— Вы незаурядная и благородная девушка, — сказал он. — А гордиться нашим знакомством должны не вы, а я. Я и горжусь им, да, я горжусь. Вы для меня луч света в очень темном мире, и я должен быть честным с вами, так же, как и вы со мной.

— Мне все равно, честны вы со мной или нет. Вы можете сделать со мной все, что хотите. Можете втоптать меня в грязь и ходить по мне. Но, кроме вас, я никому бы этого не позволила, — добавила она, вызывающе сверкнув глазами. — Недаром же я берегла себя с детства.

— Именно поэтому-то я и не стану этого делать, — ласково сказал Мартин. — Вы так великодушны, что вызываете меня на такое же великодушие. Жениться я не могу; не могу и… любить, не женившись, хотя и позволял себе это в прошлом. Я жалею, что пришел сюда сегодня и встретился с вами. Но теперь уже ничего не поделаешь, я никогда не ожидал, что так выйдет. Послушайте, Лиззи. Я просто выразить не могу, как я хорошо к вам отношусь. Я больше, чем люблю вас. Я восхищаюсь вами, и я уважаю вас. Вы прекрасны, и вы поразительно добры. Впрочем, к чему слова? Но есть одна вещь, которую я очень хотел бы сделать. Вам тяжело живется — позвольте мне облегчить вашу жизнь. — В глазах у Лиззи появился было радостный блеск, но он тотчас же опять угас. — Я должен скоро получить деньги, целую кучу денег.

В эту минуту он оставил мысль о долине и бухте, о замке с соломенными стенами и о хорошенькой белой шхуне. В конце концов, не все ли равно. Он мог уехать, как часто это делал прежде, простым матросом на любом корабле, отправляющемся в любую страну.

— Я хотел бы отдать эти деньги вам. Наверное, вам чего-нибудь хочется — поступить в школу или в коммерческое училище… Может быть, вам хочется стать стенографисткой? Я мог бы вам это устроить. Или, быть может, ваши родители живы? Я помог бы им открыть какое-нибудь дело, бакалейную торговлю или еще что-нибудь. Что хотите, только скажите, и я все сделаю.

Она молчала и неподвижно сидела, глядя в одну точку; она не плакала, у нее подступил к горлу комок. Мартин так хорошо понял ее состояние, что у него самого болезненно сжалось горло. Он пожалел, что заговорил на эту тему. То, что он предложил ей, казалось таким ничтожным, таким пошлым в сравнении с тем, что она предлагала ему. Он предлагал ей нечто малоценное, с чем он мог расстаться без малейшего сожаления, тогда как она предлагала ему себя всю, согласна была вынести и позор, и стыд, и грех, и пожертвовать надеждой на будущую жизнь.

— Не будем об этом говорить, — сказала она; голос у нее оборвался; чтобы скрыть это, она закашлялась. Она встала. — Пойдемте, пора домой. Я ужасно устала.

Праздник уже кончился, и почти все, пришедшие сюда повеселиться, успели разойтись. Но когда Мартин и Лиззи вышли из-под тени деревьев, они увидели, что вся компания его друзей поджидает его. Мартин сразу понял, в чем дело. Видимо, на него готовилось нападение, и приятели решили стать его телохранителями. Они вышли из ворот парка; за ними следом двигалась вторая компания — друзей противника Мартина, которых тот собрал, чтобы отомстить за то, что у него отбили Лиззи. Несколько полицейских, предчувствуя драку, отправились за ними, чтобы помешать им; они проводили обе группы до вокзала и посмотрели за тем, чтобы они сели в разные вагоны поезда, шедшего в Сан-Франциско. Мартин сказал Джимми, что сойдет на остановке у Шестнадцатой улицы и там пересядет на оклендский трамвай. Лиззи все время молчала, не проявляя интереса к тому, что происходило.

Поезд подошел к вокзалу на Шестнадцатой улице; уже был виден ожидавший трамвай; кондуктор нетерпеливо дергал звонок.

— Вон трамвай, — посоветовал Джимми. — Садитесь в него, а мы постараемся задержать их. Да бегите же! Живо!

Враждебная группировка временно была сбита с толку этим маневром; поняв, в чем дело, вся компания выскочила из поезда и бросилась вдогонку. Степенные и положительные обитатели Окленда, сидевшие в трамвае, не обратили внимания на бежавших во всю мочь молодого человека и девушку, которые быстро вскочили и заняли места на передней площадке. Они так и не поняли, что общего между этой парой и Джимми, который уже с подножки крикнул вагоновожатому:

— Отчаливай скорее, приятель, и давай ходу!

В то же мгновение Джимми обернулся, и пассажиры увидели, что он хватил кулаком по лицу какого-то подбежавшего к трамваю человека, пытавшегося вскочить на подножку. Тотчас же в воздухе замелькали кулаки и посыпались удары на какую-то ватагу, желавшую влезть в вагон. Джимми и его товарищи, заняв всю длинную подножку открытого трамвая, отражали нападение. Раздался громкий звонок, и трамвай рванул с места как раз тогда, когда друзьям Джимми удалось отогнать наконец последних из нападавших. Трамвай быстро удалялся, оставив далеко позади шум и суматоху драки; испуганные пассажиры были далеки от мысли, что причиной свалки стали тот скромный молодой человек и хорошенькая девушка-работница, которые сидели в уголке вагона.

Мартин наслаждался дракой; пока она продолжалась, он испытывал волнение и трепет заядлого борца. Но эти ощущения скоро исчезли, и его охватила глубокая грусть. Он почувствовал себя очень старым — лет на сто старше этих беспечных, беззаботных людей, товарищей его юности. Он ушел от них так далеко, что не мог уже вернуться обратно. Их образ жизни теперь не нравился ему, а между тем когда-то он сам так жил. Он был разочарован; он стал чужим для них. Как не пришлось ему по вкусу дешевое пиво, так и общество их показалось ему неприятным. Он чувствовал себя слишком далеким от них; слишком много прочитанных книг стояло между ними. Он сам обрек себя на изгнание из родной среды. Путешествуя по обширным просторам знаний он забрел туда, откуда уже не было возврата. Но, с другой стороны, он оставался человеком, и потребность общения с другими людьми не покидала его. Он не нашел себе нового пристанища. Ни товарищи молодости, ни его родная семья, ни новые знакомые из мира буржуазии не могли понять его; не понимала его и эта девушка, сидевшая рядом с ним, которую он глубоко уважал; она даже не сознавала, за что он так ее уважает. От этих мыслей к его грусти примешивался оттенок горечи.

— Помиритесь с ним, — посоветовал он Лиззи, прощаясь; они стояли перед бедной хибаркой, в которой она жила, на углу Шестой улицы и Маркет-стрит.

Он имел в виду молодого человека, место которого он в тот день занял.

— Нет, это невозможно… теперь, — сказала она.

— Ну что вы! — добродушно сказал он. — Стоит вам только свистнуть, и он прибежит.

— Я не об этом, — просто возразила она.

И он понял, что именно она хотела сказать. Когда он, стоя с ней, хотел прощаться, она потянулась к нему, но не вызывающе и не кокетливо, а задумчиво, покорно. Он был тронут до глубины души. Его доброта, понимание человеческой души взяли верх над всеми другими чувствами. Он обнял и поцеловал ее, она ответила ему поцелуем. Более искреннего поцелуя еще не получал ни один мужчина в мире.

— Боже мой! — зарыдала она. — Ведь я согласна была бы умереть за вас! Я могла бы умереть за вас!

Она оторвалась от него и быстро побежала вверх по лестнице. У него на глаза навернулись слезы.

«Мартин Иден, — размышлял он, — ты не скотина и как ницшеанец — ты никуда не годен. Ты должен бы жениться на ней, если бы только мог, и осчастливить ее. Но ты не можешь, не можешь! И это чертовски обидно!»

«Бродяга жалкий у дороги на язвы плачется свои, — пробормотал Мартин, цитируя Хенли. — Вся жизнь — ошибка и позор».

Да. Хенли прав — возмутительная ошибка!





Глава XLIII




«Позор солнца» вышел в свет в октябре. Издатель прислал Мартину полдюжины авторских экземпляров этой книги; разрезав веревку на посылке и увидав свое произведение, Мартин почувствовал глубокую грусть. Он представил себе неуемную радость, которую испытал бы, случись это всего несколько месяцев тому назад. Он сравнил эту радость с теперешним своим холодным безразличием. Ведь это его произведение, первая его напечатанная книга — а сердце не забилось быстрее, и ему было только грустно. Теперь это для него почти не имело значения — разве только в том смысле, что могло принести ему деньги, но к ним он теперь был равнодушен.

Он взял один экземпляр, вышел на кухню и подарил его Марии.

— Я сочинил это, — объяснил он, чтобы рассеять ее недоумение. — Я написал эту книгу тут, в вашей комнате; и суп из овощей, которым вы меня подкармливали, помог мне создать ее. Она ваша. Возьмите ее на память обо мне.

У него не было желания похвастаться или порисоваться перед ней. Единственным его побуждением было желание обрадовать ее, оправдать ее непоколебимую веру в него, дать ей возможность гордиться им. Она положила книгу в гостиной рядом с семейной библией. Это произведение ее жильца было для нее чем-то священным, фетишем дружбы. Оно смягчало горестное сознание того, что он когда-то стирал белье в прачечной, и, хотя она не могла понять ни единой строчки, она все-таки была уверена, что каждое слово этой книги было полно красоты и совершенства. Мария была женщиной простой, работящей и практичной; в людей и в жизнь она верила твердо.

С тем же спокойствием, с каким он получил экземпляры «Позора солнца», Мартин читал теперь о нем рецензии, еженедельно присылаемые ему из бюро вырезок… Очевидно было, что книга производит сенсацию. Это значило, что его мешок должен был еще больше наполниться золотом. Он мог устроить Лиззи, выполнить все данные им обещания и на остаток построить себе тростниковый замок.

«Синглтри, Дарнлей и Ко», как люди осторожные, выпустили сначала всего полторы тысячи экземпляров, но после первых же рецензий им пришлось приступить к печатанию второго издания в количестве трех тысяч экземпляров; не успело оно выйти в свет, как был получен заказ на третье, уже в пять тысяч. Одно из лондонских издательств по телеграфу заключило договор на новое издание для распространения в Англии, а вскоре поступило сообщение, что во Франции, Германии и Скандинавских странах готовятся переводы этой книги. Момент для нападения на школу Метерлинка был выбран исключительно удачно. Поднялись горячие споры. Салиби и Геккель дружно встали на защиту новой книги; на этот раз они, к удивлению, оказались одного мнения. Крукс и Уоллес выразили противоположную точку зрения, тогда как Оливер Лодж попытался найти компромисс, который согласовался бы с его собственной космической теорией. Последователи Метерлинка сплотились под знаменем мистицизма. Честертон насмешил весь мир целым рядом будто бы беспристрастных статей по этому вопросу; в конце концов все это — полемика и сами полемизирующие были чуть не окончательно стерты в порошок громовой статьей Бернарда Шоу.

Излишне добавлять, что в битве приняли участие и другие, менее известные личности; борьба развернулась необычайно оживленная, и ее отголоски разнеслись по всему читающему миру.

«Нас совершенно поражает тот факт, — писали Мартину „Синглтри, Дарнлей и Ко“, — что исследование, носящее критический и философский характер, раскупается как роман. Лучшей темы Вы выбрать не могли; к тому же все условия сложились для Вас крайне благоприятно. Вы можете быть уверены, что мы куем железо, пока оно горячо. В Соединенных Штатах и Канаде распродано уже более сорока тысяч экземпляров; новое издание в количестве двадцати тысяч экземпляров отдано в печать. Мы буквально не успеваем выполнять все требования. Тем не менее, мы и сами постарались поднять этот спрос. На рекламу нами уже истрачено пять тысяч долларов. Эта книга должна побить все рекорды.


При сем препровождаем копию договора, который мы желали бы заключить с Вами на будущие Ваши произведения. Просим Вас обратить внимание на то, что мы увеличили Вам авторский гонорар, который таким образом будет равняться двадцати процентам чистого дохода с продажи; дальше этого столь осторожная фирма, как наша, идти не может. Если Вы сочтете наше предложение для себя приемлемым, то не откажите вписать в прилагаемое условие заглавие нового вашего произведения. Мы не ставим никаких условий относительно его содержания. Мы возьмем любую вещь на любую тему. Если у Вас имеется нечто уже написанное, тем лучше. Теперь момент ковать железо — оно раскалено добела.

По получении подписанного Вами договора мы не преминем выслать Вам аванс в пять тысяч долларов в счет авторского гонорара. Как видите, мы вполне доверяем Вам и не боимся риска. Кроме того, мы желали бы обсудить с Вами вопрос о заключении договора на несколько лет, скажем, на десять, в течение которых мы имели бы исключительное право на печатание в виде отдельных книг всех написанных Вами произведений. Но к этому вопросу мы надеемся еще вернуться со временем».

Мартин положил письмо на стол и начал в уме решать арифметическую задачу — высчитывать, сколько получится, если помножить пятнадцать центов на шестьдесят тысяч; вышла сумма в девять тысяч долларов. Он подписал новый договор, вписав куда следовало заглавие своей повести «Дым радости», и отправил его издательству, приложив, кроме того, двадцать мелких рассказов, написанных им в те дни, когда он еще не нашел стандартного способа для их составления. И тотчас, с обратной же почтой, пришел чек на пять тысяч долларов.

— Я хотел бы пойти с вами в город, Мария, сегодня часа в два, — сказал Мартин своей хозяйке утром в день получения чека. — Или лучше встретимся на углу Четырнадцатой и Бродвея ровно в два. Я буду вас там поджидать.

Мария явилась в назначенное время. «Башмаки!» — таково было единственное объяснение, которое она сумела подыскать для таинственной прогулки. Она даже испытала некоторое разочарование, когда Мартин прошел мимо обувного магазина и провел ее в нотариальную контору, где совершались сделки на покупку и продажу недвижимого имущества.

То, что произошло дальше, она впоследствии вспоминала, словно какой-то сон. Незнакомые господа стали переговариваться о чем-то с Мартином и между собой, благосклонно ей улыбаясь; где-то трещала пишущая машинка; затем стали подписывать какой-то внушительного вида документ; хозяин дома, в котором она жила, тоже был тут и подписал бумагу; а когда все было кончено и она вышла на улицу, он сказал ей:

— Ну, Мария, вам уже не придется платить мне семь долларов за этот месяц.

Мария была так ошеломлена, что не могла проронить ни слова.

— Ни за следующий, ни еще за следующий, — добавил он.

Мария пробормотала что-то бессвязное, благодаря его, словно он делал ей какое-то одолжение. Только вернувшись домой и потолковав со своими соседями и соотечественниками, прежде всего с португальцем-лавочником, которому было поручено навести справки, она поняла, что стала владелицей маленького домика, который она снимала и за который столько лет платила.

— Почему вы у меня ничего не покупаете? — спросил Мартина вечером португалец-бакалейщик. Он вышел на порог своей лавки как раз в то время, когда Мартин соскакивал с подножки трамвая. Мартин объяснил ему, что больше сам себе не готовит, и зашел к нему выпить стакан вина. Он заметил, что это было самое лучшее вино, имевшееся у торговца.

— Мария, — объявил в этот вечер Мартин своей хозяйке, — я собираюсь съехать от вас. Но и вы тоже скоро отсюда уедете. Тогда вы можете сдавать этот дом и сами быть хозяйкой. У вас, вы говорили, есть брат где-то в Сан-Леандро или в Хэйуордсе, занимающийся молочным хозяйством. Так вот, я хочу, чтобы вы отослали грязным все белье, которое взяли в стирку, — понимаете, — грязным, — и поехали бы завтра в Сан-Леандро или Хэйуордс, или где там ваш брат живет, чтобы повидаться с ним. Скажите ему, чтобы он приехал сюда и зашел ко мне. Я перееду в гостиницу «Метрополь» в Окленде. Он, возможно, найдет вам доходную молочную ферму.

Так случилось, что Мария сделалась владелицей дома и собственницей молочной фермы, а также и обладательницей текущего счета в банке. Счет этот постоянно рос, несмотря на то что все ее дети ходили в школу и носили башмаки. Редко кому из нас удается встретить того сказочного принца, о котором мы мечтаем; а Мария, с ее ограниченным умом, усердно трудившаяся всю жизнь и никогда не мечтавшая о сказочных принцах, нашла себе такого принца в образе бывшего рабочего прачечной.

Тем временем вокруг начали спрашивать — кто такой, этот Мартин Иден?

Мартин отказался дать издательству, напечатавшему его произведения, какие бы то ни было биографические сведения, но от газет не так-то легко было избавиться. Окленд был его родиной, и репортеры выискали в нем множество людей, которые могли кое-что о нем рассказать. Все, кем он был и кем не был, все, что он делал и главным образом чего не делал, распространялось для развлечения публики, сопровождалось моментальными снимками и фотографиями; последние были добыты у местного фотографа, который когда-то снимал Мартина. Он сразу же закрепил за собой исключительное право на них и начал ими торговать.

Отвращение Мартина к журналам и буржуазному обществу было так велико, что он вначале всячески боролся против гласности, но в конце концов покорился судьбе, потому что легче было покориться, чем бороться. Он убедился в том, что нехорошо не принимать людей, приехавших издалека исключительно для того, чтобы с ним повидаться. К тому же день теперь казался ему бесконечно длинным: он больше не был занят ни писанием, ни самообразованием, — надо же было как-то заполнить время. Таким образом, он уступил всеобщему желанию, казавшемуся ему пустым капризом, и начал принимать репортеров: высказывал им свои взгляды на литературу и философию, стал принимать приглашения в буржуазные дома. Душевное состояние его было довольно странное, но в общем приятно-спокойное. Ему все было безразлично. Он всем все простил, даже тому юному репортеру, который некогда так оболгал его; теперь он разрешил ему заполнить разными сведениями о себе целую страницу газеты и даже приложить фотографию, для чего согласился специально позировать.

Изредка он виделся с Лиззи. Было очевидно, что она сожалеет о славе, выпавшей на его долю. Эта слава увеличила пропасть, отделявшую их друг от друга. Может быть, для того, чтобы уменьшить эту пропасть, Лиззи уступила желанию Мартина и начала ходить в вечернюю школу и на коммерческие курсы, а также стала одеваться у отличной портнихи, которая брала за работу огромные деньги. Лиззи день ото дня делала заметные успехи; вскоре Мартин начал даже раздумывать, правильно ли он ведет себя с ней: он отлично знал, что она лишь уступала ему и что так старается только ради него. Она стремилась подняться в его глазах, приобрести те достоинства и качества, которые, ей казалось, он ценил. Однако, несмотря на это, Мартин не давал ей никаких надежд; он обращался с ней чисто по-братски и виделся с ней лишь изредка.

Последнее произведение Мартина «Запоздалый» было выпущено в свет издательством «Мередит-Лоуэл и Ко» в самый разгар его популярности; так как это была беллетристика, то повесть имела еще больший успех по спросу и произвела еще большую сенсацию, чем «Позор солнца». В течение многих недель Мартин находился в непривычном положении: он был автором двух книг, которые вызвали небывалую сенсацию и имели наибольший спрос. Последняя его вещь имела успех не только у публики, читающей романы; более серьезные читатели, с жадностью накинувшиеся на «Позор солнца», заинтересовались и рассказом из морской жизни и мистическими сторонами его сюжета. Ведь Мартин Иден, во-первых, был инициатором нападок на мистическую литературу, причем сумел это сделать в высшей степени удачно; во-вторых, он сам, своими книгами показал, что считал истинно художественным произведением. Таким образом, в нем сочетался гений-критик и гений-творец одновременно.

Деньги так и плыли ему в руки; слава его все росла и росла; подобно комете засиял он на литературном горизонте. Его же самого скорее забавлял, чем интересовал производимый им шум. Приводило его в недоумение лишь одно незначительное явление. Мир с удивлением пожал бы плечами, если бы узнал о нем, но мир больше всего поразился бы именно тому, что Мартин мог прийти в недоумение из-за такого пустяка. Мартину же этот пустяк казался весьма значительным. Как-то раз судья Блоунт пригласил его обедать. Это и был тот самый пустяк или, вернее, тут и возникло то обстоятельство, которому было суждено вырасти вскоре в нечто необъяснимое. Ведь он оскорбил судью Блоунта, обошелся с ним отвратительно, а между тем, тот, встретив его на улице, пригласил его к себе обедать. Мартин вспомнил, как часто он раньше встречался с судьей у Морзов, в те времена судья Блоунт не приглашал его к себе. Почему он не пригласил его обедать тогда, спрашивал себя Мартин. Ведь он с тех пор не переменился. Он был тем же Мартином Иденом. Что же изменилось? Неужели только то, что его произведения теперь появились в витринах книжных магазинов? Но ведь они были написаны уже тогда? С тех пор он ничего нового не создал. Ведь тогда, когда судья Блоунт, подчиняясь общему мнению, насмехался над его любимым Спенсером и над ним самим, весь его труд уже был завершен. Следовательно, теперь судья Блоунт пригласил его обедать не ради него самого и его личных качеств, а ради какой-то мнимой, чисто внешней его ценности.

Мартин усмехнулся и принял приглашение, удивляясь собственному добродушию. Мартин почувствовал себя центром внимания. За обедом, кроме него, тут было еще человек шесть гостей. Все это были люди, занимавшие высокое положение, с ними были и их жены. Судья Блоунт, при горячей поддержке судьи Хэнуелла, начал уговаривать Мартина разрешить им предложить его кандидатом в члены «Стикса» — самого шикарного из местных клубов. Все члены его были люди не только состоятельные, но и чем-нибудь себя проявившие. Мартин отказался от этого предложения и впал в еще большее недоумение. Дел у него в это время было немало: ему надо было отдавать в печать целую кучу рукописей. Издательства заваливали его просьбами и предложениями. Оказалось, что в его произведениях необыкновенный слог, замечательный стиль и глубокое содержание.

«Северное обозрение», напечатав «Колыбель красоты», попросило еще полдюжины подобных статей; эту просьбу Мартин легко мог бы удовлетворить, взяв несколько рукописей из своего запаса; но «Журнал Бэртона» вдруг предложил Мартину по пятьсот долларов за каждую из этих статей. Мартин ответил, что представит желаемые статьи, но с условием, что ему будет уплачено по тысяче долларов за каждую. Он вспомнил, как эти самые рукописи были когда-то отвергнуты теми самыми журналами, которые теперь так настоятельно их требовали. И ведь все эти отказы писались в самом хладнокровном тоне и стереотипной форме, точно их выбрасывал автомат. Да, помучили-таки они его в свое время. Зато теперь настала его очередь. «Журнал Бэртона» заплатил за пять статей цену, назначенную Мартином, а за оставшиеся четыре статьи ухватился «Ежемесячник Макинтоша» на тех же условиях. «Северное обозрение», будучи слишком бедным, чтобы тягаться с этими двумя журналами, ничего не получило. Таким образом, вышли в свет: «Жрецы чудесного», «Мечтатели», «Мерило нашего „я“», «Философия иллюзий», «Бог и зверь», «Искусство и биология», «Критики и пробирки», «Звездная пыль», «Сила ростовщичества».

Появление всех этих произведений в печати вызвало бурю толков и споров, которым нескоро суждено было утихнуть.

Издатели обращались к Мартину, прося его самого ставить условия, что он и делал, но он всегда отдавал им лишь уже написанные вещи. Он решительно отказывался связывать себя какими бы то ни было обещаниями относительно новых произведений. Мысль снова взяться за перо сводила его с ума. Он видел, как толпа раздирала на клочки Бриссендена и не мог ни оправиться от этого удара, ни уважать эту толпу, хотя она и приветствовала восторженно его самого. Его популярность казалась ему чем-то позорным — предательством по отношению к Бриссендену. Он морщился, продолжая выпускать в свет свои произведения, но ему хотелось накопить побольше денег.

Часто ему присылали письма вроде следующего: «Около года тому назад мы имели несчастье отказаться от Вашего собрания лирических стихотворений. Они произвели на нас большое впечатление, однако по не зависящим от нас обстоятельствам мы не могли тогда же их принять. Если эти стихотворения еще имеются у Вас, не откажите прислать их нам, и мы почтем за честь напечатать полностью весь цикл на условиях, которые Вы сами нам назначите. Мы готовы предоставить Вам выгодные условия, если бы Вы разрешили нам издать их в виде отдельной книги».

Мартин вспомнил про свою трагедию, написанную белыми стихами, и взамен стихов послал ее. Перед тем как отправить, он ее перечитал и был поражен ее несовершенством и дилетантизмом, которым от нее веяло. Но он все-таки послал ее, и она была напечатана, хотя издателю не раз пришлось об этом пожалеть.

Публика была возмущена и не поверила, что эта вещь принадлежит перу Мартина Идена. Слишком уж велика была разница между его высокоталантливыми произведениями и этой ерундой в серьезном тоне. Утверждали, что он никогда и не думал писать этой трагедии, что это неумелая подделка редакций, что Мартин в подражание Дюма-отцу, достигнув апогея своего успеха, перестал сам работать и нанимал других писать за себя. Но когда Мартин объяснил, что трагедия была одним из его ранних произведений, что она относится к периоду его литературной незрелости, но что редакция не хотела успокоиться, пока не получит ее, — тогда публика подняла на смех журнал. После этого сменили редактора. Трагедия так и не вышла отдельной книгой, но Мартин все-таки получил аванс в счет гонорара.

«Еженедельник Колмэна» отправил Мартину длиннейшую телеграмму, стоимостью в триста долларов, в которой предлагал ему написать цикл из двадцати очерков по тысяче долларов за каждый. Ему предлагалось отправиться в турне по Соединенным Штатам, причем журнал брал на себя все расходы, и выбрать любые заинтересовавшие его темы. В телеграмме было указано для примера множество разных тем, чтобы Мартин мог видеть, какое широкое поле творчества представлялось ему. Требовалось только, чтобы поездка ограничилась Соединенными Штатами. Мартин ответил, что, к сожалению, лишен возможности принять это предложение.

Повесть «Вики-Вики», напечатанную в «Ежемесячнике Уоррена», мгновенно раскупили. Впоследствии она вышла отдельной книгой, роскошно изданной и великолепно иллюстрированной. Книга эта имела огромный успех среди любителей роскошных изданий и разошлась с быстротой молнии. Критики единогласно утверждали, что «Вики-Вики» займет место рядом с таким классическим произведением, как «Тысяча и одна ночь».

Сборник «Дым радости» публика, однако, приняла сдержанно и даже холодно. Смелость рассказов и отрицание автором всех условностей шокировали буржуазную мораль и буржуазные предрассудки. Но когда сборник был переведен на французский язык и свел с ума весь Париж, английская и американская читающая публика последовала примеру французов, и Мартин заставил издательство «Синглтри, Дарнлей и Ко» заплатить ему за эту третью, отданную им книгу, авторский гонорар в двадцать пять процентов, а за четвертую он получил уже тридцать. Эти два тома включали все короткие рассказы Мартина как уже появившиеся в печати, так и печатавшиеся в периодических изданиях. «Колокольный звон» и прочие «страшные» рассказы образовали один сборник; в другой же вошли: «Приключение», «Котел», «Вино жизни», «Водоворот», «Веселая улица» и еще четыре других рассказа. Издательство «Мередит-Лоуэл и Ко» приобрело исключительное право на печатание сборника всех статей Мартина.

«Максимилиан» получил «Песни моря» и «Сонеты о любви»; последняя вещь была также напечатана в периодическом издании «Спутник женщин», заплатившем за нее баснословную сумму.

Пристроив последнюю рукопись, Мартин вздохнул с облегчением. Хижина из тростника и белая шхуна стали вполне досягаемы. Как бы то ни было, а ему удалось-таки доказать, что не прав был Бриссенден, когда утверждал, что ни одна действительно хорошая вещь не попадает в печать. Он мог сослаться на собственный успех. Тем не менее, Мартин почему-то в душе чувствовал, что в конце концов Бриссенден был прав. В сущности, не все его произведения, а лишь «Позор солнца» создал ему успех. Все остальное значения не имело. Ведь все журналы отказывались печатать его вещи. «Позор солнца», появившись и вызвав бурю споров, тем самым повернул общественное мнение в его сторону. Не будь «Позора солнца», не было бы и этого поворота, а не получи «Позор солнца» каким-то чудом такое широкое распространение, не произошло бы и поворота в общественном мнении. «Синглтри, Дарнлей и Ко» сами утверждали, что на самом деле случилось какое-то чудо. Они напечатали первое издание в количестве всего полутора тысяч экземпляров и сомневались в том, что им удастся распродать его. А они были людьми опытными, и никто не был так поражен, как они сами, успехом книги. Для них успех этот был необъясним. Они так и не могли прийти в себя от изумления, и каждое их письмо к Мартину отражало их почтительное благоговение перед этим таинственным событием. Объяснить его они не пытались. Его нельзя было объяснить. Оно случилось. Вопреки всему — оно случилось.

Рассуждая таким образом, Мартин задавал себе вопрос: какова же цена подобной популярности? Книги его покупала буржуазия; она же за них осыпала его золотом. Мартин был мало знаком с буржуазией, но и короткого знакомства было вполне достаточно, чтобы он успел составить мнение о ней. Поэтому он никак не мог уяснить себе, каким образом она могла оценить и понять его произведения. Действительная красота и мощь мыслей, высказываемых в них, были недоступны сотням тысяч людей, которые покупали и восхваляли его книги. Он был баловнем толпы, искателем приключений, взявшим штурмом Парнас в счастливую минуту, пока боги дремали. Сотни тысяч его читателей восторгались им с тем же тупым непониманием, благодаря которому они накинулись на «Эфемериду» Бриссендена и разодрали ее в клочки. Это была лишь стая волков, но вместо того, чтобы разодрать его, Мартина Идена, они виляли перед ним хвостом. А начнут ли они вилять хвостом или же раздерут на клочья, это вообще зависело лишь от случайности. В одном Мартин был безусловно уверен: «Эфемерида» была неизмеримо выше всех его собственных произведений. Подобная поэма могла появиться лишь раз в сто лет. Отсюда следовало, что преклонение толпы — пустой, ничего не стоящий звук: ведь эта же самая толпа втоптала «Эфемериду» в грязь. Мартин тяжело вздохнул, испытывая одновременно и чувство удовлетворения. Он был рад, что последняя рукопись продана и что скоро со всем этим будет покончено.





Глава XLIV




В вестибюле гостиницы Мартин встретился с мистером Морзом. Очутился ли отец Рут тут случайно, придя по какому-нибудь делу, или же нарочно зашел, чтобы пригласить его обедать, Мартин так и не мог решить; впрочем, он скорее склонялся ко второму предположению. Как бы то ни было, но Мартин получил приглашение к обеду от мистера Морза, от человека, который когда-то отказал ему от дома и расстроил его свадьбу.