4. Перевернутый отшельник





КИРА


На крыше было ветрено и свежо. Настолько, что мелко застучали зубы. Верхние о нижние. Нижние о верхние. То ли холод пробрался под толстовку, пуховичок и футболку. То ли нервное напряжение, что сгущалось на фоне, пока они бродили впотьмах, снимая по углам, сгустилось окончательно.

Кира топталась на крыше. То заглядывала через ощетинившийся край – вдалеке проезжали машины, тускло прочерчивали фарами следы и тонули в ночи. То трогала ладонями плитку, которой были выложены бортики. И все время поглядывала на Южина. Он метался по крыше, будто потерял что-то важное. Может, опять кольцо. Может, хороший кадр. Кто его разберет? Но от суеты становилось еще тревожнее. Хотелось вдохнуть ночной воздух и выдохнуть мельтешение, которым Южин заполнял передышку от ХЗБ.

– Слава, – наконец не выдержала Кира.

Имя первым пришло на ум, оставив позади прилипчивую фамилию. Южин тут же остановился, будто в нем дернули рубильник, ток ослаб, а вместе с ним и хождение по крыше.

Пока Тарас финалил кадр, Кира подошла к бортику, изгаженному кривыми надписями, и посмотрела на больничный корпус, расположенный напротив, но под странным углом. Будто бы это было не здание, а расплющенный единый комок из бетона и кирпича. Кто-то надавил в самом центре так, чтобы по бокам разошлись отростки. А потом все застыло. И стало ХЗБ. Кира смотрела в ночь. Пространство освобождало плечи от веса бетонных перекрытий. Возвращаться в заброшку не хотелось до ломоты.

Рука Тараса опустилась Кире на плечо, знакомая тяжесть подействовала успокоительно. Сам Тарас задумчиво рассматривал соседний корпус, будто и не прижимал Киру к своему боку. Она спрятала ладони, обняла себя. Тарас опустил ей на макушку подбородок, и Кира оказалась в коконе из его прикосновений. В тепле, настолько же непроницаемом, как и темнота вокруг.

– Давай еще постоим, – попросила она, когда Южин начал собираться к Краю, хотя знала, чтó Тарас ответит.

Нельзя растягивать съемку. Чем быстрее закончим, тем быстрее окажемся дома. Часики тикают. Смета горит. Бомжи скоро накидаются по самые глаза и вспомнят, что по заброшке ходят типы с дорогой камерой. Нужно идти назад. Нужно снимать, что не досняли. А потом домой. Смыть с себя эту ночь. Получить остаток денег и забыть, как страшный сон, где идешь по бесконечному коридору, а на пятки тебе наступает неясная тень. Вроде бы и не жрет тебя, но присматривается. Крутит головой, выискивает место помягче.

– Вы идите, мы через пять минут спустимся, – решил Тарас и прижал Киру к себе крепче. – Ну, ты как? – спросил он, когда за Южиным лязгнула дверь, ведущая на крышу.

Кира пожала плечами.

– Устала ужасно. И под душ хочется.

Тарас хмыкнул. Его колючий подбородок все еще лежал на макушке Киры, приминал волосы. Ей хотелось взглянуть, как луна отражается в дождевых лужах на соседней крыше, но сохранить хрупкую конструкцию из их тел было важнее.

– И пожрать еще хочется.

– Тебе всегда пожрать хочется. – Кира легонько щипнула Тараса за бок, но бок этот давно перестал быть мягким. Под курткой перекатывались мышцы. Кира вечно забывала, насколько они вдвоем успели вырасти и измениться.

– Да, – мечтательно протянул Тарас. – Завалиться к Марго на завтрак. Чтобы яичница с помидорами, бутер с сыром и чай сладкий.

Кира освободила запястье и посмотрела на часы.

– Ага, без двадцати двенадцать. Самое время будить маму и требовать яичницу.

Тарас хохотнул.

– Если получится взять интервью у Рафа, то будет огонь. Иначе какая-то пустышка.

– Ну почему? – Кира все-таки решила отодвинуться, чтобы корпус, стоящий напротив, было лучше видно. – Много хороших планов получилось. И проходки классные. Южин умеет это все.

– Бесит он, конечно, жутко, – буркнул Тарас. – Но в кадре хорош. Только ему не говори.

И отпустил Киру. Но не отошел, остался стоять близко-близко. Так легко было встать на цыпочки и потереться носом ему об ухо, чтобы он услышал ее горячее, чуть сбившееся дыхание. Но в слепые окна противоположного корпуса не попадал свет, Кире показалось, что тьма за ними пульсирует и ширится. Не тьма даже, а живое существо, запертое в разгромленной девятиэтажной махине. То заглянет в боковое окно, то мелькнет на пятом этаже, где перекрытия обвалились и через прореху был виден внутренний зал, весь в россыпи битых кирпичей. Покажется на открытой лестнице у шестого. Высунется из-за бортика крыши. Единая в своем множестве тень, наблюдающая за ними. «Сторожит», – отрешенно подумала Кира и удивилась: надо же, всего пару часов, а уже привыкла к внимательному взгляду из-за каждого угла.

– Жалко, что снесут, – вздохнул Тарас.

– Жалко? Тут же помойка, – не поняла Кира.

Тарас опустил ей на затылок ладонь, взлохматил волосы. На секунду Кире показалось, что сейчас он наклонится и поцелует ее в шею. А что тогда? Застыть, как дурочка? Рассмеяться? Спрыгнуть с крыши от смущения, помноженного на желание, чтобы Тарас целовал ее здесь и сейчас?

– Прикинь, сколько бы здесь людей лечилось, дострой они больницу, – задумчиво проговорил он и скользнул ладонью ей на загривок. – Скольких бы спасли от смерти. Не знаю, сколько бы выжило просто потому, что сюда их успели довести, а до других отделений нет.

Кира попыталась отстраниться от щекочущих разрядов, бьющих между ладонью Тараса и ее кожей. Заставила себя представить, как по подъездной дорожке, ярко освещенной фонарями, мчится скорая с мигалкой. К ней выбегают санитары в синих костюмах, распахивают двери, тащат на себя каталку дальше, в ослепительно белый коридор приемного покоя. А там чистота, плитка и врачебная суета. Сюда поступают больные со скорой, там – травмпункт. А выше – палаты. Хирургическое отделение. Педиатрия. Травматология. Онкологическое отделение. Кардиология. И люди-люди-люди. Бегают, заполняют карточки, плачут от боли, радуются выписке, волнуются, умирают, рождаются. Все как в обычной больнице. В клиническом центре на севере Москвы. А вместо этого бетонная крошка, покореженные банки и Край.

– Не знаю, скольких бы тут спасли, – медленно проговорила Кира. – Но можно подсчитать, сколько бы здесь не умерло. Краюшкин, например.

Тарас помолчал. С загривка его рука опустилась на спину и осталась там, между лопаток. Тепло, что исходило от него, прогоняло страх и тревогу. Кира задрала подбородок. Тарас стоял, закрыв глаза и подставив лицо ветру. Кира потянулась и дотронулась пальцами до его скулы. Тарас склонил голову, позволил ей погладить себя по щеке. Ничего преступного, просто дружеская поддержка. Съемка сложная, ночка выдалась та еще. Кира очертила кончиками пальцев линию его губ – верхняя тонкая и строгая, нижняя мягкая. В детстве Тарас часто закусывал ее, сдерживая обиженный рев. Однажды прокусил до крови, и Кира дула на ранку, чтобы не щипало. Тарас перехватил ее руку своей, поднес к губам, легонько поцеловал.

– Да, с Краюшкиным, конечно, жесть. И вообще с этими всеми… – Тарас запнулся, – ховринскими. Это же надо так поехать, чтобы в это верить. Проводник еще… У меня от него волосы дыбом.

– Где? – ухмыльнулась Кира, чтобы не выдать, как под ребрами заворочалось жарким от прикосновения губ к ее пальцам.

– Везде. – Тарас осторожно погладил ее по волосам. – Он же совсем поехавший, а ты с ним нянчишься.

Кира сбросила его ладонь. Рука вернулась ей на плечо, ладонь свободно повисла рядом с левой грудью. От этого резко свело живот. Неуместно и глупо. Абсолютно несвоевременно. Раздражение поднялось и залило все тело, даже липкий пот выступил.


– Мне его жалко, вот и нянчусь, – пробормотала Кира и выбралась из медвежьих объятий Тараса, не понимая, на кого злится – на себя или на него. – Пойдем?

Тот внимательно на нее посмотрел, словно понял и про жар, и про грудь. Кира дернула на себя капюшон толстовки. Если такой проницательный, мог бы и раньше сообразить, что она, пусть маленькая и несуразная, но все-таки может чувствовать, когда ее обнимают и ловят губами руки. К тому же на крыше. Еще и посреди ночи.

– Давай подснимем, как ты тут стоишь, – предложил Тарас. – Хорошо получится.

Ничего странного в этом не было. Тарас часто тренировался на ней, заставлял ходить по улице, останавливаться в лужах света или прятаться в тени, изгибаться странно и глубокомысленно смотреть вдаль. Кира послушно шагала, стараясь держать спину прямее, потом садилась на бордюр и подставляла полоскам света то голую ногу, то острый локоть, а потом не выдерживала и начинала смеяться. Обычно именно эти кадры – последняя грань между наигранной серьезностью и прорывающимся сквозь нее смехом – и были самыми ценными.

– Не надо, ты уже Южина подснял, – отказалась Кира, сложила на груди руки и пошла к лестнице, спрятанной в низкой пристройке в центре крыши.

– Да ладно тебе! – принялся уговаривать Тарас. – Зачем мне Южин, когда можно тебя снимать? С ним-то я за деньги, а с тобой по любви.

Он дурачился. Но от его слов стало еще обиднее. И щеки стало печь.

– А еще ты красивая, – уже вовсю разулыбался Тарас.

– Он, знаешь ли, тоже ничего, – с неожиданной для себя злостью ответила Кира и дернула дверь, та нехотя открылась; с лестницы пахнуло ржавчиной и плесенью.

– Не в моем вкусе, – откликнулся Тарас, догнал ее и потянул к себе. – Ты чего надулась?

Понимать настроение друг друга было их личной суперспособностью класса с четвертого. Стоило Кире обидеться на маму, расстроиться из-за двойки по математике или подхватить простуду, как Тарас уже мчался на помощь – мирить, объяснять, разводить в кипятке порошок с парацетамолом. Стоило Тарасу нахватать замечаний и пинков от старшеклассников, как в дело вступала Кира с ее умением задобрить класснуху и припугнуть пацанву в школьной курилке. Бороться со взаимным чутьем было невозможно. Кира и не стала. Не раздувать же ссору из-за глупых терзаний.

Тарас сгреб ее в объятия с абсолютно братской простотой, по-медвежьи крепко, по-дурацки сильно. Но Кира отстранилась, приподнялась на носочки и прислонилась губами к краешку его губ. Простая дружеская приязнь. Давай оттолкни, рассмейся в лицо, мол, не тупи, Кирка, что за телячьи нежности?

Но Тарас судорожно втянул воздух, ослабил медвежьи объятия и обнял иначе: пробежал пальцами по ее спине, обхватил за талию и притянул к себе. Кира покачивалась, стоя на цыпочках, чтобы их лица были на одном уровне. Тарас смотрел ей прямо в глаза, очень серьезно, будто решал в голове задачку по физике. Кира поняла, что сейчас рассмеется, но он успел раньше.

Его губы оказались мягкими и настойчивыми. Наверное, таким он бывал с другими – большим и решительным. Не останавливающимся на одном поцелуе. Минимум на трех. Между которыми они смотрели друг на друга, словно узнавая заново – надо же, можно и так. Можно гладить колючую щеку ладонью, легонько проводить пальцами по губам и тут же целовать их, позволяя им целовать себя. Можно закинуть голову, чтобы увидеть, как на ночном небе вспыхивают звезды. И тут же целоваться в честь каждой увиденной. Их носы встречались, а зубы сталкивались, но смех не был поводом отстраниться. Они словно тысячу раз уже забирались на крышу, чтобы обнимать друг друга, тереться щекой о щеку, покрывать шею быстрыми и легкими поцелуями и тут же возвращаться к губам, пока руки исследуют тело, скрытое под футболкой, пуховиком и толстовкой.

– Как капуста, – проворчал Тарас и тут же засмеялся.

– Сам решил, что я замерзла, – улыбнулась Кира, упершись лбом ему в плечо.

Ее колотило, но внутри было тепло и тихо. Все встало на свои места. Они попробовали, у них получилось. А мир не раскололся. Теперь можно стоять так, балансируя на пороге лестничной пристройки, не отрываясь, но и не двигаясь дальше. Вся колючая тревожность утихла, сменилась ровным теплом.

– Думаю, нам стоит сходить на второе свидание.

Кира фыркнула.

– А потом я познакомлю тебя с моей мамой.

Тарас отстранился.

– Погоди, я серьезно. Если это… – он сбился, подыскивая слова, – все испортит, то давай лучше не надо.

Кира прислушалась к себе. Тепло никуда не делось. Осталось с ней. И губы легонько покалывало. И тело еще помнило прикосновения.

– Думаю, лучше надо, – решительно сказала она.

Тарас заулыбался. Он хотел сказать что-то еще, но внизу раздались приглушенные голоса. Кто-то закричал, что-то лязгнуло. Пахнуло сухим жаром.

– Они там что, дерутся? – ахнула Кира.

– И костер развели?

Понадобилась секунда, чтобы страх окатил их, смывая остатки телесного тепла, сменяя его жаром от горящих тряпок и жженого мусора.

– Бомжи, – беззвучно прошептала Кира и бросилась вниз по лестнице, Тарас рванул за ней.

Они вбежали в зал восьмого этажа почти на ощупь, чудом лавируя между прутьями, торчащими из пола. В темноте не было видно ничего, кроме смутных очертаний. Страх поднимался к горлу, бился в ушах.

– Отпусти! – истошно взвизгнул Костик, и Кира запнулась, пропуская Тараса вперед.

Он уже ревел что-то грозное, грохот его шагов разносился эхом, тревожа бетонную пыль. Кира вгляделась в полумрак, сощурилась, не поверила глазам. Южин стоял на Краю, вытянув руку над провалом. Этой самой рукой он сжимал шею упирающегося Костика и толкал его в шахту.

– Вы чего? Совсем поехали? – лютовал Тарас, но приблизиться не решался.

Одно неловкое движение, поняла Кира, и Южин разожмет руку. Костик всхлипнет и полетит в темноту. Никто не успеет его удержать. «Отпусти, – беззвучно взмолилась Кира. – Не толкай его. Не надо. Пожалуйста».

Кажется, она плакала. Что-то стекало по щекам. Тело растворилось в пыльном сумраке. Мысли растворились в пыльном сумраке. Осталось только одно – отпусти! Но не вниз, а назад. Пожалуйста. Отпусти. Отпусти.

– Сука!

Голос Южина прорвал темноту и паралич, сковавший Киру. Она стряхнула его, как паутину, и побежала на звук, это Костик тихонько поскуливал от страха. Нужно было схватить его и уволочь в сторону. А потом повести по этажам. Ниже и ниже. До первого. И наружу. Вызвать там такси. Посадить его. Увезти в серую девятиэтажку на «Речном вокзале». К маме, сестре и Свистуну. Пусть Тарас разбирается с Южиным. Пусть требует от него денег. Пусть грозится полицией. Пусть хоть задушит его и оставит здесь. Главное, увести Костика. Главное, не дать ему оказаться за Краем. Помочь уйти иначе. Помочь уйти.