– Да! – Я саму себя оглушила этим криком.

Он сорвал мешок с моей головы, я рада вдохнуть полной грудью, если бы еще не этот его взгляд.

– Каешься? – спрашивает он.

Я киваю.

– Отвечай! – Он повысил голос.

– Да-да! – всхлипываю я.

– Скажи, что сожалеешь обо всем! – настаивает он.

– Сожалею.

– Скажи, что ты виновна! – торопится он, и я чувствую, от этого он получает куда больший приход, чем от пива и от того, что они курили, – что бы это ни было.

– Я виновна.

– Становись на колени и моли меня о прощении.

Я запнулась.

– Ну же!

Я опускаюсь на колени.

Он зашел мне за спину и наконец-то развязал руки. Я тут же вытянула их вперед, стала массировать запястья. Совсем онемели, болят. Глядеть в глаза Логану я не могу.

– Говори! – орет он.

– Я не знаю, что…

– Моли меня о прощении. Сложи руки, как на молитве, как в церкви. Ну!

– Пожалуйста! – рыдаю я. – Отпусти меня! Я сожалею! Я виновна. Я раскаиваюсь. Только отпусти меня домой! Мне нужно успеть домой.

Он усмехается, вроде бы удовлетворенный, швыряет мне платье.

Я с трудом натягиваю платье, радуясь, что все закончилось, спеша поскорее укрыть от его взгляда свое тело. Он следит за мной, стоя в дверях. Может, я для него грязь и мерзость, но он с меня глаз не сводит.

– Кстати, Заклейменная, до комендантского часа осталось двадцать минут.

Он захлопнул дверь сарая, задвинул засов, и я услышала, как гремят ключи: он запер меня снаружи.





24




Я слышала, как отъехала машина, и оглядела темную комнату, подсвеченную лишь в одном углу лунным лучом. Выхода не было.

– Нет! – вскрикнула я и заплакала. В тот миг я сдалась. Капитулировала. Забилась в угол и плакала. В запертом сарае, на горе, неизвестно, как далеко от дома. Кричи – никто не услышит. Но ко мне вернулась способность соображать. Наташа говорила, что я успею вернуться, значит, я не так далеко от дома, и мне тоже казалось, что мы не уехали далеко за город. Какое-то время мы ехали в гору. В сарае садоводческие инструменты. Значит, вот я где: это участок на горе, в нескольких минутах пешком от моего дома. В такой поздний час на участках никого нет, но я все же попыталась докричаться хоть до кого-нибудь. Я орала, пока не сорвала глотку, голос сел. Но, как ни бейся, снаружи крик почти не слышен. Никто меня не услышит, словно меня тут и нет.

Я сорвалась, поддалась панике, я бросалась на дверь, толкала ее, дергала, но толку-то – заперта снаружи. Я колотила в дверь лопатой, но и это не имело никакого смысла, выломать дверь – на это у меня сил не хватило бы.

Высоко виднелось узкое окошко. Будь оно расположено горизонтально, я бы смогла протиснуться, но как забраться на такую высоту и пролезть в него под таким углом? Если и выберусь, упаду на ту сторону точнехонько вниз головой. Но других вариантов не оставалось. Нужно было что-то делать.

Лопатой я выбила стекло. По возможности убрала осколки. Нагромоздила на сундук с инструментами ящики с растениями и мешки компоста, чтобы долезть до окна. Соображала быстро, понимая, мучительно понимая, что время на исходе. Я подтянулась, накрыла подоконник мешком, чтобы не порезаться битым стеклом, просунула голову – ура, свежий воздух! Этой малости хватило, чтобы меня ободрить: я справлюсь. Начала подтягивать, даже сквозь мешковину царапая живот, втягивая в себя воздух, шипя от боли. Дотянулась до забора у самого сарая и, уцепившись за него, протащила сквозь оконце все тело. Вцепилась в забор так, словно жизнь моя висела на волоске, ободрала о шершавое дерево ладони, пальцы. Но вылезла и повисла, держась за ограду, а потом разжала руки и упала, камешки больно впились в ноги, на миг я присела, пережидая боль. Огляделась по сторонам, соображая, где я. Знакомая гора. Здесь Арт ждал меня на свидание – не на участках, но поблизости. Хотя каждая минута была на счету, мне захотелось глянуть на наше с ним место. Больше я никогда не попаду сюда в такое время, и ведь это совсем близко. И какой-то инстинкт подсказывал мне, что завернуть туда непременно нужно.

Всего минута бегом – и, добежав, я поняла, что поступила правильно. Две фигуры виднелись на том самом месте, где прежде мы встречались с Артом. Быстро же нашлась замена. Это место, которое, как мне казалось, принадлежало только нам двоим, оккупировала другая пара. Очень похожая на Арта и меня.

Да ведь это и есть Арт. И девушка с ним – вылитая я.

Я, какой я была прежде, – счастливая, сияющая, смеющаяся. В ее мире никаких бед не приключилось. Но это не могла быть я, потому что вот же я стою: босая, с ободранными ногами, рыдающая, вся в синяках. Бегу, чтобы спасти остатки своей жизни. Дерусь за эти жалкие остатки, а зачем, ведь последняя частица надежды, которая еще придавала мне сил, исчезла, высосана из моего сердца, и мне все равно, что будет со мной. Сердце пусто, и пусть делают со мной, что хотят.

Эта девушка – моя сестра.

Арт первым меня увидел.


И тогда я почувствовала слезы на щеках.

Его глаза, любимые мои глаза, смотрят на меня в ужасе. Только теперь – только теперь сердце разбилось. Отчаянная боль в груди. Я выдержала без стона первые пять Клейм, но сейчас я вскрикнула, потому что эта боль острее боли ожога. Хуже боли ожога, мучительнее пережитого в сарае унижения. Это страшнее всего, что было до сих пор.

Джунипер повернула голову вслед за Артом, и ее лицо – лицо предательницы.

Попалась. Слезы разом просохли, гнев овладел мной.

– Селестина! – Арт вскочил. – Что с тобой? Что произошло?

Он подбежал ко мне, чуть ли не в панике, но я понимаю: его не смущает, что я застигла его с другой, его пугает лишь мой вид.

– Стой! – крикнула я, и он замер на месте.

– Господи, Селестина! – прошептала Джунипер, уставившись на меня, обеими руками хватаясь за лицо. – Что стряслось?

– Селестина, – повторил Арт, подходя ближе. Я отступила на шаг, и он снова остановился. – У тебя кровь? Где твоя обувь? Что произошло? Кто тебя так?

Я слышу искреннее чувство в его голосе, и горе, и гнев.

Джунипер присоединилась к нему. При виде этой парочки, бок о бок, я задохнулась от ярости.

– Знать вас обоих не хочу. Вы предали меня тогда и как же было не предать меня во второй раз. – И, обращаясь к Джунипер, попрекнула ее: – Значит, ты знала, где он прятался все это время?

– Да, но…

– Прямо здесь? – все еще не веря, переспросила я. Представить себе: он отсиживался в каком-то из этих сараев, и Джунипер приходила туда к нему, а меня только что заперли и мучали в таком же сарае. – Я же говорила, ты каждую ночь уходишь… – И тут до меня дошло. – Я знала, но верить не хотела. А ты… ты выставила меня лгуньей.

Теперь я поняла, почему все это время злилась на сестру. Кажется, я уже всё знала, вот только самой себе не признавалась.

– Селестина, это не так. Дай мне хоть слово сказать, объяснить. Я только помогала ему.

– Молчи! Вы оба лжецы! – заорала я, и Арт отшатнулся, отвел глаза, не решаясь спорить.

– Это не то, что ты подумала… Она помогала мне прятаться, мы вовсе не… ты же понимаешь… – забормотал он, в смущении приглаживая волосы.

– По-моему, вы тут неплохо устроились вдвоем, – сказала я, окидывая их взглядом.

– Да нет же, – сказал он. – Я тебе говорил: я не вернусь к отцу. Не могу – после того, что он сделал с тобой.

– Что он сделал? А вы двое – вроде как и ни при чем?

У Джунипер мои слова вызвали слезы. Арт сцепил челюсти, желваки заходили. Да, удар ниже пояса, но я так зла, я хотела бы причинить им такую боль, какой они в жизни не чувствовали, пусть хоть отчасти разделят мои муки. Я тосковала о нем каждый день и каждую ночь, а она все это время знала, где он. Могла рассказать мне, могла отнести ему весточку от меня, могла мне помочь, но предпочла помогать только ему.

– Хорошо устроились, – сказала я, осматриваясь. – Уютно. А вот мне, Арт, – мне нигде не скрыться. Нет для меня убежища. Мне приходится иметь с этим дело каждый день, лицом к лицу, в одиночку. У меня такой роскоши нет, как у тебя, – чтобы кто-то обо мне заботился, старался, как сделать мне получше. Ты всегда умел найти желающих. Но ведь до конца жизни прятаться не станешь, Арт. Рано или поздно, а придется вести себя как мужчина.

Это его задело, я видела, – вот и хорошо.

– Ты всегда твердил, что не оставишь меня, но ты – трус, больше ничего. Оба вы трусы.

– Селестина! – прошептал он, и голос его надломился, словно всхлипом. – Я тоскую по тебе.

Это правда, я слышу, как ему больно. Пусть я дура, но я ему верю.

– Так почему же ты сидишь тут с моей сестрой?

– Дай объяснить, – повторяет он, теперь уже сердито: обиделся, что я затыкаю ему рот. Он шагнул ко мне, и я попятилась.

– Не могу. – Мне представилась очередная схватка с судьей Креваном в Трибунале, и силы вернулись. Нет, со мной еще не покончено. – Я не позволю вам снова сломать мне жизнь.

Осталось четыре минуты. Я повернулась и бросилась бежать.



Эти несколько минут слились в сплошной поток бивших мне в лицо веток и листьев, камней, на которые я ступала, острых сучьев, впивавшихся в ноги, собственное дыхание оглушало меня, я неслась под гору так быстро, как в жизни не бегала. На часы не смотрела, не теряла и секунды. Добежала до стены нашего сада, перелезла, приземлилась на траву – о, она мягкая словно мех по сравнению с тем, по чему мне пришлось сегодня ступать. Увидела в окно гостиной папу, маму и Мэри Мэй. Все смотрели на большие настенные часы. Папа расхаживал из угла в угол, мама прижала руки к груди, молясь о чуде, как недавно молилась и я. Я толкнула заднюю дверь и рухнула к их ногам, на колени, задыхаясь, плача, не в силах не то что вымолвить слово – дышать. Я даже толком ничего вокруг себя не видела, так кружилась голова.

Потом я подняла взгляд.

Минутная стрелка только что отметила первую минуту двенадцатого.

В отчаянии я оглянулась на Мэри Мэй – говорить все еще не могла, пыталась отдышаться.

– Одиннадцать ноль одна, – произнесла она.

Мама и папа оба вскрикнули – от гнева, от несправедливости.