– Проснись! – Логан пнул меня в щиколотку, я вскрикнула, подтянула ноги к животу, подальше от Логана, поближе к Колин. Но почувствовала, как она отстранилась от меня.

Машина наконец остановилась, двери открылись. Хлынул свежий воздух, отступили запахи дыма и пива, я снова могу дышать. Логан вытащил меня из машины, я вспомнила про платье, подол короткий, наверное, до самой талии задрался. Попыталась, как могла, стряхнуть его, чтобы упал ниже. Под ногами неровная почва, камешки, я не поспеваю на каблуках. Дважды подвернула ногу.

– Снимите с нее дурацкие туфли! – распоряжается Наташа.

Туфли сдирают, теперь я ступаю босыми ногами по камням. Шрамом по земле – напомнить мне, что и стопа моя заклеймена.

– Мне идет? – спрашивает Наташа, и Гэвин присвистывает.

Меня тащат в гору, я задыхаюсь, ругаюсь: камни острые. Сквозь мешок не видно, куда я ступаю, и света совсем уже нет. Стемнело. Час поздний. Может быть, я уже опоздала к комендантскому часу.

– У меня комендантский час, – решаюсь я сказать. – Отпустите меня домой.

Они примолкли.

– Когда у нее комендантский час? – спросила Наташа.

– В одиннадцать, – ответила Колин.

– Сейчас пол-одиннадцатого, – сказала Наташа.

– И что? – огрызнулся Логан и поволок меня дальше.

– Надо заканчивать.

– А то что?

– А то… что с ней будет, Колин? – спросила Наташа.

– Комендантский час – это серьезно. Ее накажут. Ее снова вызовут в суд.

Логан хохочет.

– Нет, послушай, это серьезно, – настаивает Колин. – Накажут не только ее, но и родителей. У меня братьев забирали на неделю. – Голос ее дрогнул.

– Я с ее предками не знаком, – говорит он. – Плевать мне на них.

– Сюда, – говорит Гэвин, и все останавливаются.

Слышно, как отпирают дверь.

– Заходи, – негромко велит Колин, и я делаю шаг вперед, ступаю на доски. В босые ноги тут же вонзаются занозы. Пахнет сыростью, мхом. Какой-то старый сарай. Под ногами земля и грязь. Все вваливаются вовнутрь, дверь закрывают, снова запирают замок. Логан сильно толкнул меня, и я чуть не упала ничком, но сумела удержаться на ногах. Врезалась в стену, ударилась о черенок лопаты или грабель.

– Чего Заклейменная в бассейне кочевряжилась? – спросил Логан.

– Не хотела раздеваться, – ответила Наташа.

Я съежилась, прячась от них.

– Нет! Пожалуйста, не надо!

Кто-то оттолкнул меня от стены, расстегнул сзади молнию на платье. Я задергалась, но Наташа крепко держала меня. Я чувствовала ее хваткие ладошки на моих руках. Впилась ногтями мне в кожу.

Платье упало к моим ногам. Я стояла посреди сарая в лифчике и трусах. Я снова заплакала. Спрятаться негде.

– О’кей, мы это сделали! – поспешно сказала Колин. – А теперь пошли.

Кто-то присвистнул.

– Заткись, Гэвин, она – Заклейменная. Дерьмо.

– А по мне, так просто девчонка в трусиках.

– Ты на шрамы погляди, – где-то у моего лица проговорила Наташа. Изучает тот, который на груди. Я с трудом сглотнула. Хотелось скрестить ноги, обхватить себя руками, как-то укрыться.

Гэвин и Наташа обсуждали меня так, словно я не могла их слышать. Логан ни слова не произнес, и это меня особенно пугало. Изучали шрамы, приподняли мою руку, потом ногу. Мешок с головы пока не снимали. Не хотят видеть, что у тела есть голова, есть душа.

– Не хочешь посмотреть, Колин? – заговорил наконец Логан. – Впрочем, ты это уже видела дома.

– Отвратительно. Я ухожу, – сказала Колин. Дверь открылась, пахнуло свежим воздухом, я услышала шаги Колин – прочь от сарая.

Оставила меня наедине с этими. Дрожь сотрясала все тело. Мне страшно и холодно.

Потом, задним числом, я сообразила, как следовало поступить. Нужно было драться, кричать, попытаться сбежать, но я словно примерзла к полу. Они били в одну точку: знали, как больнее всего меня унизить, как я стесняюсь своего тела. Я не хотела, чтобы меня кто-то увидел, вообще никто, и вот я стою почти что раздетая, а трое, кого я считала будущими друзьями, светят фонарями и рассматривают такие уголки моего тела, на которые я и сама не решалась взглянуть. Сквозь мешковину я вижу вспышки: они фотографируют шрамы и мало ли что еще. Обсуждают между собой, словно меня тут и нет, какая у меня скверная кожа, фу! Они ведь разошлют фотки другим ребятам из школы. Глядишь, и на первую полосу, в очередную статью Пиа попадет.


Кто-то обходит меня со спины. Шаги легкие, должно быть, Наташа.

И вдруг она резко выдыхает.

– О боже! – говорит Наташа. – Вы на копчик ее посмотрите. Идите сюда.

Они толкаются у меня за спиной, мешая друг другу.

– Ого! – восклицает Гэвин. – Черт, на этот раз ей было здорово больно. Видите, он не такой аккуратный, как прочие. Постойте, сколько же их всего?

Они пересчитываю шрамы, пересчитывают мои пороки.

– Шесть? – изумленно переспрашивает Логан. – Но говорили только о пяти.

– Пять – и так больше, чем у всех, – напоминает Гэвин.

– Три – самое большее, что было, – поправляет его Наташа. – А у нее шесть. – Ее голос вдруг упал до шепота. – Наверное, нам не полагалось об этом знать. – Она, похоже, занервничала.

Настроение ребят заметно переменилось. Я чувствую, они вовсе не получают от своей затеи того удовольствия, на которое рассчитывали. Им стало неловко. Реальность оказалась вовсе не такой, как они ожидали. Мои шрамы – следы боли. А боль в теории и на практике – очень разные вещи. Кажется, их это отрезвило. Эта мысль вернула мне силы. Я прошла через такое, о чем они и думать боятся, они притащили меня сюда, чтобы поиграться со своими страхами. Проникнуться ими. Понять. Возвыситься над страхом. Посмеяться над ним. А я – я этот ужас пережила. Моя очень реальная трагедия – вот что пугает их. Мне же она придает силы.

– Который час? – спросила я. Надежда еще жива.

– Успеешь добраться домой, не боись, – говорит Наташа, стараясь казаться крутой, но страх слышен в ее голосе. – Ладно, с меня уже и хмель соскочил. Что-то скучновато. Жрать хотите?

– Ага! – отвечает Гэвин так поспешно, что я чуть не ухмыляюсь, благо лицо скрыто мешком.

– Логан, едем? – окликает Наташа заводилу.

– Идите, я за вами.

Я чувствую: эти двое не уверены, боятся оставить нас наедине.

– Да идите же! – повторяет Логан, ему не терпится заполучить меня в полное свое распоряжение.

– Ты только не…

– Чего – не?

Гэвин приостанавливается.

– Ты же не это самое, ну…

– Обижаешь, Гэвин. Она – Заклейменная, грязь, я бы до нее и палкой не дотронулся.

– Не льсти себе, – отвечает Гэвин, и они с Наташей хохочут. – Ладно, главное – прибери тут, не то меня дед убьет.

Затяжное молчание, удаляющиеся шаги. Я осталась один на один с Логаном. Это очень опасно.

– Пожалуйста, не трогай меня! – твержу я.

– Я тебя и пальцем не трону, – говорит он мне в ухо. – Ты омерзительна. Ты любому парню будешь противна. Тебя никто не захочет.

Он кружит вокруг меня, замедляя шаг. Спасибо и на том, что он меня пальцем не тронет, но что же он собирается со мной сделать?

– Знаешь, что такое вретище? – спрашивает он вдруг.

– Нет! – всхлипываю я.

– Они тоже понятия не имеют. Для них это все тупая забава, они не знают, в чем символический смысл. – Странный у него сделался голос. Как будто лекцию читает или проповедь. – Пепел и вретище в ветхозаветные времена были символом унижения, горя и покаяния. Если человек хотел показать, что он раскаивается в грехе, он надевал грубую одежду, садился в пепел, посыпал голову пеплом. Пепел означает разорение и гибель.

Я склоняю голову, сполна чувствуя свое унижение, но Логан все еще продолжает монолог, кружа вокруг меня.

– Когда Иона объявил жителям Ниневии, что Господь намерен уничтожить их за их нечестие, все от царя до последнего подданного покаялись. Они постились и лежали во прахе. Они надели вретище даже на скот. Бог увидел искреннее раскаяние, смирение в их сердцах и сжалился, не стал их губить. Пепел и вретище – это символы перемены сердца, доказательства искреннего покаяния.

Он смолк, перестал кружить. В сарае стало совсем тихо, только и слышалось мое тяжелое дыхание под колючим, удушливым «вретищем» да стук моего перепуганного сердца.

– Бог намного милосерднее меня, Заклейменная, но, если ты покаешься, может, я тоже сжалюсь. А если не покаешься, я запру тебя здесь на всю ночь и никто тебя не найдет. Опоздаешь к комендантскому часу, мне плевать, что будет с твоей семьей, – пусть их хоть всех заклеймят, мне-то что.

Я прикусила губу, слезы ослепили меня. Маленький Эван, он перепугается до смерти, как могла я навлечь такую угрозу на своих близких…

– Ты меня слышала, Заклейменная!

Слышала. Знаю, что он так и сделает. Осуществит свою угрозу, все до последнего слова. Я словно вновь очутилась в камере Клеймения, когда судья Креван кричал мне в лицо: «Покайся!» Тогда я упорствовала, потому что думала: со мной покончено, хуже не будет. Я не могла признать себя виновной, тогда не могла, но правила изменились, стало еще хуже. Стало совсем плохо, и у меня нет сил для борьбы.