– Контакты на месте нужны.
– А я что, турфирма?
– Ты ж туда катался несколько раз.
– Я катался по линии «Росалмаза». Шахты, охрана. Строго по делам.
– Нам водила нужен. Местный. Который шарит.
– В чем?
– В местности.
– В Конго?!
– В Конго. Я же сказал.
– Можно подумать, в Конго каннибалы с копьями бегают.
– А бегают?
Петр фыркнул:
– Это же не ЦАР. Страна почти вся открыта для туристов.
– А ЦАР что такое?
– Зачем тебе? Ты же в Конго собрался.
– Для общего развития.
– Центрально-Африканская Республика. Поганое место. Вот куда точно с маникюром не надо соваться. И без маникюра тоже. Только с «калашом». А Конго ничего. Слоны и туристы стадами.
– Ну так поможешь?
Подошла официантка с блокнотиком, карандаш наготове. От нее заранее било холодом, как от Снежной королевы.
– Заказать готовы?
– Черный кофе, – ответил Петр.
– Без молока и сахара?
Он кивнул. Официантка была явно разочарована: чаевые будут микроскопические. Повернула голову к Андрею. Глядя мимо него. Он нимало не смутился:
– А мне кофе черное жирное. Бочковое.
Петр пнул его ногой. Андрей пояснил:
– Латте.
Она отошла.
– Ты чего копытами машешь? – накинулся тот на Петра.
– Хорошо, организую водилу… Но только это, – он неопределенно показал на Андрея, на карман, в котором исчезла флэшка: – Прямо сегодня. Срочно.
Андрей кивнул. Зачерпнул ножом масло, стал намазывать на хлеб.
Глава 2
1
Шестнадцать пар ног одинаково развернуты носками наружу.
На другом краю зала – такая же линия: склоненные головы, округло поднятые руки, лирически потупленные глаза. Все одинаково. И все синхронно. Угол, поворот, ракурс. Тридцать два прыжка – вернее, шестьдесят четыре с учетом отражения в зеркале – сливаются так, что слышен только один, но пушечный. Это же кордебалет.
Нет, не слились. И Вера Марковна сразу заорала:
– Ну ты, жопа!
Но кто опоздал, кто добавил свой притоп вслед за общим залпом – не засекла.
Концертмейстер отдернула руки от клавиатуры, как будто пустили ток.
– Без музыки – с па де ша! – рявкнула репетитор.
Вернулись к началу. Сама Вера Марковна теперь встала обеими ногами на скамейке – чтобы быть повыше. Чтобы наблюдать сверху за переменами орнамента, симметричного и сложного, как в калейдоскопе, где все стеклышки должны повернуться разом.
«Хоть бы шмякнулась оттуда разок», – не глядя на нее подумала Люда. Голова так же изящно склоненная к плечу, как все. Глаза долу.
– Давай, жопа, давай! – Вера Марковна азартно покачивалась на узкой скамеечке с пятки на носок, тянула нос, как бигль за дичью. Теперь засекла – завопила:
– Ну ты, жооопа! Не сиди в плие. Раз – и пошла. Поняла?
«Жопа» откуда-то из середины правой линии кивнула.
– Поехали, с начала.
Все вернулись на исходную позицию. Изготовились. Вера Марковна махнула роялю. Концертмейстер обрушила пальцы на клавиши.
Все одинаковые, и все – «жопы». По имени Вера Марковна не называла никого. Зачем? «Жопа» – это ведь не ругательство. Балет вообще такой: оставь свое достоинство в гардеробе, всяк сюда входящий. Все работают с детства, стремясь к совершенству. По сравнению с совершенством, да, ты жопа. Так что обижаться нечему. Жопа – это просто обращение. А ругательство – «жопа жирная».
В дверь просунулась голова:
– Вера Марковна.
– Занята! Репетиция! – рявкнула та, не сводя глаз со множества одинаково вздымающихся и опадающих ног.
Вечером московский дебют Беловой. В зале «вся Москва». А значит, и на ее, Веры Марковны, работу будет смотреть вся Москва.
– Привезли чемоданы, которые потерялись на рейсе из Лондона, – громко объявила голова в зал: – В гримуборной кордебалета лежат.
И исчезла.
Музыка завершила каденцию. Смолкла. На сцене в этот момент из кулисы тихо выскользнула бы Белова – прямиком в шипящее море аплодисментов. Но у Беловой своя репетиция – в другом зале. Поэтому кордебалет подержал общую позу еще несколько мгновений. И рассыпал строй.
Минутная пауза. Кому – снять гетры. Кому – надеть кофту на когда-то травмированную и теперь заболевшую поясницу. Кому, наоборот, снять – и так жарко. Кому глотнуть воды. Кому сунуть морду в телефон. Кому сменить или натереть канифолью туфли.
Люда тихонько двинулась к двери. Не выпуская из виду Веру Марковну. Та не глядела – растирала свои опутанные синими венами ноги. Ей уже хорошо за восемьдесят. Не глядела, но тут же вскинулась:
– Куда? Чемоданы потом!
«Вот сука», – подумала Люда: в зеркало увидела. Прятаться теперь не имело смысла.
Показала репетитору захромавшую ногу:
– У меня стелька треснула. А другая пара в сумке. Я быстро.
– Голова у тебя треснула. Запасных туфель с собой почему нет?
– Я забыла.
– Забы-ы-ы-ыла, – передразнила Вера Марковна. – Жопу ты свою не забыла.
«Вот такая она вся, эта молодежь. Разве мы такими были? – в который раз подумала она. – Да мы от одной мысли, что танцуем в главном театре, воспаряли. Мы…»
– Живо!
И Люду ветром сдуло.
Чемоданы были составлены в пустой грим-уборной. Сложно пахло потом, пылью, в эту затхлую основу вплетался свежий запах косметики.
Люда на всякий случай выглянула в коридор – никого. Прикрыла дверь, но не до конца – чтобы слышать, если в коридоре застучат шаги. Наклонилась над чемоданами. Вот этот выглядел дорогим. Люда выдернула его за ручку. Положила плашмя. На его пластиковых ребрах, как бы подражающих рисунку ребер, дрожал отраженный свет. Эти сверхлегкие чемоданы только выглядят неприступными. Для нее они никогда не были проблемой.
А что делать? Ипотеку плати – она. Маме за лекарства – она. Вадику сейчас – за детский сад, и на школу копить надо тоже уже сейчас: чтобы учился в лучшей, он же мальчик, ему надо многого добиться. Чтобы потом он кормил ее – на пенсии. Был бы муж, но мужа нет, и лучше не рассчитывать – еще одного едока Люде на шее не вытянуть. Хватит мамы и Вадика. А пенсия шарахнет в сорок. До свидания, президентские гранты. Прощайте, спонсорские надбавки. Голая государственная пенсия. В лучше случае, хватит на квартплату и годовой проездной на метро. Ну допустим, она сможет устроиться училкой к каким-нибудь косолапым детям (московские родители любят балет – для осанки хорошо) или, если повезет, то… Замочек податливо щелкнул, и Люда рукой раскрыла чемодану легкую пасть.
– А я что, турфирма?
– Ты ж туда катался несколько раз.
– Я катался по линии «Росалмаза». Шахты, охрана. Строго по делам.
– Нам водила нужен. Местный. Который шарит.
– В чем?
– В местности.
– В Конго?!
– В Конго. Я же сказал.
– Можно подумать, в Конго каннибалы с копьями бегают.
– А бегают?
Петр фыркнул:
– Это же не ЦАР. Страна почти вся открыта для туристов.
– А ЦАР что такое?
– Зачем тебе? Ты же в Конго собрался.
– Для общего развития.
– Центрально-Африканская Республика. Поганое место. Вот куда точно с маникюром не надо соваться. И без маникюра тоже. Только с «калашом». А Конго ничего. Слоны и туристы стадами.
– Ну так поможешь?
Подошла официантка с блокнотиком, карандаш наготове. От нее заранее било холодом, как от Снежной королевы.
– Заказать готовы?
– Черный кофе, – ответил Петр.
– Без молока и сахара?
Он кивнул. Официантка была явно разочарована: чаевые будут микроскопические. Повернула голову к Андрею. Глядя мимо него. Он нимало не смутился:
– А мне кофе черное жирное. Бочковое.
Петр пнул его ногой. Андрей пояснил:
– Латте.
Она отошла.
– Ты чего копытами машешь? – накинулся тот на Петра.
– Хорошо, организую водилу… Но только это, – он неопределенно показал на Андрея, на карман, в котором исчезла флэшка: – Прямо сегодня. Срочно.
Андрей кивнул. Зачерпнул ножом масло, стал намазывать на хлеб.
Глава 2
1
Шестнадцать пар ног одинаково развернуты носками наружу.
На другом краю зала – такая же линия: склоненные головы, округло поднятые руки, лирически потупленные глаза. Все одинаково. И все синхронно. Угол, поворот, ракурс. Тридцать два прыжка – вернее, шестьдесят четыре с учетом отражения в зеркале – сливаются так, что слышен только один, но пушечный. Это же кордебалет.
Нет, не слились. И Вера Марковна сразу заорала:
– Ну ты, жопа!
Но кто опоздал, кто добавил свой притоп вслед за общим залпом – не засекла.
Концертмейстер отдернула руки от клавиатуры, как будто пустили ток.
– Без музыки – с па де ша! – рявкнула репетитор.
Вернулись к началу. Сама Вера Марковна теперь встала обеими ногами на скамейке – чтобы быть повыше. Чтобы наблюдать сверху за переменами орнамента, симметричного и сложного, как в калейдоскопе, где все стеклышки должны повернуться разом.
«Хоть бы шмякнулась оттуда разок», – не глядя на нее подумала Люда. Голова так же изящно склоненная к плечу, как все. Глаза долу.
– Давай, жопа, давай! – Вера Марковна азартно покачивалась на узкой скамеечке с пятки на носок, тянула нос, как бигль за дичью. Теперь засекла – завопила:
– Ну ты, жооопа! Не сиди в плие. Раз – и пошла. Поняла?
«Жопа» откуда-то из середины правой линии кивнула.
– Поехали, с начала.
Все вернулись на исходную позицию. Изготовились. Вера Марковна махнула роялю. Концертмейстер обрушила пальцы на клавиши.
Все одинаковые, и все – «жопы». По имени Вера Марковна не называла никого. Зачем? «Жопа» – это ведь не ругательство. Балет вообще такой: оставь свое достоинство в гардеробе, всяк сюда входящий. Все работают с детства, стремясь к совершенству. По сравнению с совершенством, да, ты жопа. Так что обижаться нечему. Жопа – это просто обращение. А ругательство – «жопа жирная».
В дверь просунулась голова:
– Вера Марковна.
– Занята! Репетиция! – рявкнула та, не сводя глаз со множества одинаково вздымающихся и опадающих ног.
Вечером московский дебют Беловой. В зале «вся Москва». А значит, и на ее, Веры Марковны, работу будет смотреть вся Москва.
– Привезли чемоданы, которые потерялись на рейсе из Лондона, – громко объявила голова в зал: – В гримуборной кордебалета лежат.
И исчезла.
Музыка завершила каденцию. Смолкла. На сцене в этот момент из кулисы тихо выскользнула бы Белова – прямиком в шипящее море аплодисментов. Но у Беловой своя репетиция – в другом зале. Поэтому кордебалет подержал общую позу еще несколько мгновений. И рассыпал строй.
Минутная пауза. Кому – снять гетры. Кому – надеть кофту на когда-то травмированную и теперь заболевшую поясницу. Кому, наоборот, снять – и так жарко. Кому глотнуть воды. Кому сунуть морду в телефон. Кому сменить или натереть канифолью туфли.
Люда тихонько двинулась к двери. Не выпуская из виду Веру Марковну. Та не глядела – растирала свои опутанные синими венами ноги. Ей уже хорошо за восемьдесят. Не глядела, но тут же вскинулась:
– Куда? Чемоданы потом!
«Вот сука», – подумала Люда: в зеркало увидела. Прятаться теперь не имело смысла.
Показала репетитору захромавшую ногу:
– У меня стелька треснула. А другая пара в сумке. Я быстро.
– Голова у тебя треснула. Запасных туфель с собой почему нет?
– Я забыла.
– Забы-ы-ы-ыла, – передразнила Вера Марковна. – Жопу ты свою не забыла.
«Вот такая она вся, эта молодежь. Разве мы такими были? – в который раз подумала она. – Да мы от одной мысли, что танцуем в главном театре, воспаряли. Мы…»
– Живо!
И Люду ветром сдуло.
Чемоданы были составлены в пустой грим-уборной. Сложно пахло потом, пылью, в эту затхлую основу вплетался свежий запах косметики.
Люда на всякий случай выглянула в коридор – никого. Прикрыла дверь, но не до конца – чтобы слышать, если в коридоре застучат шаги. Наклонилась над чемоданами. Вот этот выглядел дорогим. Люда выдернула его за ручку. Положила плашмя. На его пластиковых ребрах, как бы подражающих рисунку ребер, дрожал отраженный свет. Эти сверхлегкие чемоданы только выглядят неприступными. Для нее они никогда не были проблемой.
А что делать? Ипотеку плати – она. Маме за лекарства – она. Вадику сейчас – за детский сад, и на школу копить надо тоже уже сейчас: чтобы учился в лучшей, он же мальчик, ему надо многого добиться. Чтобы потом он кормил ее – на пенсии. Был бы муж, но мужа нет, и лучше не рассчитывать – еще одного едока Люде на шее не вытянуть. Хватит мамы и Вадика. А пенсия шарахнет в сорок. До свидания, президентские гранты. Прощайте, спонсорские надбавки. Голая государственная пенсия. В лучше случае, хватит на квартплату и годовой проездной на метро. Ну допустим, она сможет устроиться училкой к каким-нибудь косолапым детям (московские родители любят балет – для осанки хорошо) или, если повезет, то… Замочек податливо щелкнул, и Люда рукой раскрыла чемодану легкую пасть.