Он не обернулся. Он услыхал, что дверь тихо закрылась. Затем последовало долгое молчание. Он забыл, что кто-то стучал, и все еще сидел, бессмысленно глядя в одну точку. Вдруг послышалось какое-то всхлипывание: рыдала женщина. Мартин заметил, что рыдание это вырвалось у нее как-то внезапно и судорожно, словно она старалась подавить его. Он быстро обернулся и тотчас же вскочил на ноги.
— Рут! — ошеломленный, воскликнул он.
Ее лицо было бледно, она выглядела напряженной и измученной. Она стояла у самой двери, одной рукой держась за нее и прижимая другую к сердцу. Услышав его голос, она жалобно протянула ему обе руки и двинулась ему навстречу. Он схватил ее за руки и усадил в кресло, потом придвинул к нему второе и уселся на его широкую ручку. Он был слишком смущен, чтобы говорить. Для него роман с Рут был делом конченным и погребенным навек. Если бы прачечная отеля «Горячие Ключи» вдруг неожиданно очутилась в гостинице «Метрополь» и перед ним оказался бы целый ворох грязного белья, который требовалось бы немедленно выстирать, то Мартин не так удивился бы и почувствовал бы себя не хуже, чем сейчас. Несколько раз он пробовал заговорить, но никак не мог решиться.
— Никто не знает, что я пришла, — с умоляющей улыбкой слабым голосом промолвила Рут.
— Что вы сказали? — переспросил он.
Он удивился звуку собственного голоса.
Она повторила свои слова.
— Вот как! — отозвался он и начал подыскивать, что бы еще сказать.
— Я видела, когда вы вернулись, и подождала несколько минут.
— Вот как! — повторил он.
Язык его будто прилип к гортани; ему не могло ничего прийти в голову. Он чувствовал, что выглядит глупо и неловко, но при всем желании не мог придумать, что бы ему сказать. Да, безусловно, было бы легче, если бы сюда внезапно перенеслась прачечная отеля «Горячих Ключей». Он засучил бы рукава да и принялся бы за стирку.
— И затем вошли, — сказал он наконец.
Рут кивнула головой с немного лукавым выражением лица, затем развязала шарф и продолжала:
— Я увидела вас на улице, когда вы шли с этой девушкой.
— Ах да, — совсем просто ответил он. — Я провожал ее на курсы.
Опять наступило молчание.
— А вы разве не рады меня видеть? — спросила она.
— Да! да! — он говорил торопливо. — А не слишком ли неосторожно с вашей стороны, что вы пришли сюда?
— Я проскользнула незаметно. Никто не знает, что я здесь. Мне хотелось вас видеть. Я пришла вам сказать, что поступила тогда очень глупо. Я пришла, потому что больше не могу без вас, потому что сердце мое принуждало меня, потому что… да потому что я хотела прийти.
Поднявшись, она подошла к нему и положила ему руку на плечо. Грудь ее быстро поднималась и опускалась. Вдруг она бросилась ему в объятия. Спокойно и снисходительно, не желая обидеть ее и зная, что оттолкнуть женщину в такую минуту значит нанести ей самое жестокое из всех оскорблений, он обнял ее и прижал к себе. Но в этом движении не чувствовалось ласки, и от его объятия веяло холодом. Она кинулась к нему, а он обнял ее — вот и все. Она прижалась к нему и обвила руками его шею, но страсть не вспыхнула в нем от ее близости; ее ласки не трогали его; он даже испытывал некоторую неловкость.
— Отчего вы так дрожите? — спросил он. — Вам холодно? Хотите, я затоплю камин?
Он сделал движение, чтобы высвободиться, но она, задрожав всем телом, еще крепче прижалась к нему.
— Это чисто нервная дрожь, — сказала она. Зубы у нее стучали. — Я возьму себя в руки… сейчас. Вот видите, мне уже лучше.
Понемногу она успокоилась и перестала дрожать. Он продолжал держать ее в объятиях. Недоумение его, вызванное ее приходом, исчезло. Теперь он понял, зачем она пришла.
— Моя мать хотела, чтобы я вышла замуж за Чарли Хэпгуда, — объявила она.
— За Чарли Хэпгуда — этого типа, который вечно изрекает банальности? — У Мартина вырвался тяжелый вздох, и он продолжал: — А теперь ваша мать, видно, желает, чтобы вы вышли замуж за меня.
Это было сказано не в форме вопроса; он говорил вполне уверенно. Мгновенно у него перед глазами запрыгали цифры — те суммы, которые он получал за свои произведения.
— Во всяком случае, она ничего не имела бы против, это я знаю, — сказала Рут.
— Она находит меня вполне подходящей партией?
Рут кивнула головой.
— А между тем, я сейчас не больше гожусь ей в зятья, чем тогда, когда она расстроила нашу свадьбу, — задумчиво проговорил он. — Я нисколько не изменился. Я все тот же Мартин Иден, — пожалуй, я стал даже немного хуже: я курю. Разве вы не чувствуете, что от меня пахнет табаком?
Вместо ответа она игривым и грациозным движением зажала ему рот рукой; она ждала в ответ на это поцелуя, который прежде, бывало, неизменно и следовал. Но Мартин, подождав, пока она не отняла руки, продолжал:
— Я ничуть не изменился. На службу я так и не поступил. Я ее не ищу; больше того, — я и не собираюсь этого делать. Я по-прежнему верю в то, что Герберт Спенсер был великим и благородным человеком, а судья Блоунт — форменный осел. Я на днях у него обедал, так что могу об этом судить.
— А приглашения отца вы не приняли, — с упреком заметила она.
— Так вы об этом знали! Кто посылал его? Ваша мать?
Рут промолчала.
— Значит, она действительно посылала его. Я так и думал. А теперь, вероятно, она прислала вас?
— Никто не знает, что я здесь, — запротестовала Рут. — Неужели вы думаете, что моя мать позволила бы мне это сделать?
— Она позволила бы вам выйти за меня замуж — это уже не подлежит сомнению.
— О Мартин, не будьте жестоки! — резко крикнула Рут. — Ведь вы даже ни разу не поцеловали меня, вы бесчувственны, как камень! А подумайте только, на что я решилась! — Она с содроганием посмотрела вокруг себя, но во взгляде ее был известный оттенок любопытства. — Подумайте, где я очутилась!
«Я готова умереть за вас! Я готова умереть за вас!» — прозвучали у него в ушах слова Лиззи.
— Почему же вы прежде не решались на это? — резко спросил Мартин. — Когда я был без службы? Когда я голодал? Когда я был тем же самым человеком, тем же Мартином Иденом, тем же писателем, что и теперь? Вот вопрос, который я задавал себе в течение многих дней, и не только относительно вас, но относительно всех вообще. Вы видите, я не изменился, хотя после внезапной, видимой перемены всеобщего отношения ко мне мне приходится постоянно убеждать себя в этом. У меня та же плоть и кровь, те же кости, те же десять пальцев на руках и на ногах. Я тот же. У меня не появилось ни новых сил, ни новых достоинств. Мой мозг остался прежним. Я ничего нового не написал, у меня даже не мелькнуло ни одной оригинальной мысли ни из области литературы, ни из области философии. При мне остались те же достоинства, что и раньше, когда я никому не был нужен. Меня приводит в недоумение, почему я теперь понадобился всем? Конечно, не я стал нужен им, потому что мое «я» осталось тем же самым «я», которым они нисколько не интересовались. Значит, я стал нужен благодаря чему-то другому, высшему, благодаря чему-то, что является вовсе не мной. Хотите, я скажу вам, что это такое? Это «что-то» — признание толпы, которое выпало мне на долю. Но это признание вовсе не я сам. Оно существует лишь в сознании других людей. А кроме того, я стал интересен из-за денег, которые заработал. Но и деньги — тоже не я. Деньги находятся в банках или в карманах у разных Томов, Диков, Гарри и других. И вам я теперь стал нужен благодаря всеобщему признанию моего таланта и благодаря моему богатству.
— Вы убиваете меня, — рыдала Рут. — Ведь вы знаете, что я люблю вас, что я пришла сюда потому, что люблю.
— Мне кажется, вы не вполне уловили мою мысль, — ласково сказал он. — Я вот что хотел сказать: если вы любите меня, то почему вы любите меня сейчас гораздо сильнее, чем тогда? Тогда ваша любовь была так слаба, что вы решились оттолкнуть меня.
— Забудьте и простите! — вырвалось у нее страстное восклицание. — Я не переставала любить вас, помните это. И теперь я здесь у вас в объятиях.
— Я боюсь, что уподобился расчетливому торговцу, который внимательно смотрит на весы. Мне хочется точно взвесить вашу любовь, чтобы узнать, что это за чувство.
Она отодвинулась от него, выпрямилась и посмотрела ему в глаза долгим, испытующим взглядом. Она хотела заговорить, но запнулась и, видимо, передумала.
— Видите ли, вот в каком виде все это представляется мне, — продолжал Мартин. — Когда я был уже всем тем, чем я и сейчас остался, я никому не был нужен, кроме людей из моей же среды. Когда все мои произведения были уже написаны и многие прочли их в рукописи, на эти произведения тоже никто не обращал внимания. В сущности, тот факт, что я их написал, даже вредил мне в глазах людей, словно я совершил нечто по меньшей мере предосудительное. «Поступайте на службу, работайте!» — твердили все.
Рут сделала движение, словно отрицала это.
— Да, да, — сказал он, — все, за исключением вас; вы говорили, что мне необходимо добиться положения в обществе! Откровенное выражение «работа», как и многое другое в моих произведениях, оскорбляло ваш слух. Оно звучало грубо. Но, уверяю вас, и меня оскорбляла грубость, с которой мне советовали «приняться за работу», словно какому-то ни на что не годному лентяю. Но вернемся к предмету нашего разговора. Появление в печати моих произведений и отношение публики к ним в корне изменили вашу любовь. Вы не хотели выйти замуж за какого-то Мартина Идена, несмотря на то что вся работа его была уже выполнена. Для этого ваша любовь была недостаточно сильна. Теперь же она оказалась более сильной, и вы согласны стать моей женой; понятно, я не могу не сделать вывод, что сила вашей любви зависит от моей славы и отношения ко мне публики. В данном случае я не упоминаю о деньгах, хотя уверен, что это обстоятельство повлияло на ваших родителей и заставило их переменить свое отношение ко мне. Конечно, все это не особенно лестно для меня. Но хуже всего то, что я усомнился в любви, в священном чувстве любви. Неужели любовь — такое грубое чувство, что нуждается в известности и восторге публики? По-видимому, да. Я столько сидел и думал над этим, что у меня голова пошла кругом.
— Бедная, милая голова! — Рут ласково провела рукой по его волосам. — Пусть она больше не идет кругом. Давайте начнем сначала. Я не переставала любить вас. Я знаю, я проявила слабость, послушав мать; я не должна была так поступать. Но вы всегда умели прощать человеческую слабость и ошибки! Сумейте же простить и меня. Это была моя ошибка. Простите меня!
— О, я прощаю вас, — нетерпеливо сказал он. — Легко прощать, когда в сущности-то и прощать нечего. Каждый поступает по своему разумению, большего ни от кого требовать нельзя, и я мог бы с таким же успехом просить у вас прощения за то, что не поступил на службу.
— Я вам добра желала, — убеждала она. — Вы знаете это. Я не могла любить вас и в то же время не желать вам добра.
— Это правда, но вы чуть не погубили меня этим вашим желанием мне добра. Да, да! — Она хотела возразить ему, но он перебил ее: — Вы готовы были погубить и мое творчество и мою карьеру. Меня всегда тянуло к реализму, а буржуазия по духу противница реализма. Буржуазия труслива, она боится жизни. Все ваши усилия были направлены на то, чтобы и меня заставить бояться жизни. Вы хотели втиснуть меня в определенные рамки — в крохотную клетку, где все, что ценно в жизни, заменено чем-то призрачным, поддельным, вульгарным. — Мартин заметил, что Рут сделала движение протеста. — Да, вульгарность — здоровая, согласен, но все же вульгарность, — вот на чем основана вечная буржуазная культура. Как я сказал, вы хотели втиснуть меня в определенные рамки, превратить меня в одного из представителей вашего класса, привить мне идеалы вашего класса, его взгляды и предрассудки. — Мартин с грустью покачал головой. — Даже теперь вы не понимаете того, что я говорю. Вы не улавливаете в моих словах того смысла, который я стараюсь в них вложить. Вы считаете их какой-то фантазией. А для меня они являются жизненной правдой. В лучшем случае вас слегка удивляет и забавляет, что грубый парень, выползший со дна, осмеливается судить о вашем классе и обвинять его в вульгарности.
Рут склонила свою усталую голову к Мартину. По ее телу снова пробежала нервная дрожь. Он с минуту подождал, ожидая, что она заговорит, но она молчала, и он продолжал:
— Теперь вы хотите восстановить наши отношения. Вы хотите, чтобы мы поженились. Я вам нужен. А все-таки — слушайте: если бы мои книги не стали известны, но я был бы точь-в-точь таким же, как сейчас, вы не пришли бы ко мне. Все дело в этих распроклятых книгах, черт бы их побрал…
— Не ругайтесь, — перебила она его.
Ее замечание поразило его. Он рассмеялся, но смех его звучал неприятно и резко.
— Так оно и есть, — сказал он, — в решительную минуту, когда, как вам кажется, поставлено на карту счастье вашей жизни, вы по-старому боитесь жизни — боитесь жизни и здорового ругательства.
Его колкие слова доказали ей все ребячество ее поступка, но она чувствовала, что он чрезмерно его преувеличивает, и это ее обидело. Они долго сидели молча; она в отчаянии старалась что-нибудь придумать; он же размышлял о своей исчезнувшей любви. Теперь он знал, что на самом деле никогда не любил ее. Он любил другую, идеализированную им Рут, эфирное существо, созданное его воображением, яркую, светлую мечту, вдохновившую его на песни о любви. Настоящую же Рут, дитя своего класса, с умом, ограниченным рамками буржуазной психологии, — эту Рут он никогда не любил.
Она вдруг заговорила.
— Я знаю, что многое из того, что вы сказали, правда. Я боялась жизни. Я недостаточно любила вас. Теперь я научилась любить сильнее. Я люблю вас за то, что вы есть, за то, чем вы были, и даже за те способы, которыми вы всего добились. Я люблю вас за все то, чем вы отличаетесь от людей моего класса, как вы сами выражаетесь; я люблю вас за ваши убеждения, которых не понимаю, но которые, уверена, я сумею со временем понять. Я посвящу всю свою жизнь тому, чтобы понять их. Даже то, что вы курите, что вы ругаетесь, — ведь это нечто неотъемлемое от вас, даже за эти недостатки я буду любить вас. Я еще могу научиться. За последние десять минут я уже многому научилась. Уже то, что я пришла, служит доказательством, что я многому научилась. О Мартин!
Она рыдала и ласкалась к нему, прижимаясь все крепче и крепче.
Сначала он обнял ее ласково, с сочувствием, и лицо ее просияло от счастья.
— Поздно! — сказал он. Он вспомнил слова Лиззи. — Я болен, но не телом, о, нет! Больна моя душа, мой мозг. Мне кажется, я потерял способность ценить что бы то ни было. Мне все стало безразлично. Если бы вы сказали мне все это несколько месяцев тому назад, было бы иначе. А теперь уже поздно.
— Нет, еще не поздно! — воскликнула она. — Я докажу вам это. Я докажу вам, что любовь моя выросла, что она сильнее всех других привязанностей и для меня значит больше, чем люди моего класса, чем общество. Все, что буржуазии дорого, я буду презирать. Я больше не боюсь жизни. Я брошу отца и мать; пускай мое имя станет синонимом позора для всех моих друзей. Я останусь с вами теперь же, в свободном союзе, если хотите, я буду горда и счастлива тем, что я с вами. Если я раньше и изменила любви, то теперь во имя этой любви я изменю всему тому, что было причиной этой первой моей измены.
Она стояла перед ним, глаза ее сверкали.
— Я жду, Мартин, — прошептала она, — я жду решения моей участи.
Как хорошо это у нее вышло, подумал Мартин, глядя на Рут. Этим она искупила все свои прегрешения; наконец-то в ней заговорила душа истинной женщины, и она сумела подняться выше железных условностей буржуазного круга. Да, это было хорошо, великолепно, прекрасно с ее стороны; она воистину готова на все. Но что же происходит с ним? Поведение Рут не вызвало у него трепета восхищения. Восторг его был каким-то отвлеченным. В такую минуту, когда ему следовало бы вспыхнуть от страсти, он хладнокровно анализировал поступки Рут. Сердце его молчало. Он не желал ее. Снова ему вспоминались слова Лиззи.
— Я болен, я очень болен! — с жестом отчаяния сказал он. — Насколько серьезно — этого я сам до сих пор не знал. Что-то исчезло из моей души. Жизни я никогда не боялся; но зато не ожидал, что пресыщусь ею. Я эти годы жил так интенсивно, что теперь у меня иссякли всякие желания. Если бы я мог хотеть, то хотел бы вас. Видите сами, как безнадежно я болен.
Он откинул назад голову и закрыл глаза. Как плачущий ребенок забывает свое горе, наблюдая за лучами солнца сквозь мокрые от слез ресницы, так и Мартин забыл все: и свою болезнь, и присутствие Рут — одним словом, все, погрузившись в созерцание пронзенной солнечными лучами зелени, мгновенно вырисовавшейся перед ним, как только он сомкнул веки. Но эта зеленая листва не действовала на него успокоительно. Солнечный свет был слишком резок, слишком ярок. Ему больно было смотреть, но он все-таки смотрел, сам не зная, зачем и почему.
Он пришел в себя, услыхав, что кто-то дергает за ручку двери. Рут собиралась уходить.
— Как же мне выйти? — со слезами на глазах спросила она. — Я боюсь!
— Ах, простите! — воскликнул Мартин, вскочив на ноги. — Я сам не свой, вы знаете. Ведь я забыл, что вы здесь. — Он прижал ладонь ко лбу. — Видите ли, у меня голова не в порядке. Я сейчас провожу вас домой. Мы можем выйти черным ходом. Никто нас не увидит. Спустите вашу вуаль, и все сойдет отлично.
Пока они шли по тускло освещенным коридорам и спускались по узкой лестнице, Рут крепко прижималась к руке Мартина.
— Рут! — ошеломленный, воскликнул он.
Ее лицо было бледно, она выглядела напряженной и измученной. Она стояла у самой двери, одной рукой держась за нее и прижимая другую к сердцу. Услышав его голос, она жалобно протянула ему обе руки и двинулась ему навстречу. Он схватил ее за руки и усадил в кресло, потом придвинул к нему второе и уселся на его широкую ручку. Он был слишком смущен, чтобы говорить. Для него роман с Рут был делом конченным и погребенным навек. Если бы прачечная отеля «Горячие Ключи» вдруг неожиданно очутилась в гостинице «Метрополь» и перед ним оказался бы целый ворох грязного белья, который требовалось бы немедленно выстирать, то Мартин не так удивился бы и почувствовал бы себя не хуже, чем сейчас. Несколько раз он пробовал заговорить, но никак не мог решиться.
— Никто не знает, что я пришла, — с умоляющей улыбкой слабым голосом промолвила Рут.
— Что вы сказали? — переспросил он.
Он удивился звуку собственного голоса.
Она повторила свои слова.
— Вот как! — отозвался он и начал подыскивать, что бы еще сказать.
— Я видела, когда вы вернулись, и подождала несколько минут.
— Вот как! — повторил он.
Язык его будто прилип к гортани; ему не могло ничего прийти в голову. Он чувствовал, что выглядит глупо и неловко, но при всем желании не мог придумать, что бы ему сказать. Да, безусловно, было бы легче, если бы сюда внезапно перенеслась прачечная отеля «Горячих Ключей». Он засучил бы рукава да и принялся бы за стирку.
— И затем вошли, — сказал он наконец.
Рут кивнула головой с немного лукавым выражением лица, затем развязала шарф и продолжала:
— Я увидела вас на улице, когда вы шли с этой девушкой.
— Ах да, — совсем просто ответил он. — Я провожал ее на курсы.
Опять наступило молчание.
— А вы разве не рады меня видеть? — спросила она.
— Да! да! — он говорил торопливо. — А не слишком ли неосторожно с вашей стороны, что вы пришли сюда?
— Я проскользнула незаметно. Никто не знает, что я здесь. Мне хотелось вас видеть. Я пришла вам сказать, что поступила тогда очень глупо. Я пришла, потому что больше не могу без вас, потому что сердце мое принуждало меня, потому что… да потому что я хотела прийти.
Поднявшись, она подошла к нему и положила ему руку на плечо. Грудь ее быстро поднималась и опускалась. Вдруг она бросилась ему в объятия. Спокойно и снисходительно, не желая обидеть ее и зная, что оттолкнуть женщину в такую минуту значит нанести ей самое жестокое из всех оскорблений, он обнял ее и прижал к себе. Но в этом движении не чувствовалось ласки, и от его объятия веяло холодом. Она кинулась к нему, а он обнял ее — вот и все. Она прижалась к нему и обвила руками его шею, но страсть не вспыхнула в нем от ее близости; ее ласки не трогали его; он даже испытывал некоторую неловкость.
— Отчего вы так дрожите? — спросил он. — Вам холодно? Хотите, я затоплю камин?
Он сделал движение, чтобы высвободиться, но она, задрожав всем телом, еще крепче прижалась к нему.
— Это чисто нервная дрожь, — сказала она. Зубы у нее стучали. — Я возьму себя в руки… сейчас. Вот видите, мне уже лучше.
Понемногу она успокоилась и перестала дрожать. Он продолжал держать ее в объятиях. Недоумение его, вызванное ее приходом, исчезло. Теперь он понял, зачем она пришла.
— Моя мать хотела, чтобы я вышла замуж за Чарли Хэпгуда, — объявила она.
— За Чарли Хэпгуда — этого типа, который вечно изрекает банальности? — У Мартина вырвался тяжелый вздох, и он продолжал: — А теперь ваша мать, видно, желает, чтобы вы вышли замуж за меня.
Это было сказано не в форме вопроса; он говорил вполне уверенно. Мгновенно у него перед глазами запрыгали цифры — те суммы, которые он получал за свои произведения.
— Во всяком случае, она ничего не имела бы против, это я знаю, — сказала Рут.
— Она находит меня вполне подходящей партией?
Рут кивнула головой.
— А между тем, я сейчас не больше гожусь ей в зятья, чем тогда, когда она расстроила нашу свадьбу, — задумчиво проговорил он. — Я нисколько не изменился. Я все тот же Мартин Иден, — пожалуй, я стал даже немного хуже: я курю. Разве вы не чувствуете, что от меня пахнет табаком?
Вместо ответа она игривым и грациозным движением зажала ему рот рукой; она ждала в ответ на это поцелуя, который прежде, бывало, неизменно и следовал. Но Мартин, подождав, пока она не отняла руки, продолжал:
— Я ничуть не изменился. На службу я так и не поступил. Я ее не ищу; больше того, — я и не собираюсь этого делать. Я по-прежнему верю в то, что Герберт Спенсер был великим и благородным человеком, а судья Блоунт — форменный осел. Я на днях у него обедал, так что могу об этом судить.
— А приглашения отца вы не приняли, — с упреком заметила она.
— Так вы об этом знали! Кто посылал его? Ваша мать?
Рут промолчала.
— Значит, она действительно посылала его. Я так и думал. А теперь, вероятно, она прислала вас?
— Никто не знает, что я здесь, — запротестовала Рут. — Неужели вы думаете, что моя мать позволила бы мне это сделать?
— Она позволила бы вам выйти за меня замуж — это уже не подлежит сомнению.
— О Мартин, не будьте жестоки! — резко крикнула Рут. — Ведь вы даже ни разу не поцеловали меня, вы бесчувственны, как камень! А подумайте только, на что я решилась! — Она с содроганием посмотрела вокруг себя, но во взгляде ее был известный оттенок любопытства. — Подумайте, где я очутилась!
«Я готова умереть за вас! Я готова умереть за вас!» — прозвучали у него в ушах слова Лиззи.
— Почему же вы прежде не решались на это? — резко спросил Мартин. — Когда я был без службы? Когда я голодал? Когда я был тем же самым человеком, тем же Мартином Иденом, тем же писателем, что и теперь? Вот вопрос, который я задавал себе в течение многих дней, и не только относительно вас, но относительно всех вообще. Вы видите, я не изменился, хотя после внезапной, видимой перемены всеобщего отношения ко мне мне приходится постоянно убеждать себя в этом. У меня та же плоть и кровь, те же кости, те же десять пальцев на руках и на ногах. Я тот же. У меня не появилось ни новых сил, ни новых достоинств. Мой мозг остался прежним. Я ничего нового не написал, у меня даже не мелькнуло ни одной оригинальной мысли ни из области литературы, ни из области философии. При мне остались те же достоинства, что и раньше, когда я никому не был нужен. Меня приводит в недоумение, почему я теперь понадобился всем? Конечно, не я стал нужен им, потому что мое «я» осталось тем же самым «я», которым они нисколько не интересовались. Значит, я стал нужен благодаря чему-то другому, высшему, благодаря чему-то, что является вовсе не мной. Хотите, я скажу вам, что это такое? Это «что-то» — признание толпы, которое выпало мне на долю. Но это признание вовсе не я сам. Оно существует лишь в сознании других людей. А кроме того, я стал интересен из-за денег, которые заработал. Но и деньги — тоже не я. Деньги находятся в банках или в карманах у разных Томов, Диков, Гарри и других. И вам я теперь стал нужен благодаря всеобщему признанию моего таланта и благодаря моему богатству.
— Вы убиваете меня, — рыдала Рут. — Ведь вы знаете, что я люблю вас, что я пришла сюда потому, что люблю.
— Мне кажется, вы не вполне уловили мою мысль, — ласково сказал он. — Я вот что хотел сказать: если вы любите меня, то почему вы любите меня сейчас гораздо сильнее, чем тогда? Тогда ваша любовь была так слаба, что вы решились оттолкнуть меня.
— Забудьте и простите! — вырвалось у нее страстное восклицание. — Я не переставала любить вас, помните это. И теперь я здесь у вас в объятиях.
— Я боюсь, что уподобился расчетливому торговцу, который внимательно смотрит на весы. Мне хочется точно взвесить вашу любовь, чтобы узнать, что это за чувство.
Она отодвинулась от него, выпрямилась и посмотрела ему в глаза долгим, испытующим взглядом. Она хотела заговорить, но запнулась и, видимо, передумала.
— Видите ли, вот в каком виде все это представляется мне, — продолжал Мартин. — Когда я был уже всем тем, чем я и сейчас остался, я никому не был нужен, кроме людей из моей же среды. Когда все мои произведения были уже написаны и многие прочли их в рукописи, на эти произведения тоже никто не обращал внимания. В сущности, тот факт, что я их написал, даже вредил мне в глазах людей, словно я совершил нечто по меньшей мере предосудительное. «Поступайте на службу, работайте!» — твердили все.
Рут сделала движение, словно отрицала это.
— Да, да, — сказал он, — все, за исключением вас; вы говорили, что мне необходимо добиться положения в обществе! Откровенное выражение «работа», как и многое другое в моих произведениях, оскорбляло ваш слух. Оно звучало грубо. Но, уверяю вас, и меня оскорбляла грубость, с которой мне советовали «приняться за работу», словно какому-то ни на что не годному лентяю. Но вернемся к предмету нашего разговора. Появление в печати моих произведений и отношение публики к ним в корне изменили вашу любовь. Вы не хотели выйти замуж за какого-то Мартина Идена, несмотря на то что вся работа его была уже выполнена. Для этого ваша любовь была недостаточно сильна. Теперь же она оказалась более сильной, и вы согласны стать моей женой; понятно, я не могу не сделать вывод, что сила вашей любви зависит от моей славы и отношения ко мне публики. В данном случае я не упоминаю о деньгах, хотя уверен, что это обстоятельство повлияло на ваших родителей и заставило их переменить свое отношение ко мне. Конечно, все это не особенно лестно для меня. Но хуже всего то, что я усомнился в любви, в священном чувстве любви. Неужели любовь — такое грубое чувство, что нуждается в известности и восторге публики? По-видимому, да. Я столько сидел и думал над этим, что у меня голова пошла кругом.
— Бедная, милая голова! — Рут ласково провела рукой по его волосам. — Пусть она больше не идет кругом. Давайте начнем сначала. Я не переставала любить вас. Я знаю, я проявила слабость, послушав мать; я не должна была так поступать. Но вы всегда умели прощать человеческую слабость и ошибки! Сумейте же простить и меня. Это была моя ошибка. Простите меня!
— О, я прощаю вас, — нетерпеливо сказал он. — Легко прощать, когда в сущности-то и прощать нечего. Каждый поступает по своему разумению, большего ни от кого требовать нельзя, и я мог бы с таким же успехом просить у вас прощения за то, что не поступил на службу.
— Я вам добра желала, — убеждала она. — Вы знаете это. Я не могла любить вас и в то же время не желать вам добра.
— Это правда, но вы чуть не погубили меня этим вашим желанием мне добра. Да, да! — Она хотела возразить ему, но он перебил ее: — Вы готовы были погубить и мое творчество и мою карьеру. Меня всегда тянуло к реализму, а буржуазия по духу противница реализма. Буржуазия труслива, она боится жизни. Все ваши усилия были направлены на то, чтобы и меня заставить бояться жизни. Вы хотели втиснуть меня в определенные рамки — в крохотную клетку, где все, что ценно в жизни, заменено чем-то призрачным, поддельным, вульгарным. — Мартин заметил, что Рут сделала движение протеста. — Да, вульгарность — здоровая, согласен, но все же вульгарность, — вот на чем основана вечная буржуазная культура. Как я сказал, вы хотели втиснуть меня в определенные рамки, превратить меня в одного из представителей вашего класса, привить мне идеалы вашего класса, его взгляды и предрассудки. — Мартин с грустью покачал головой. — Даже теперь вы не понимаете того, что я говорю. Вы не улавливаете в моих словах того смысла, который я стараюсь в них вложить. Вы считаете их какой-то фантазией. А для меня они являются жизненной правдой. В лучшем случае вас слегка удивляет и забавляет, что грубый парень, выползший со дна, осмеливается судить о вашем классе и обвинять его в вульгарности.
Рут склонила свою усталую голову к Мартину. По ее телу снова пробежала нервная дрожь. Он с минуту подождал, ожидая, что она заговорит, но она молчала, и он продолжал:
— Теперь вы хотите восстановить наши отношения. Вы хотите, чтобы мы поженились. Я вам нужен. А все-таки — слушайте: если бы мои книги не стали известны, но я был бы точь-в-точь таким же, как сейчас, вы не пришли бы ко мне. Все дело в этих распроклятых книгах, черт бы их побрал…
— Не ругайтесь, — перебила она его.
Ее замечание поразило его. Он рассмеялся, но смех его звучал неприятно и резко.
— Так оно и есть, — сказал он, — в решительную минуту, когда, как вам кажется, поставлено на карту счастье вашей жизни, вы по-старому боитесь жизни — боитесь жизни и здорового ругательства.
Его колкие слова доказали ей все ребячество ее поступка, но она чувствовала, что он чрезмерно его преувеличивает, и это ее обидело. Они долго сидели молча; она в отчаянии старалась что-нибудь придумать; он же размышлял о своей исчезнувшей любви. Теперь он знал, что на самом деле никогда не любил ее. Он любил другую, идеализированную им Рут, эфирное существо, созданное его воображением, яркую, светлую мечту, вдохновившую его на песни о любви. Настоящую же Рут, дитя своего класса, с умом, ограниченным рамками буржуазной психологии, — эту Рут он никогда не любил.
Она вдруг заговорила.
— Я знаю, что многое из того, что вы сказали, правда. Я боялась жизни. Я недостаточно любила вас. Теперь я научилась любить сильнее. Я люблю вас за то, что вы есть, за то, чем вы были, и даже за те способы, которыми вы всего добились. Я люблю вас за все то, чем вы отличаетесь от людей моего класса, как вы сами выражаетесь; я люблю вас за ваши убеждения, которых не понимаю, но которые, уверена, я сумею со временем понять. Я посвящу всю свою жизнь тому, чтобы понять их. Даже то, что вы курите, что вы ругаетесь, — ведь это нечто неотъемлемое от вас, даже за эти недостатки я буду любить вас. Я еще могу научиться. За последние десять минут я уже многому научилась. Уже то, что я пришла, служит доказательством, что я многому научилась. О Мартин!
Она рыдала и ласкалась к нему, прижимаясь все крепче и крепче.
Сначала он обнял ее ласково, с сочувствием, и лицо ее просияло от счастья.
— Поздно! — сказал он. Он вспомнил слова Лиззи. — Я болен, но не телом, о, нет! Больна моя душа, мой мозг. Мне кажется, я потерял способность ценить что бы то ни было. Мне все стало безразлично. Если бы вы сказали мне все это несколько месяцев тому назад, было бы иначе. А теперь уже поздно.
— Нет, еще не поздно! — воскликнула она. — Я докажу вам это. Я докажу вам, что любовь моя выросла, что она сильнее всех других привязанностей и для меня значит больше, чем люди моего класса, чем общество. Все, что буржуазии дорого, я буду презирать. Я больше не боюсь жизни. Я брошу отца и мать; пускай мое имя станет синонимом позора для всех моих друзей. Я останусь с вами теперь же, в свободном союзе, если хотите, я буду горда и счастлива тем, что я с вами. Если я раньше и изменила любви, то теперь во имя этой любви я изменю всему тому, что было причиной этой первой моей измены.
Она стояла перед ним, глаза ее сверкали.
— Я жду, Мартин, — прошептала она, — я жду решения моей участи.
Как хорошо это у нее вышло, подумал Мартин, глядя на Рут. Этим она искупила все свои прегрешения; наконец-то в ней заговорила душа истинной женщины, и она сумела подняться выше железных условностей буржуазного круга. Да, это было хорошо, великолепно, прекрасно с ее стороны; она воистину готова на все. Но что же происходит с ним? Поведение Рут не вызвало у него трепета восхищения. Восторг его был каким-то отвлеченным. В такую минуту, когда ему следовало бы вспыхнуть от страсти, он хладнокровно анализировал поступки Рут. Сердце его молчало. Он не желал ее. Снова ему вспоминались слова Лиззи.
— Я болен, я очень болен! — с жестом отчаяния сказал он. — Насколько серьезно — этого я сам до сих пор не знал. Что-то исчезло из моей души. Жизни я никогда не боялся; но зато не ожидал, что пресыщусь ею. Я эти годы жил так интенсивно, что теперь у меня иссякли всякие желания. Если бы я мог хотеть, то хотел бы вас. Видите сами, как безнадежно я болен.
Он откинул назад голову и закрыл глаза. Как плачущий ребенок забывает свое горе, наблюдая за лучами солнца сквозь мокрые от слез ресницы, так и Мартин забыл все: и свою болезнь, и присутствие Рут — одним словом, все, погрузившись в созерцание пронзенной солнечными лучами зелени, мгновенно вырисовавшейся перед ним, как только он сомкнул веки. Но эта зеленая листва не действовала на него успокоительно. Солнечный свет был слишком резок, слишком ярок. Ему больно было смотреть, но он все-таки смотрел, сам не зная, зачем и почему.
Он пришел в себя, услыхав, что кто-то дергает за ручку двери. Рут собиралась уходить.
— Как же мне выйти? — со слезами на глазах спросила она. — Я боюсь!
— Ах, простите! — воскликнул Мартин, вскочив на ноги. — Я сам не свой, вы знаете. Ведь я забыл, что вы здесь. — Он прижал ладонь ко лбу. — Видите ли, у меня голова не в порядке. Я сейчас провожу вас домой. Мы можем выйти черным ходом. Никто нас не увидит. Спустите вашу вуаль, и все сойдет отлично.
Пока они шли по тускло освещенным коридорам и спускались по узкой лестнице, Рут крепко прижималась к руке Мартина.