этом роль Мартин Иден и его произведения?» — жалобно спрашивал он себя. Затем он встал и дал умный и остроумный ответ на умный и остроумный тост в его честь.


Так продолжалось все время. Где бы он ни бывал: в клубе ли репортеров, или в другом известном клубе, или в гостиной за чаем, или на собраниях литераторов — всегда и везде вспоминали про «Колокольный звон» и про «Пери и жемчуг». И каждый раз Мартин мысленно задавал себе сводивший его с ума вопрос: «Почему вы меня не кормили тогда? Ведь работа была уже сделана, и я с тех пор не изменил ни на йоту ни „Колокольный звон“, ни „Пери и жемчуг“. Эти мои вещи были и тогда так же высокохудожественны и имели такую же ценность, как и теперь. Но вы ведь кормите меня только ради моды, а не из-за моих произведений? Вы угощаете меня, потому что вся толпа помешалась на том, чтобы угощать Мартина Идена».

Часто в такие минуты ему вдруг казалось, что в зал входит молодой забулдыга в плохо сшитом пальто и шляпе странного фасона. Однажды эта галлюцинация явилась к нему на заседании одного общества в Окленде, средь бела дня. Когда он встал со своего места и направился к эстраде, он увидел, как в противоположном конце длинного зала открылись двери и в зал ввалился молодой забулдыга в плохо сшитом пальто и странной шляпе. Пятьсот одетых по последней моде женщин повернули головы в ту сторону, куда был направлен внимательный взгляд Мартина, чтобы увидеть, что привлекло его внимание, но перед ними был лишь пустой средний проход зала. Мартин же видел там грубоватого парня, шедшего враскачку по залу и направлявшегося прямо к эстраде. При мысли о том, что его ожидает в будущем, Мартину захотелось плакать над этой тенью своей молодости. Забулдыга, пошатываясь, подошел прямо к Мартину и, встав как живой в его воображении, исчез.

Пятьсот женщин начали мягко хлопать своими ручками в перчатках, стараясь придать храбрости застенчивой знаменитости, бывшей у них в гостях. Мартин сделал над собой усилие, и видение исчезло; он улыбнулся и начал говорить.

Директор школы, добрый старик, встретив Мартина на улице, узнал его, остановил и напомнил ему о некоторых сценках нерадивого ученика и его поведении, когда Мартина исключили из школы за вечные драки.

— Я прочел ваш «Колокольный звон» уже давно в одном журнале, — сказал он. — Эта вещь не хуже Эдгара По. Прекрасно! Я и тогда это сказал — прекрасно!

«Да, и после этого вы два раза встретили меня на улице и не узнали меня, — подумал Мартин и чуть было не сказал этого вслух. — Оба раза я был голоден и шел в ломбард. А работа-то уж была сделана! Тогда вы меня не узнавали. Почему же вы узнаете меня теперь?»

— Я на днях говорил моей жене, — продолжал заведующий, — недурно было бы, если бы вы как-нибудь пришли к нам обедать. И она поддержала мою мысль — очень просила.

— Обедать? — сказал Мартин необычайно резко, точно огрызнувшись.

— Ну да, обедать… совсем запросто, только с нами, с вашим старым наставником, шалун вы этакий! — нервно промолвил старик и игриво, но не без некоторого страха ткнул Мартина пальцем в бок. Этим он хотел придать их разговору дружеский веселый оттенок.

Мартин, точно в тумане, пошел дальше. Он остановился на углу и бессмысленно посмотрел кругом.

— Черт возьми! — промолвил он наконец. — Да ведь старик, кажется, испугался меня!





Глава XLV




Однажды утром к Мартину пришел Крейз, Крейз из «настоящей грязи». Мартин с чувством облегчения встретил его и выслушал полные живого интереса подробности одного его плана — плана настолько дикого, что он заинтересовал Мартина скорее как писателя, чем как финансиста. Посереди своей речи Крейз вдруг сказал ему, что в «Позоре солнца» много ерунды.

— Но я пришел сюда не для того, чтобы болтать о философии, — продолжал Крейз. — Я пришел узнать, не хотите ли вы поместить тысячу долларов в это дело?

— Нет, во всяком случае, я не так уж глуп, хотя и пишу ерунду, — ответил Мартин. — Но вот что я сделаю. Благодаря вам я когда-то провел лучший вечер в моей жизни. Вы дали мне то, что на деньги купить нельзя. Мне хочется дать вам тысячу долларов — то, чем я совсем не дорожу, — за то, что вы мне дали в этот вечер и что является для меня неоценимым. Вам нужны деньги? У меня их больше, чем мне нужно. Вы пришли за ними. Нечего хитрить. Берите!

Крейз не удивился. Он положил чек в карман.

— С удовольствием взял бы подряд на то, чтобы почаще угощать вас такими вечерами, — сказал он.

— Слишком поздно. — Мартин покачал головой. — Этот вечер был единственным для меня. Я был в раю. Для вас это обыкновенное явление, я знаю, для меня же это было не так. Мне никогда больше не удастся воспарить так высоко. С философией я покончил — даже слышать о ней не хочу.

— Это первые деньги, которые мне когда-либо давала философия! — заметил Крейз, остановившись в дверях. — И подумать только — на этом и кончился спрос!

Как-то раз на улице миссис Морз, проезжая мимо в коляске, улыбнулась ему и кивнула головой. Мартин ответил ей улыбкой и приподнял шляпу. Этот эпизод не произвел на него никакого впечатления. Случись он месяцем раньше, он вызвал бы в Мартине отвращение или любопытство и навел бы его на размышления о том, что в эту минуту должна была испытывать миссис Морз. Но теперь он даже не задумался. Он сразу забыл об этой встрече, как забывал про какой-нибудь Центральный Банк или ратушу, миновав их. Однако мозг его неустанно работал. Его мысли все время вертелись вокруг одной точки, и этой точкой было: «А работа-то ведь была сделана!» Эта мысль, словно какой-то не умирающий червь, точила ему мозг. По утрам он просыпался с нею, она преследовала его ночью в сновидениях; во всякой мелочи окружающей его жизни, воспринимаемой им посредством пяти чувств, он находил какую-нибудь связь со своей мыслью. Беспощадная логика приводила его к заключению, что он — полное ничтожество. Март Иден — забулдыга, Мартин Иден — матрос — те действительно существовали, они были реальными личностями; это был он сам; но Мартина Идена, знаменитого писателя, не было вовсе. Мартин Иден, знаменитый писатель, был лишь туманной мечтой, созданной воображением толпы и воплощенной ею в образе Марта Идена — бродяги и матроса. Но он-то не даст себя одурачить. Ведь он вовсе не был тем мифическим существом, которому поклонялась толпа, принося в жертву обеды. Он-то это хорошо знал.

Он читал отзывы журналов о себе, рассматривал собственные фотографии, помещенные в них, и доходил до того, что переставал узнавать самого себя в этих изображениях. Он — это тот юноша, который когда-то жил, любил и с трепетом воспринимал все прекрасное, который легко и снисходительно относился ко всему житейскому, служил на корабле, странствовал по белому свету и во всех драках и состязаниях всегда оказывался победителем. Он — это тот молодой парень, который, придя некогда в библиотеку, сначала был поражен тысячами книг, которые там увидел, но вскоре научился разбираться в них и, в конце концов, одолел их; который по ночам работал при свете лампы и сам писал книги. Но он абсолютно не был тем обжорой с колоссальным аппетитом, которого все так стремились накормить.

Иногда, впрочем, в журналах попадалось нечто, что его забавляло. Каждый из журналов заявлял на него свое право. «Ежемесячник Уоррена» сообщал своим подписчикам, что всегда занимался поисками новых талантов и что он, между прочим, и познакомил читающую публику с Мартином Иденом. То же самое утверждала «Белая мышь», «Северное обозрение» и «Журнал Макинтоша». Наконец «Глобус» торжественно показал публике свои давнишние номера, где лежали погребенные «Песни моря» в искаженном виде. Журнал «Юность и зрелость», вновь оживший после того как уклонился от уплаты своих долгов, заявлял, что он еще раньше начал печатать произведения Мартина Идена, но его никто не читал, кроме деревенских детей.

«Трансконтинентальный Ежемесячник» с чувством собственного достоинства весьма убедительно заявил, что он первый открыл Мартина Идена, а «Шмель» стал горячо это оспаривать, называя «Пери и жемчуг». Скромные права издательства «Синглтри, Дарнлей и Ко» совсем затерялись в общем шуме и гаме. Кроме того, это книгоиздательство не обладало собственным журналом и потому поневоле соблюдало скромность.

Газеты высчитали, сколько в общей сложности Мартин получает за свои книги. Каким-то образом стало известно, насколько выгодные предложения ему делают журналы. После этого к нему зачастили местные пасторы якобы по-приятельски побеседовать, а разные профессиональные попрошайки буквально завалили его письмами. Но хуже всего дело обстояло с женщинами. Его фотографии появлялись в журналах в бесчисленном количестве; кто-то специально занялся описанием его характерного смуглого лица, шрамов, широких плеч, светлых, спокойных глаз и немного впалых, как у аскета, щек. При этом последнем сравнении Мартину вспомнилась его бурная молодость, и он улыбнулся. Многие из женщин, с которыми он встречался, с восхищением смотрели на него, и Мартин во взглядах их ясно читал, что они выделяют его среди прочих мужчин. Это его только смешило. Он вспоминал предостережение Бриссендена и снова смеялся. Нет, не женщина его погубит — в этом он был уверен. Этот искус он уже прошел.

Как-то раз он провожал Лиззи на ее вечерние курсы. Случайно она перехватила взгляд хорошо одетой, красивой женщины, по-видимому, из буржуазии, устремленный на Мартина. Взгляд этот был хотя и чуть-чуть, но все же упорный и слишком пристальный. Лиззи поняла, что он означает. Она не могла скрыть своего раздражения. Мартин, заметив это раздражение и поняв его причину, поспешил объяснить ей, что он уже начинает привыкать к подобным взглядам и относится к ним совершенно равнодушно.

— Может быть, тут что-нибудь не так, — возразила Лиззи, сверкнув глазами. — Вы больны, вот в чем дело.

— Я никогда еще не был так здоров. Я даже прибавил пять фунтов в весе.

— Дело не в теле, а в голове. У вас с башкой неладно. Даже я это вижу, значит, это бросается в глаза.

Мартин продолжал задумчиво идти рядом с ней.

— Я не знаю, что бы я дала, лишь бы это у вас прошло, — горячо заговорила она. — Такой мужчина, как вы, не должен оставаться спокойным, когда женщина так смотрит на него. Это неестественно. Это было бы понятно, будь вы какой-нибудь пай-мальчик — рыба холодная, но ведь этого про вас не скажешь. Я хотела бы — я даже была бы этому рада, чтобы вы встретили, наконец, женщину, которая вывела бы вас из этого безразличия.

Проводив Лиззи на курсы, Мартин вернулся к себе в «Метрополь». Войдя в номер, он опустился в кресло. Сидя с широко открытыми глазами, устремленными в одну точку, он не дремал, но и ни о чем не думал. Мыслей не было, и сознание его точно замерло; только изредка перед его глазами стали появляться неизвестно откуда какие-то картины, полные ярких красок. Мартин видел эти картины, сам едва это сознавая, словно это были какие-то сновидения. Но он не спал. Он даже стряхнул с себя это оцепенение и посмотрел на часы. Было ровно восемь. Делать ему было нечего, а ложиться спать еще рано. Затем сознание его снова как бы опустело, мысли прервались, и картины опять начали появляться и исчезать перед его глазами; в картинах этих не было ничего ясного и определенного — какая-то сплошная масса листьев и веток, и все залито яркими, горячими лучами солнца.

Стук в дверь пробудил его. Он не спал и сразу же подумал, что это, вероятно, либо телеграмма или письмо, либо прислуга принесла чистое белье из прачечной. Он вдруг вспомнил про Джо и начал раздумывать, где бы он мог теперь быть, и машинально проговорил:

— Войдите!

Поглощенный мыслью о Джо, Мартин так и не повернул головы.