Вопрос танзанийского генерала поднимает две проблемы. Во-первых, вопрос отношения между благими намерениями и добротой, с одной стороны, и экономическим развитием — с другой. Как, например, могло случиться, что щедрая денежная помощь Африке не привела к созданию в ней богатства? Во-вторых, как вышло, что 500 лет размышлений о том, как богатство и цивилизация связаны с городскими видами деятельности, так хорошо суммированных Джорджем Маршаллом в 1947 году, когда он объявил о начале плана, названного его именем, были практически единодушно отвергнуты миром? Чтобы ответить на эти вопросы, не нужно быть историком. Многие из тех, кто сегодня находится у власти, были рождены во времена применения Плана Маршалла. Давайте рассмотрим эти вопросы отдельно.
КАПИТАЛИЗМ И ПАРАДОКС НАМЕРЕНИЙ
Капитализм и успешную рыночную экономику можно понять, разобравшись в парадоксах капитализма. Как объясняет Адам Смит, мы получаем хлеб насущный благодаря не доброте булочника, но желанию этого булочника заработать. Наша потребность в хлебе удовлетворяется за счет жадности другого человека? Парадокс. Идея Адама Смита была частью важной полемики XVIII века, начатой Бернардом Мандевилем, который в 1705 году заявил, что пороки отдельных людей можно обратить в общественную выгоду. К тому времени как Адам Смит опубликовал «Богатство народов» (1776), спор почти завершился. Однако то, как Смит пересказал суть этого спора, а также то, как мы сегодня интерпретируем этот пересказ, скрывает от нас некоторые важные черты принципа Мандевиля в его оригинальной форме.
В 1757 году в моей родной стране редактор журнала «Denmark and Norway's Economic Magazine» высказал распространенное неприятие идеи Мандевиля о том, что общественное благо существует благодаря порокам отдельных людей. Этот редактор, Эрик Понтоппидан, в прошлом был епископом Бергена, что отчасти объясняет его негодование: если считать порок движущей силой общественного блага, то человек, который подожжет Лондон, будет героем, ведь его поступок создаст столько рабочих мест для дровосеков, плотников и т. д. Прекрасное решение этой задачи, а также способ консолидации самой идеи с теорией рыночной экономики предложил миланский экономист Пьетро Верри в 1771 году: «Частный интерес каждого индивида, когда он совпадает с общественным интересом, является лучшей гарантией общественного счастья» [курсив мой — Э. Р.][172]. В то же время очевидно, что при рыночной экономике эти интересы не всегда сосуществуют в идеальной гармонии друг с другом. Создать политику, при которой частные интересы совпадут с общественными, — задача законодателя.
Сегодняшняя экономическая наука построена вокруг интерпретации Мандевиля и Смита, которая отличается от интерпретации экономистов континентальной Европы XVIII века по трем важным пунктам.
• Во-первых, нельзя считать интересы индивида единственной движущей силой общества, как это делает стандартная экономика. Добродетель отдельных людей редко оборачивается чем-либо иным, кроме добродетели — частной или общественной. Однако общественная добродетель, как мы еще увидим, может проявляться частными пороками. Чувства более благородные, чем жадность и стремление к прибыли, труднее поддаются моделированию.
• Во-вторых, вследствие факторов, хорошо известных экономистам еще до Адама Смита, — синергии, возрастающей и убывающей отдачи, качественных различий в уровне предпринимательства, лидерства и знаний, а также различий между видами экономической деятельности рыночная экономика, если в нее не вмешиваться, зачастую усиливает, а не уменьшает экономическое неравенство. То, что мы называем экономическим развитием, является непреднамеренными последствиями экономической деятельности только в присутствии таких факторов, как возрастающая отдача, разделение труда, динамическая несовершенная конкуренция, а также возможность для инноваций. Соответственно экономическое развитие — это преднамеренные последствия определенной экономической политики. Бедность колоний стала последствием их колониального положения, потому что в них отсутствовали вышеперечисленные факторы. Однако стандартная экономическая наука (подчеркиваем мы постоянно!) этого не замечает, потому что считает все виды экономической деятельности равноправными[173].
• В-третьих, вполне возможно зарабатывать деньги способами, которые противоречат общественным интересам. Можно их зарабатывать даже за счет уничтожения экономики, как это делал Джордж Сорос или человек, поджегший Лондон в примере Эрика Понтоппидана. Американский экономист Уильям Баумоль разделяет предпринимательство на продуктивное, непродуктивное и деструктивное. Стандартная экономическая наука не может этого понять, потому что методологический индивидуализм по определению отказался от понятия национального общественного интереса: такого понятия, как общество, не существует, как красноречиво выразилась Маргарет Тетчер. В противоположность английской экономической науке, экономика континентальной Европы сохранила понятие национального интереса в качестве отдельной категории.
В то время как довод о непреднамеренных последствиях часто звучит в ходе аргументации за laissez-faire, в континентальной экономической традиции понимание непреднамеренных последствий стало одним из инструментов просвещенной экономической политики. Можно утверждать, что успешная политика индустриализации, которую начал Генрих VII в Англии в 1485 году, была отчасти следствием роста шерстяной мануфактуры, который в свою очередь был непреднамеренным последствием налогов, что в свое время ввел еще Эдуард III — с целью, разумеется, получения доходов. Уже второй раз то, что изначально было непреднамеренными последствиями, становилось основной целью политики. В самом деле, тот счастливый факт, что налоги играют двойную роль — пополняют казну и помогают строить промышленность, веками был чрезвычайно важным фактором развития. Им пользовались Соединенные Штаты, им и сейчас продолжают пользоваться многие (особенно небольшие) страны.
В начале XX века экономисты континентальной Европы продолжали считать, что экономическое развитие бывает непреднамеренным последствием намерений, которые никак нельзя назвать благородными. Даже в XVI веке инновации и технологический прогресс были востребованы государством в двух сферах: войне (изобретение пороха, металла для мечей и пушек, военных кораблей и их оснащения) и роскоши (шелк, фарфор, стекло, бумага). В 1913 году Вернер Зомбарт издал две книги (см. главу II), в которых описал эти элементы как движущую силу капитализма, — «Война и капитализм» и «Роскошь и капитализм». Вторая книга, впрочем, была впоследствии переименована в «Любовь, роскошь и капитализм», как автор и хотел назвать ее изначально. Король Дании и Норвегии Кристиан V (1670–1699), например, описал свои главные страсти вполне в духе схемы Зомбарта: «охота, дела любовные, военное дело и мореходство». Благоразумие в денежных вопросах отступало, когда речь шла о войне и любовницах.
Если капитализм понимать как систему несовершенной конкуренции и непреднамеренных последствий, а не как систему совершенных рынков, можно построить мудрую экономическую политику. Ближе к концу XV века (когда Колумб доплыл до Америки) венецианцы, осознавшие, что прогресс — это побочный продукт войн и государственных расходов, создали новый институт — патенты. У изобретателей появился 7-летний период монополии на свои изобретения — стандартный срок для прохождения обучения у мастера. Они смогли воспользоваться преимуществами новых знаний, которые раньше считались побочным продуктом крупных статей государственных расходов. Прогресс создавала динамическая несовершенная конкуренция. Примерно в то же время был основан родственный патентам институт тарифной протекции, придуманный для того, чтобы изобретения могли проникать в новые географические области.
Механизм создания общественного блага за счет частных пороков может работать и в обратную сторону — из общественных пороков создавать частное благо. Пороки правительства — чрезмерный национализм и стремление к войне — часто кос венно приводят в долгосрочной перспективе к благу отдельных людей. Изобретения, полезные в гражданской жизни, которые были рождены как побочные продукты войны: консервы (война с Наполеоном), массовое производство по стандартизованным ценам (производство оружия во время гражданской войны в США), шариковая ручка (ВВС США во время Второй мировой), охранная сигнализация (война во Вьетнаме) и мобильная спутниковая связь (американская программа «Звездные войны»). Осознав это, можно идти к экономическому прогрессу напрямую, а не обходными путями. Если главный фактор экономического развития — это затратная деятельность на грани технологических возможностей, то можно направлять деньги непосредственно в развитие, допустим, медицины, в обход войны.
Возможен и третий сценарий — превращение общественных добродетелей в частные пороки; то, что на первый взгляд кажется общественными добродетелями, на деле может развиться в системные частные пороки. Как мы увидим в следующей главе, систематическая денежная помощь может обернуться благотворительным колониализмом, при котором происходит дистанционное управление. Создается очень тонкая, незаметная и прочная форма неоколониального контроля над страной, которой оказывается помощь. Пример такого сценария — как раз проект целей тысячелетия. Начинается все с благого намерения оказать щедрую поддержку слабой стране. Однако когда правительство страны-получателя оказывается в немилости, как это случилось с Эфиопией, страны-доноры вольны решать, прекратить им поток гуманитарного продовольствия или нет. Преднамеренно или нет, но такая помощь бедным, которая не дала им построить индустриальный капитализм, создала систему, благотворную для развития коррупции и милитаризма. Благотворительный колониализм лишает страну независимости при помощи благонамеренной, щедрой, но, к сожалению, этически неверной политики. Он создает парализующую зависимость периферийной страны от центральной. Центр осуществляет контроль над периферией, поставив ее в положение полной экономической зависимости, что исключает политическую мобилизацию и автономию.
УТРАТА 500-ЛЕТНЕГО ЗАПАСА МУДРОСТИ
Второй вопрос, которым мы задались, звучит так: как удалось эйфории периода конца истории навсегда сбросить со счетов практический опыт по успешному созданию богатства и благополучия? В начале книги мы обсуждали, как холодная война свела экономическую науку к гражданской войне между двумя ветвями экономической теории Рикардо, вытеснив прежнее качественное понимание производственных систем. Однако непонятно, почему дружным современным экономистам не удалось практически реализовать многовековое понимание того, что экономическое развитие страны строится на взаимодействии между видами деятельности с растущей отдачей в городах и с убывающей отдачей в деревнях. Всего 60 лет назад, объявляя План Маршалла, Государственный секретарь США Джордж Маршалл преподносил это взаимодействие как основу западной цивилизации.
Когда надо было защитить Азию и Европу от коммунистической угрозы, Соединенные Штаты прекрасно понимали, что лучший способ укрепить страны, пограничные с коммунистическими (от Норвегии и Германии до Кореи и Японии), — сделать их богатыми при помощи индустриализации, причем на поддержку этого проекта необходимо бросить лучшие экономические, политические и военные силы. Как только коммунистическая угроза отступила, развитые страны немедленно сменили тактику. Экономическая тактика действовала противоположным образом и была похожа на британскую колониальную политику в ее худших проявлениях. Соединенные Штаты когда-то индустриализовались вопреки этой политике преждевременной свободной торговли; именно против этой политики Рузвельт с таким жаром выступил во время Второй мировой войны, когда противостоял Черчиллю и его колониальной политике.
В 1950-1960-е годы, пока шла успешная индустриализация стран, смежных с коммунистическими, Штаты отлично знали, что нужно делать, чтобы сделать бедную страну богатой; они использовали ту же стратегию, которую в XIX веке применяли сами. Почему же сегодня Штаты не видят связи между индустриализацией и цивилизацией, которую так хорошо понимали Джорож Вашингтон и Джордж Маршалл? Почему Запад, вместо того чтобы работать над созданием всемирного благосостояния (как США во время Второй мировой войны), устраивает чудовищные разборки в попытке силой насадить в доиндустриальных странах демократию? Страны не видят ничего, кроме угроз собственной сиюминутной выгоде, а я вспоминаю оппортунистическое невежество Гуннара Мюрдаля. В таком контексте становится актуальным старое европейское определение либерала: «тот, интересам которого в данный момент ничего не угрожает».
«Удивительно, как долго живут экономические теории даже после того, как их научное обоснование перестает существовать», — писал американский экономист Саймон Н. Паттен в 1904 году. Он имел в виду ту же экономическую теорию равновесия, которая живет и здравствует по сей день. Что защищает теории, которые так откровенно и безнадежно неадекватны? Очевидно, что это среди прочего корыстный интерес. Некоторым странам в краткосрочной перспективе выгодна свободная торговля с отчаянно бедными странами. Однако капитализму как системе никак не может быть выгодно, чтобы половина населения земного шара не имела нормальной покупательной способности. Так что даже корыстный экономический интерес в данном случае будет краткосрочным.
Правящую теорию поддерживает сама человеческая природа. Вместо того чтобы усомниться в любимой теории, люди склонны искать объяснения ее ошибок за ее пределами. Основа Вашингтонского консенсуса не меняется на уровне практической политики. Экономисты рассуждают примерно так: раз моя теория в ее математической стройности безупречна (что доказано падением Берлинской стены), то объяснение должно лежать вне ее. Такая логика заводит экономистов в области, где они являются в лучшем случае любителями, — географию, климат и болезни. Напрашивается интересная параллель с последствиями первой волны глобализации, которая закончилась в начале XX века. Антрополог Эрик Росс обращает наше внимание на связь между экономической теорией и евгеникой (расовой гигиеной) в этот период[174]. Первая волна привела к появлению бедных колоний, лишенных промышленности, технологического прогресса, возрастающей отдачи, продвинутого разделения труда и синергии между разными видами экономической деятельности. Поскольку причину проблемы было не принято искать в экономической науке, надо было объяснить это явление иначе. Самый влиятельный американский экономист того времени Ирвинг Фишер (1867–1947) был самым влиятельным членом движения евгенистов в США, а Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) — вице-президентом Английского общества евгеники. Расовой принадлежностью было легко объяснять бедность колоний, при этом с колонизаторов, которые запрещали в них промышленное производство, снимались все обвинения и теория торговли Рикардо оставалась незапятнанной. Африканцы были бедны не потому, что им не дали индустриализоваться, а потому, что они чернокожие. Сегодня мы подчеркиваем роль коррупции в создании бедности и выражаемся политически корректно. Африканцы, говорим мы, бедны не потому, что они чернокожие, а потому, что все чернокожие коррумпированы. Поправка, как мы видим, минимальная.
ОПРАВДАНИЕ ПРОВАЛА. ОТВЛЕКАЮЩИЕ МАНЕВРЫ
Идет 1989 год. Уже понятно, что коммунистическая система с ее пренебрежением к рынкам вот-вот рухнет. Представьте, что вы экономист, который должен объяснить, откуда взялась пропасть между очевидным богатством Силиконовой долины и бедностью сельскохозяйственных районов Африки. Экономисты специально обучены игнорировать некоторые явления:
1. Запрещается утверждать, что между разными видами экономической деятельности есть разница; например, что группе людей может быть выгоднее производить платформы для программного обеспечения, чем пасти скот. Рынок, если его оставить в покое, самостоятельно выровняет эти различия.
2. Вследствие этого нельзя рекомендовать стране сменить специализацию. Каждая страна должна специализироваться на том виде деятельности, в котором у нее есть сравнительное преимущество, будь то скотоводство или производство компьютерного обеспечения. Благодаря этому должно произойти выравнивание цен на производственные факторы.
3. Ваш инструментарий не дает вам увидеть синергию. Вам нельзя говорить, что пастухи, живущие среди программистов, богаче пастухов, которые живут среди сородичей[175].
4. Запрещается прибегать к историческим примерам. Прошлое и будущее сведены к «здесь и сейчас». Аргумент, что страна, в которой расположена Силиконовая долина, в течение полутора веков субсидировала и защищала свои технические и высокотехнологичные отрасли, чтобы уйти от сельского хозяйства, силы не имеет. Из пунктов 1 и 3 понятно, что Соединенные Штаты разбогатели вопреки этой политике, а не благодаря ей[176].
5. Запрещается использовать факторы безработицы и частичной безработицы, которые принимались во внимание после Второй мировой войны, когда защищаете ту или иную политику. Принятие в расчет безработицы вынудило бы вас принять в расчет явление под названием «теневые цены» — запутанное понятие, которое в любом случае привело бы к нерыночной политике. Всемирный банк и МВФ исходят при построении своих экономических моделей из полной занятости населения[177].
6. Запрещается замечать какие-либо причинно-следственные связи между экономическим и политическим строем. Парламентская демократия, да и любой другой институт могут с одинаковой вероятностью развиться в племени охотников и собирателей, при феодализме или и в городском обществе.
Рассмотрим пример: имеются бедный район города, где живут люди, которые зарабатывают на жизнь, моя посуду в ресторанах и чистя ботинки, и богатый район того же города, где живут биржевые брокеры и юристы; надо объяснить разницу в доходах жителей, используя логику международной теории торговли. Это значит, что запрещается упоминать тот факт, что разрыв в уровне доходов — прямое следствие потенциально разной доходности их профессий. Инструментарий торговой теории практически не позволяет видеть качественные различия между разной экономической деятельностью[178]. Поскольку нельзя говорить, что заработки брокера и чистильщика ботинок так сильно различаются, потому что их профессиям присущ разный уровень оплаты, приходится предлагать объяснения, которые в реальности являются скорее следствиями главной причины бедности. Вы говорите, что у бедных недостаточное образование (неважно, что нельзя прибыльно вложиться в образование, которое увеличит заработок чистильщика ботинок или посудомойки), недостаточно сбережений (неважно, что их низкий уровень дохода не позволяет им откладывать деньги), что бедные недостаточно инновативны (неважно, что в деле чистильщика ботинок не так-то много возможностей для инновационной деятельности) и т. д.
Американским экономистам еще в 1820 году было очевидно, что страна, как и отдельный человек, не может разорвать порочного круга бедности, не сменив вид деятельности. Поэтому в Америке начался масштабный индустриализационный проект, который в следующие 100 лет был известен как Американская система обрабатывающей промышленности[179]. Однако сегодня экономисты забыли успешные стратегии прошлого, они замечают только симптомы бедности, но не ее основные причины. Эксперименты обычно включают отказ от одной из предпосылок, и пока что они никак не повлияли на нашу политику в отношении бедных стран.
Приведенные выше пункты — это вольное изложение памятки, разработанной Всемирным Банком и МВФ во время конца истории в 1989 году. С тех пор, не осознавая того, экономисты каждый день видят перед собой эту памятку на работе, наглухо замурованные в своей убежденности относительно того, как устроен мир. Эта памятка — продукт явных и неявных предпосылок стандартной экономической науки. Она не дает экономистам замечать качественных различий, кроме соотношения капитала и труда на разных фирмах. Для того чтобы не подвергать риску эти принципы, Всемирный банк отказывал в работе экономистам, у которых был опыт работы в богатых странах, а также, как заметил Джозеф Стиглиц, отдавал предпочтение худшим выпускникам лучших университетов. Директор Всемирного банка Джеймс Вулфенсон написал стихотворение «Наша мечта — это мир, свободный от бедности», сегодня оно украшает холл главного офиса. Стихотворение написано красноречиво и наверняка из лучших побуждений, но даже из него очевидно, что инструментарий сотрудников г-на Вулфенсона лишен ключевых факторов для понимания неравномерного развития.
Расследование причин бедности продолжалось, несмотря на запрет упоминать причины неравномерного развития, которые считались основными в течение последних 500 лет. Посмотрим, как это расследование выбирало одну ложную версию за другой, постоянно отвлекая внимание общественности от истинной причины бедности. Итак, поскольку отступить от пунктов, перечисленных выше, было нельзя, Вашинтонский консенсус развивался по следующему пути, причем каждое новое открытие приветствовалось как окончательное решение проблемы бедности[180]:
1) «приведите в порядок цены»;
2) «приведите в порядок право собственности»;
3) «приведите в порядок институты»;
4) «приведите в порядок управление»;
5) «приведите в порядок конкурентоспособность»;
6) «приведите в порядок инновации»;
7) «приведите в порядок предпринимательство»;
8) «приведите в порядок образование»;
9) «приведите в порядок климат»;
10) «приведите в порядок болезни».
Мне кажется, что эти рекомендации — следствие подсознательного стремления их авторов спасти стандартную экономическую науку и ее основные предпосылки. Их последовательное появление — образец того, что Роберт Уэйд из Лондонской школы экономики называет искусством сохранения парадигмы: все внимание направляется на исправление факторов за пределами стандартной экономической модели, а суть теории остается нетронутой[181]. Хотя эти факторы очень важны, они не влияют на суть процесса развития, ведь самое главное — это «привести в порядок экономическую деятельность». Если в стандартную экономическую модель не включены факторы, о которых я твержу в этой книге (возрастающая и убывающая отдача, несовершенная конкуренция, синергические и структурные связи, а также разнообразные возможности для инноваций), то подобный список лишь отвлекает внимание от более значительных проблем. Набор упрощенных объяснений уводит нас от понимания развития как единого процесса и заставляет рассматривать его отдельные части. Наше внимание отвлекается от реальных проблем, и мы движемся в сторону мнимых решений; нас ведут по ложному следу.
По мере того как Всемирный банк и МВФ изобретают все новые отвлекающие маневры, правительства из самых лучших побуждений спешат финансировать все новые их проекты. В результате мы наблюдаем то, что Майкл Портер, экономист Гарвардской школы бизнеса, называет «решением проблем по одной»: экономика развития поочередно фокусируется на каком-либо одном факторе; ученый может выжить, только если занимается хитом сезона. Из-за того что модные течения финансируются по очереди, в экономическом подходе нет диверсификации.
1. «Приведите в порядок цены»
Как я уже упоминал, первый пункт Вашингтонского консенсуса, утвержденного в 1990 году, можно перефразировать как «Приведите в порядок цены». В мае того же года мой друг Сантьяго Рока стал главным советником по экономическим вопросам Альберто Фуджимори, кандидата в президенты Перу. Фуджимори гораздо больше, чем его оппонент Марио Варгас Льоса подчеркивал необходимость защитить бедняков от бушующей инфляции. В то время Сантьяго был автором единственной эконометрической модели перуанской экономики и мог продемонстрировать, как надвигающаяся традиционная политика сокрушит бедные слои населения. Я позвонил другу в Перу, чтобы поздравить его с новым заданием, и получил приглашение прилететь в Лиму, чтобы помочь разработать программу партии Фуджимори «Камбио 90»[182].
В Восточной Европе политические партии появлялись, как грибы, и не имели определенной структуры. В Перу происходило то же самое: партии возникали без организационной структуры. Варгас Льоса пользовался поддержкой нескольких богачей, а «Камбио 90» была организацией бедняков. Главный офис «Камбио 90» располагался в кабинете офтальмолога, который, как и другие перуанские специалисты, отправился в Майами в поисках богатых пациентов. В офисе, расположенном на Авенида Арекипа, улице, ведущей из центра Лимы в пригород, не было электричества и водопровода, но был телефон. Команда экономистов набрасывала планы национального развития на бланках, оставленных добрым доктором.
Нехватку денег мы компенсировали энтузиазмом. Многие работали бесплатно; Сантьяго и я обратились за помощью к преподавателям из Корнельского университета, специалистам по Латинской Америке. Вечерами команда Фуджимори часто встречалась дома у Сантьяго, где (к ужасу его жены Терезы) опустошала холодильник и складывала оружие на Терезины до блеска отполированные столики; нельзя сказать, что подобное времяпрепровождение привычно для перуанских ученых. Когда в адрес Сантьяго и его семьи зазвучали угрозы, добровольцы организовали дежурство у его дома. Однажды в доме Сантьяго взорвалась бомба, помешав ему посетить конференцию Другого канона в Осло, но, к счастью, никто не пострадал.
В июле 1990 года, незадолго до инаугурации, назначенной на 28-е число, кандидат в президенты Перу Альберто Фуджимори отправился в Вашингтон. Обратно он вернулся другим человеком: общественные проблемы его не волновали. Мы в шутку спрашивали друг друга, каким пыткам американцы подвергли Фуджимори. Было вот что: Фуджимори пообещали, что если он откажется от государственного вмешательства в экономику сократит государственный сектор и приведет в порядок цены, то обо всем остальном позаботится рынок. Однако в случае Перу на пути рынка было два серьезных препятствия: инфляция и партизаны (герильяс). Фуджимори приказал избавиться от обоих препятствий, в итоге инфляция упала с уровня 7469 % в 1990-м до 6,5 % в 1997 году, а партизан в стране почти не стало. Как видно из илл. 12, к 1990 году деиндустриализация съела 50 % реальной зарплаты среднестатистического перуанца и в стране прослеживалась явная связь между растущей бедностью и высоким уровнем терроризма. Победа Фуджимори обошлась ему дорого, но зато теперь к обедневшему народу Перу должно было прийти богатство, которое вознаградило бы его за все лишения.
Однако ничего не произошло. Исчезновение промышленности свело реальную зарплату к минимуму, как когда-то предсказывал Давид Рикардо. Бедные крестьяне не стали получать больше денег за свои продукты. В сущности, важной политической задачей стало удержание зарплат и цен на низком уровне — так удавалось контролировать инфляцию. Затем последовал небольшой рост ВВП, который не привел к увеличению реальной зарплаты: деньги пошли на прибыль и на финансовый сектор. Экономическая ортодоксия началась в Перу в 1970-е годы и стоила стране очень дорого: доход среднестатистического перуанца сократился вдвое. Сантьяго Рока был возмущен политикой Фуджимори, не соответствовавшей его обещаниям, и отказался принять пост директора Центрального банка, который был ему неофициально предложен. Он работал на Фуджимори бескорыстно и честно, несмотря на риск, которому подвергалась его семья, но его усилия ни к чему не привели. Привести в порядок цены оказалось недостаточно; исправленные цены только вывели страну на еще худший уровень бедности.
История семейства Рока служит наглядным примером того, как трудно приходится интеллигентным людям в странах третьего мира. Риски очень велики, а сочетать идеализм с содержанием собственной семьи тяжело. Один мой бывший студент сегодня работает в Университете Макерере, лучшем учебном заведении Уганды, и получает 100 долл. в месяц. Если бы он согласился работать во Всемирном банке или МВФ, получал бы несколько сотен долларов в день. За добродетель приходится платить поистине головокружительную цену.
2. «Приведите в порядок право собственности»
Когда стало очевидно, что несмотря на утверждения стандартной теории, рынок не может выравнивать доходы людей, пришлось искать новые объяснения, причем такие, чтобы они не нарушали предпосылки стандартной экономической науки. При капитализме явно необходимы права собственности, а поскольку в бедных странах институт собственности был заметно менее развит, чем в богатых, главной причиной неразвитости была назначена нехватка имущественных прав. Иными словами, не капитализм был причиной бедности периферийных стран; просто бедные страны не были достаточно капиталистическими.
Итак, причиной бедности африканского племени Масаи и их натурального сельского хозяйства была объявлена нехватка прав собственности. Я бы все-таки сказал иначе: в племени нет прав собственности, потому что Масаи бедны и занимаются натуральным сельским хозяйством. Проблема скорее в их способе производства — натуральном хозяйстве, а не промышленном, чем в институциональном устройстве их сообщества в узком смысле слова. Институт, который подходит одной системе производства, может не подойти другой. Можно утверждать, что право последовательного пожизненного пользования, которое встречается в скотоводческих обществах[183], конкретно для этого способа производства подходит лучше, чем капиталистическое право собственности.
Попытка изолировать отдельные черты рыночной экономики, вместо того чтобы взглянуть на картину в целом, т. е. упражнение в решении проблем по одной, сбивает нас с толку, не проливая свет на проблему бедности. В Венецианской республике право собственности существовало еще 1000 лет назад. Первый кадастровый реестр появился в Венеции в период 1148–1156 годов. Производство венецианцев, в отличие от производства охотников и собирателей, принесло с собой необходимость урегулировать права собственности. Эти права собственности не создавали капитализм или экономическое развитие; это был институт, созданный определенной системой производства для удобства функционирования.
Эрнандо де Сото, перуанский экономист, прославился, призывая государство формально защищать право собственности. Безусловно, де Сото прав, утверждая, что бюрократическая волокита в бедных латиноамериканских странах препятствует развитию. Он прав и в том, что отсутствие у бедняков права собственности не дает им использовать свои дома в качестве обеспечения займа. Однако, как показали исследования, если дать бедным латиноамериканцам право собственности на их дома, многие из них эти дома продадут, чтобы купить на вырученные деньги продукты или лекарства. В этой новой ситуации они часто становятся жертвами мошенников. Право собственности при отсутствии экономического развития может сделать ситуацию хуже, чем она была до капитализма, когда благодаря отсутствию права собственности любой может построить себе дом на общей земле. Право собственности, необходимое в развитой экономике, в бедной стране может привести к появлению бездомных. Кроме того, оно создает больше препятствий для того, чтобы бедняки завели свой дом, чем докапиталистическое общество, к которому принадлежат городские мигранты.
3. «Приведите в порядок институты»
После того как было выделено особое значение права собственности, второй пункт Вашингтонского консенсуса был расширен: были включены другие институты[184]. Институциональная экономическая теория, определявшая развитие экономической науки в Америке с конца XVIII века до окончания Второй мировой войны, представляла оппозицию английской неоклассической традиции. Новая школа, появившаяся в период конца истории, была основана на неоклассической экономической теории, а институты были привлечены к ней для объяснения того, что не могла объяснить стандартная экономическая наука.
Термин «институты» крайне широкий: он включает человеческие соглашения — от нравственных норм и традиции праздновать Рождество или Рамадан до создания парламентов или конституций. Ха-Джун Чан и Питер Эванс дали такое определение: «Институты — это систематические паттерны общепринятых ожиданий, само собой разумеющихся предпосылок, принятых норм и привычек взаимодействия, которые оказывают заметное влияние на формирование мотивации и поведения групп взаимосвязанных общественных акторов. В современных обществах они, как правило, воплощаются в форме управляемых организаций, у которых есть формальные правила и право применять принудительные санкции, таких как правительство или фирмы»[185]. Как и право собственности, институты сами по себе, отдельно от структурных изменений, которые создают условия для их появления, не могут считаться источниками экономического развития.
Благодаря торговле с дальними странами, куда надо было отправлять караваны верблюдов или торговые суда, появился институт страхования. Племена охотников и собирателей вряд ли использовали бы страхование; чтобы понять развитие, необходимо по заслугам оценить рост знаний и производительности, который создают новые технологии и новые способы производства. Институциональные изменения, к которым приводят смены форм производства, важны, но вторичны. Институты, как и капитал, сами по себе не имеют ценности. Как и капитал, институты — это строительные леса, которые поддерживают производственную структуру страны в период роста.
В общественных науках понятие «институт» стали использовать очень рано. «Недостаточно задаться вопросом, был ли институт государства основан нашими предками. Скорее необходимо, чтобы мы поняли и объяснили, почему он был основан. Потому что познать какую-либо вещь мы можем, только поняв ее причину». Это методологическое утверждение взято из анализа Конституции Флоренции, написанного в 1413 году по запросу императора Святой Римской империи Сигизмунда. Автор анализа Леонардо Бруни (1369–1444) представляет школу, которая впоследствии получила название гражданского гуманизма — идеологию успешных городов-государств периода Возрождения[186].
Идея о том, что способ производства определяет институты, не нова. В 1620 году Фрэнсис Бэкон сформулировал точку зрения, которая превалировала в научном сообществе в течение двух следующих веков: есть огромная разница «между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии… И это происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук» [курсив мой — Э.Р.][187]. Бэкон четко понимает причину и следствие: деятельность человека, т. е. его способ производства, определяет его институты. Торстейн Веблен, один из основателей старой институциональной школы, также подчеркивал, что ежедневная деятельность — это причина создания институтов, а не наоборот.
Именно потому, что институты и способ производства общества рождаются одновременно, институты невозможно изучать отдельно от технологической системы, которая создала в них потребность и породила их. Сегодня значимость одной стороны уравнения — институтов, взятых в изоляции в качестве инструментов создания развития, переоценивается, искажая наше понимание экономического и институционального развития.
В романе 1882 года «De lycksaligas» («Остров блаженных») шведский драматург Август Стриндберг пишет о зависимости между способом производства и экономическими институтами. В этом романе группа шведских каторжников XVIII века, среди которых два юных студента, оскорбивших короля, попадают в серию кораблекрушений по пути в отдаленную колонию, куда им не суждено доплыть. Под руководством студентов каторжники, теперь не подчиняющиеся властям, основывают собственное общество и обсуждают необходимость создания или упразднения институтов в их стране. Находясь на тропическом острове, они решают отказаться почти ото всех известных институтов. Кому нужно наследственное право, если можно расхаживать голышом и питаться плодами земли? Когда после второго кораблекрушения они оказываются на острове с более суровым климатом, то обнаруживают, что их новый образ жизни требует введения тех институтов, которые они уже успели упразднить за ненадобностью. Стриндберг подтверждает идею Бэкона: способ производства определяет институты, а не наоборот; нет смысла менять местами причину и следствие.
Утратив понимание процесса развития, которое приходит исключительно с пониманием роли производства, а не только обмена и торговли, неоклассические экономисты утратили и понимание связи между производством и институтами. Они забыли, что на протяжении многих веков общественные философы твердили, что развитие институтов зависит от видов деятельности, принятых в обществе[188]. Эта потеря нанесла значительный ущерб многим современным развивающимся странам. Я утверждаю, что проблема стран-неудачниц и причины их институциональных провалов не могут плодотворно обсуждаться в отрыве от экономической деятельности, которой занимаются эти страны.
4. «Приведите в порядок управление»
КАПИТАЛИЗМ И ПАРАДОКС НАМЕРЕНИЙ
Капитализм и успешную рыночную экономику можно понять, разобравшись в парадоксах капитализма. Как объясняет Адам Смит, мы получаем хлеб насущный благодаря не доброте булочника, но желанию этого булочника заработать. Наша потребность в хлебе удовлетворяется за счет жадности другого человека? Парадокс. Идея Адама Смита была частью важной полемики XVIII века, начатой Бернардом Мандевилем, который в 1705 году заявил, что пороки отдельных людей можно обратить в общественную выгоду. К тому времени как Адам Смит опубликовал «Богатство народов» (1776), спор почти завершился. Однако то, как Смит пересказал суть этого спора, а также то, как мы сегодня интерпретируем этот пересказ, скрывает от нас некоторые важные черты принципа Мандевиля в его оригинальной форме.
В 1757 году в моей родной стране редактор журнала «Denmark and Norway's Economic Magazine» высказал распространенное неприятие идеи Мандевиля о том, что общественное благо существует благодаря порокам отдельных людей. Этот редактор, Эрик Понтоппидан, в прошлом был епископом Бергена, что отчасти объясняет его негодование: если считать порок движущей силой общественного блага, то человек, который подожжет Лондон, будет героем, ведь его поступок создаст столько рабочих мест для дровосеков, плотников и т. д. Прекрасное решение этой задачи, а также способ консолидации самой идеи с теорией рыночной экономики предложил миланский экономист Пьетро Верри в 1771 году: «Частный интерес каждого индивида, когда он совпадает с общественным интересом, является лучшей гарантией общественного счастья» [курсив мой — Э. Р.][172]. В то же время очевидно, что при рыночной экономике эти интересы не всегда сосуществуют в идеальной гармонии друг с другом. Создать политику, при которой частные интересы совпадут с общественными, — задача законодателя.
Сегодняшняя экономическая наука построена вокруг интерпретации Мандевиля и Смита, которая отличается от интерпретации экономистов континентальной Европы XVIII века по трем важным пунктам.
• Во-первых, нельзя считать интересы индивида единственной движущей силой общества, как это делает стандартная экономика. Добродетель отдельных людей редко оборачивается чем-либо иным, кроме добродетели — частной или общественной. Однако общественная добродетель, как мы еще увидим, может проявляться частными пороками. Чувства более благородные, чем жадность и стремление к прибыли, труднее поддаются моделированию.
• Во-вторых, вследствие факторов, хорошо известных экономистам еще до Адама Смита, — синергии, возрастающей и убывающей отдачи, качественных различий в уровне предпринимательства, лидерства и знаний, а также различий между видами экономической деятельности рыночная экономика, если в нее не вмешиваться, зачастую усиливает, а не уменьшает экономическое неравенство. То, что мы называем экономическим развитием, является непреднамеренными последствиями экономической деятельности только в присутствии таких факторов, как возрастающая отдача, разделение труда, динамическая несовершенная конкуренция, а также возможность для инноваций. Соответственно экономическое развитие — это преднамеренные последствия определенной экономической политики. Бедность колоний стала последствием их колониального положения, потому что в них отсутствовали вышеперечисленные факторы. Однако стандартная экономическая наука (подчеркиваем мы постоянно!) этого не замечает, потому что считает все виды экономической деятельности равноправными[173].
• В-третьих, вполне возможно зарабатывать деньги способами, которые противоречат общественным интересам. Можно их зарабатывать даже за счет уничтожения экономики, как это делал Джордж Сорос или человек, поджегший Лондон в примере Эрика Понтоппидана. Американский экономист Уильям Баумоль разделяет предпринимательство на продуктивное, непродуктивное и деструктивное. Стандартная экономическая наука не может этого понять, потому что методологический индивидуализм по определению отказался от понятия национального общественного интереса: такого понятия, как общество, не существует, как красноречиво выразилась Маргарет Тетчер. В противоположность английской экономической науке, экономика континентальной Европы сохранила понятие национального интереса в качестве отдельной категории.
В то время как довод о непреднамеренных последствиях часто звучит в ходе аргументации за laissez-faire, в континентальной экономической традиции понимание непреднамеренных последствий стало одним из инструментов просвещенной экономической политики. Можно утверждать, что успешная политика индустриализации, которую начал Генрих VII в Англии в 1485 году, была отчасти следствием роста шерстяной мануфактуры, который в свою очередь был непреднамеренным последствием налогов, что в свое время ввел еще Эдуард III — с целью, разумеется, получения доходов. Уже второй раз то, что изначально было непреднамеренными последствиями, становилось основной целью политики. В самом деле, тот счастливый факт, что налоги играют двойную роль — пополняют казну и помогают строить промышленность, веками был чрезвычайно важным фактором развития. Им пользовались Соединенные Штаты, им и сейчас продолжают пользоваться многие (особенно небольшие) страны.
В начале XX века экономисты континентальной Европы продолжали считать, что экономическое развитие бывает непреднамеренным последствием намерений, которые никак нельзя назвать благородными. Даже в XVI веке инновации и технологический прогресс были востребованы государством в двух сферах: войне (изобретение пороха, металла для мечей и пушек, военных кораблей и их оснащения) и роскоши (шелк, фарфор, стекло, бумага). В 1913 году Вернер Зомбарт издал две книги (см. главу II), в которых описал эти элементы как движущую силу капитализма, — «Война и капитализм» и «Роскошь и капитализм». Вторая книга, впрочем, была впоследствии переименована в «Любовь, роскошь и капитализм», как автор и хотел назвать ее изначально. Король Дании и Норвегии Кристиан V (1670–1699), например, описал свои главные страсти вполне в духе схемы Зомбарта: «охота, дела любовные, военное дело и мореходство». Благоразумие в денежных вопросах отступало, когда речь шла о войне и любовницах.
Если капитализм понимать как систему несовершенной конкуренции и непреднамеренных последствий, а не как систему совершенных рынков, можно построить мудрую экономическую политику. Ближе к концу XV века (когда Колумб доплыл до Америки) венецианцы, осознавшие, что прогресс — это побочный продукт войн и государственных расходов, создали новый институт — патенты. У изобретателей появился 7-летний период монополии на свои изобретения — стандартный срок для прохождения обучения у мастера. Они смогли воспользоваться преимуществами новых знаний, которые раньше считались побочным продуктом крупных статей государственных расходов. Прогресс создавала динамическая несовершенная конкуренция. Примерно в то же время был основан родственный патентам институт тарифной протекции, придуманный для того, чтобы изобретения могли проникать в новые географические области.
Механизм создания общественного блага за счет частных пороков может работать и в обратную сторону — из общественных пороков создавать частное благо. Пороки правительства — чрезмерный национализм и стремление к войне — часто кос венно приводят в долгосрочной перспективе к благу отдельных людей. Изобретения, полезные в гражданской жизни, которые были рождены как побочные продукты войны: консервы (война с Наполеоном), массовое производство по стандартизованным ценам (производство оружия во время гражданской войны в США), шариковая ручка (ВВС США во время Второй мировой), охранная сигнализация (война во Вьетнаме) и мобильная спутниковая связь (американская программа «Звездные войны»). Осознав это, можно идти к экономическому прогрессу напрямую, а не обходными путями. Если главный фактор экономического развития — это затратная деятельность на грани технологических возможностей, то можно направлять деньги непосредственно в развитие, допустим, медицины, в обход войны.
Возможен и третий сценарий — превращение общественных добродетелей в частные пороки; то, что на первый взгляд кажется общественными добродетелями, на деле может развиться в системные частные пороки. Как мы увидим в следующей главе, систематическая денежная помощь может обернуться благотворительным колониализмом, при котором происходит дистанционное управление. Создается очень тонкая, незаметная и прочная форма неоколониального контроля над страной, которой оказывается помощь. Пример такого сценария — как раз проект целей тысячелетия. Начинается все с благого намерения оказать щедрую поддержку слабой стране. Однако когда правительство страны-получателя оказывается в немилости, как это случилось с Эфиопией, страны-доноры вольны решать, прекратить им поток гуманитарного продовольствия или нет. Преднамеренно или нет, но такая помощь бедным, которая не дала им построить индустриальный капитализм, создала систему, благотворную для развития коррупции и милитаризма. Благотворительный колониализм лишает страну независимости при помощи благонамеренной, щедрой, но, к сожалению, этически неверной политики. Он создает парализующую зависимость периферийной страны от центральной. Центр осуществляет контроль над периферией, поставив ее в положение полной экономической зависимости, что исключает политическую мобилизацию и автономию.
УТРАТА 500-ЛЕТНЕГО ЗАПАСА МУДРОСТИ
Второй вопрос, которым мы задались, звучит так: как удалось эйфории периода конца истории навсегда сбросить со счетов практический опыт по успешному созданию богатства и благополучия? В начале книги мы обсуждали, как холодная война свела экономическую науку к гражданской войне между двумя ветвями экономической теории Рикардо, вытеснив прежнее качественное понимание производственных систем. Однако непонятно, почему дружным современным экономистам не удалось практически реализовать многовековое понимание того, что экономическое развитие страны строится на взаимодействии между видами деятельности с растущей отдачей в городах и с убывающей отдачей в деревнях. Всего 60 лет назад, объявляя План Маршалла, Государственный секретарь США Джордж Маршалл преподносил это взаимодействие как основу западной цивилизации.
Когда надо было защитить Азию и Европу от коммунистической угрозы, Соединенные Штаты прекрасно понимали, что лучший способ укрепить страны, пограничные с коммунистическими (от Норвегии и Германии до Кореи и Японии), — сделать их богатыми при помощи индустриализации, причем на поддержку этого проекта необходимо бросить лучшие экономические, политические и военные силы. Как только коммунистическая угроза отступила, развитые страны немедленно сменили тактику. Экономическая тактика действовала противоположным образом и была похожа на британскую колониальную политику в ее худших проявлениях. Соединенные Штаты когда-то индустриализовались вопреки этой политике преждевременной свободной торговли; именно против этой политики Рузвельт с таким жаром выступил во время Второй мировой войны, когда противостоял Черчиллю и его колониальной политике.
В 1950-1960-е годы, пока шла успешная индустриализация стран, смежных с коммунистическими, Штаты отлично знали, что нужно делать, чтобы сделать бедную страну богатой; они использовали ту же стратегию, которую в XIX веке применяли сами. Почему же сегодня Штаты не видят связи между индустриализацией и цивилизацией, которую так хорошо понимали Джорож Вашингтон и Джордж Маршалл? Почему Запад, вместо того чтобы работать над созданием всемирного благосостояния (как США во время Второй мировой войны), устраивает чудовищные разборки в попытке силой насадить в доиндустриальных странах демократию? Страны не видят ничего, кроме угроз собственной сиюминутной выгоде, а я вспоминаю оппортунистическое невежество Гуннара Мюрдаля. В таком контексте становится актуальным старое европейское определение либерала: «тот, интересам которого в данный момент ничего не угрожает».
«Удивительно, как долго живут экономические теории даже после того, как их научное обоснование перестает существовать», — писал американский экономист Саймон Н. Паттен в 1904 году. Он имел в виду ту же экономическую теорию равновесия, которая живет и здравствует по сей день. Что защищает теории, которые так откровенно и безнадежно неадекватны? Очевидно, что это среди прочего корыстный интерес. Некоторым странам в краткосрочной перспективе выгодна свободная торговля с отчаянно бедными странами. Однако капитализму как системе никак не может быть выгодно, чтобы половина населения земного шара не имела нормальной покупательной способности. Так что даже корыстный экономический интерес в данном случае будет краткосрочным.
Правящую теорию поддерживает сама человеческая природа. Вместо того чтобы усомниться в любимой теории, люди склонны искать объяснения ее ошибок за ее пределами. Основа Вашингтонского консенсуса не меняется на уровне практической политики. Экономисты рассуждают примерно так: раз моя теория в ее математической стройности безупречна (что доказано падением Берлинской стены), то объяснение должно лежать вне ее. Такая логика заводит экономистов в области, где они являются в лучшем случае любителями, — географию, климат и болезни. Напрашивается интересная параллель с последствиями первой волны глобализации, которая закончилась в начале XX века. Антрополог Эрик Росс обращает наше внимание на связь между экономической теорией и евгеникой (расовой гигиеной) в этот период[174]. Первая волна привела к появлению бедных колоний, лишенных промышленности, технологического прогресса, возрастающей отдачи, продвинутого разделения труда и синергии между разными видами экономической деятельности. Поскольку причину проблемы было не принято искать в экономической науке, надо было объяснить это явление иначе. Самый влиятельный американский экономист того времени Ирвинг Фишер (1867–1947) был самым влиятельным членом движения евгенистов в США, а Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) — вице-президентом Английского общества евгеники. Расовой принадлежностью было легко объяснять бедность колоний, при этом с колонизаторов, которые запрещали в них промышленное производство, снимались все обвинения и теория торговли Рикардо оставалась незапятнанной. Африканцы были бедны не потому, что им не дали индустриализоваться, а потому, что они чернокожие. Сегодня мы подчеркиваем роль коррупции в создании бедности и выражаемся политически корректно. Африканцы, говорим мы, бедны не потому, что они чернокожие, а потому, что все чернокожие коррумпированы. Поправка, как мы видим, минимальная.
ОПРАВДАНИЕ ПРОВАЛА. ОТВЛЕКАЮЩИЕ МАНЕВРЫ
Идет 1989 год. Уже понятно, что коммунистическая система с ее пренебрежением к рынкам вот-вот рухнет. Представьте, что вы экономист, который должен объяснить, откуда взялась пропасть между очевидным богатством Силиконовой долины и бедностью сельскохозяйственных районов Африки. Экономисты специально обучены игнорировать некоторые явления:
1. Запрещается утверждать, что между разными видами экономической деятельности есть разница; например, что группе людей может быть выгоднее производить платформы для программного обеспечения, чем пасти скот. Рынок, если его оставить в покое, самостоятельно выровняет эти различия.
2. Вследствие этого нельзя рекомендовать стране сменить специализацию. Каждая страна должна специализироваться на том виде деятельности, в котором у нее есть сравнительное преимущество, будь то скотоводство или производство компьютерного обеспечения. Благодаря этому должно произойти выравнивание цен на производственные факторы.
3. Ваш инструментарий не дает вам увидеть синергию. Вам нельзя говорить, что пастухи, живущие среди программистов, богаче пастухов, которые живут среди сородичей[175].
4. Запрещается прибегать к историческим примерам. Прошлое и будущее сведены к «здесь и сейчас». Аргумент, что страна, в которой расположена Силиконовая долина, в течение полутора веков субсидировала и защищала свои технические и высокотехнологичные отрасли, чтобы уйти от сельского хозяйства, силы не имеет. Из пунктов 1 и 3 понятно, что Соединенные Штаты разбогатели вопреки этой политике, а не благодаря ей[176].
5. Запрещается использовать факторы безработицы и частичной безработицы, которые принимались во внимание после Второй мировой войны, когда защищаете ту или иную политику. Принятие в расчет безработицы вынудило бы вас принять в расчет явление под названием «теневые цены» — запутанное понятие, которое в любом случае привело бы к нерыночной политике. Всемирный банк и МВФ исходят при построении своих экономических моделей из полной занятости населения[177].
6. Запрещается замечать какие-либо причинно-следственные связи между экономическим и политическим строем. Парламентская демократия, да и любой другой институт могут с одинаковой вероятностью развиться в племени охотников и собирателей, при феодализме или и в городском обществе.
Рассмотрим пример: имеются бедный район города, где живут люди, которые зарабатывают на жизнь, моя посуду в ресторанах и чистя ботинки, и богатый район того же города, где живут биржевые брокеры и юристы; надо объяснить разницу в доходах жителей, используя логику международной теории торговли. Это значит, что запрещается упоминать тот факт, что разрыв в уровне доходов — прямое следствие потенциально разной доходности их профессий. Инструментарий торговой теории практически не позволяет видеть качественные различия между разной экономической деятельностью[178]. Поскольку нельзя говорить, что заработки брокера и чистильщика ботинок так сильно различаются, потому что их профессиям присущ разный уровень оплаты, приходится предлагать объяснения, которые в реальности являются скорее следствиями главной причины бедности. Вы говорите, что у бедных недостаточное образование (неважно, что нельзя прибыльно вложиться в образование, которое увеличит заработок чистильщика ботинок или посудомойки), недостаточно сбережений (неважно, что их низкий уровень дохода не позволяет им откладывать деньги), что бедные недостаточно инновативны (неважно, что в деле чистильщика ботинок не так-то много возможностей для инновационной деятельности) и т. д.
Американским экономистам еще в 1820 году было очевидно, что страна, как и отдельный человек, не может разорвать порочного круга бедности, не сменив вид деятельности. Поэтому в Америке начался масштабный индустриализационный проект, который в следующие 100 лет был известен как Американская система обрабатывающей промышленности[179]. Однако сегодня экономисты забыли успешные стратегии прошлого, они замечают только симптомы бедности, но не ее основные причины. Эксперименты обычно включают отказ от одной из предпосылок, и пока что они никак не повлияли на нашу политику в отношении бедных стран.
Приведенные выше пункты — это вольное изложение памятки, разработанной Всемирным Банком и МВФ во время конца истории в 1989 году. С тех пор, не осознавая того, экономисты каждый день видят перед собой эту памятку на работе, наглухо замурованные в своей убежденности относительно того, как устроен мир. Эта памятка — продукт явных и неявных предпосылок стандартной экономической науки. Она не дает экономистам замечать качественных различий, кроме соотношения капитала и труда на разных фирмах. Для того чтобы не подвергать риску эти принципы, Всемирный банк отказывал в работе экономистам, у которых был опыт работы в богатых странах, а также, как заметил Джозеф Стиглиц, отдавал предпочтение худшим выпускникам лучших университетов. Директор Всемирного банка Джеймс Вулфенсон написал стихотворение «Наша мечта — это мир, свободный от бедности», сегодня оно украшает холл главного офиса. Стихотворение написано красноречиво и наверняка из лучших побуждений, но даже из него очевидно, что инструментарий сотрудников г-на Вулфенсона лишен ключевых факторов для понимания неравномерного развития.
Расследование причин бедности продолжалось, несмотря на запрет упоминать причины неравномерного развития, которые считались основными в течение последних 500 лет. Посмотрим, как это расследование выбирало одну ложную версию за другой, постоянно отвлекая внимание общественности от истинной причины бедности. Итак, поскольку отступить от пунктов, перечисленных выше, было нельзя, Вашинтонский консенсус развивался по следующему пути, причем каждое новое открытие приветствовалось как окончательное решение проблемы бедности[180]:
1) «приведите в порядок цены»;
2) «приведите в порядок право собственности»;
3) «приведите в порядок институты»;
4) «приведите в порядок управление»;
5) «приведите в порядок конкурентоспособность»;
6) «приведите в порядок инновации»;
7) «приведите в порядок предпринимательство»;
8) «приведите в порядок образование»;
9) «приведите в порядок климат»;
10) «приведите в порядок болезни».
Мне кажется, что эти рекомендации — следствие подсознательного стремления их авторов спасти стандартную экономическую науку и ее основные предпосылки. Их последовательное появление — образец того, что Роберт Уэйд из Лондонской школы экономики называет искусством сохранения парадигмы: все внимание направляется на исправление факторов за пределами стандартной экономической модели, а суть теории остается нетронутой[181]. Хотя эти факторы очень важны, они не влияют на суть процесса развития, ведь самое главное — это «привести в порядок экономическую деятельность». Если в стандартную экономическую модель не включены факторы, о которых я твержу в этой книге (возрастающая и убывающая отдача, несовершенная конкуренция, синергические и структурные связи, а также разнообразные возможности для инноваций), то подобный список лишь отвлекает внимание от более значительных проблем. Набор упрощенных объяснений уводит нас от понимания развития как единого процесса и заставляет рассматривать его отдельные части. Наше внимание отвлекается от реальных проблем, и мы движемся в сторону мнимых решений; нас ведут по ложному следу.
По мере того как Всемирный банк и МВФ изобретают все новые отвлекающие маневры, правительства из самых лучших побуждений спешат финансировать все новые их проекты. В результате мы наблюдаем то, что Майкл Портер, экономист Гарвардской школы бизнеса, называет «решением проблем по одной»: экономика развития поочередно фокусируется на каком-либо одном факторе; ученый может выжить, только если занимается хитом сезона. Из-за того что модные течения финансируются по очереди, в экономическом подходе нет диверсификации.
1. «Приведите в порядок цены»
Как я уже упоминал, первый пункт Вашингтонского консенсуса, утвержденного в 1990 году, можно перефразировать как «Приведите в порядок цены». В мае того же года мой друг Сантьяго Рока стал главным советником по экономическим вопросам Альберто Фуджимори, кандидата в президенты Перу. Фуджимори гораздо больше, чем его оппонент Марио Варгас Льоса подчеркивал необходимость защитить бедняков от бушующей инфляции. В то время Сантьяго был автором единственной эконометрической модели перуанской экономики и мог продемонстрировать, как надвигающаяся традиционная политика сокрушит бедные слои населения. Я позвонил другу в Перу, чтобы поздравить его с новым заданием, и получил приглашение прилететь в Лиму, чтобы помочь разработать программу партии Фуджимори «Камбио 90»[182].
В Восточной Европе политические партии появлялись, как грибы, и не имели определенной структуры. В Перу происходило то же самое: партии возникали без организационной структуры. Варгас Льоса пользовался поддержкой нескольких богачей, а «Камбио 90» была организацией бедняков. Главный офис «Камбио 90» располагался в кабинете офтальмолога, который, как и другие перуанские специалисты, отправился в Майами в поисках богатых пациентов. В офисе, расположенном на Авенида Арекипа, улице, ведущей из центра Лимы в пригород, не было электричества и водопровода, но был телефон. Команда экономистов набрасывала планы национального развития на бланках, оставленных добрым доктором.
Нехватку денег мы компенсировали энтузиазмом. Многие работали бесплатно; Сантьяго и я обратились за помощью к преподавателям из Корнельского университета, специалистам по Латинской Америке. Вечерами команда Фуджимори часто встречалась дома у Сантьяго, где (к ужасу его жены Терезы) опустошала холодильник и складывала оружие на Терезины до блеска отполированные столики; нельзя сказать, что подобное времяпрепровождение привычно для перуанских ученых. Когда в адрес Сантьяго и его семьи зазвучали угрозы, добровольцы организовали дежурство у его дома. Однажды в доме Сантьяго взорвалась бомба, помешав ему посетить конференцию Другого канона в Осло, но, к счастью, никто не пострадал.
В июле 1990 года, незадолго до инаугурации, назначенной на 28-е число, кандидат в президенты Перу Альберто Фуджимори отправился в Вашингтон. Обратно он вернулся другим человеком: общественные проблемы его не волновали. Мы в шутку спрашивали друг друга, каким пыткам американцы подвергли Фуджимори. Было вот что: Фуджимори пообещали, что если он откажется от государственного вмешательства в экономику сократит государственный сектор и приведет в порядок цены, то обо всем остальном позаботится рынок. Однако в случае Перу на пути рынка было два серьезных препятствия: инфляция и партизаны (герильяс). Фуджимори приказал избавиться от обоих препятствий, в итоге инфляция упала с уровня 7469 % в 1990-м до 6,5 % в 1997 году, а партизан в стране почти не стало. Как видно из илл. 12, к 1990 году деиндустриализация съела 50 % реальной зарплаты среднестатистического перуанца и в стране прослеживалась явная связь между растущей бедностью и высоким уровнем терроризма. Победа Фуджимори обошлась ему дорого, но зато теперь к обедневшему народу Перу должно было прийти богатство, которое вознаградило бы его за все лишения.
Однако ничего не произошло. Исчезновение промышленности свело реальную зарплату к минимуму, как когда-то предсказывал Давид Рикардо. Бедные крестьяне не стали получать больше денег за свои продукты. В сущности, важной политической задачей стало удержание зарплат и цен на низком уровне — так удавалось контролировать инфляцию. Затем последовал небольшой рост ВВП, который не привел к увеличению реальной зарплаты: деньги пошли на прибыль и на финансовый сектор. Экономическая ортодоксия началась в Перу в 1970-е годы и стоила стране очень дорого: доход среднестатистического перуанца сократился вдвое. Сантьяго Рока был возмущен политикой Фуджимори, не соответствовавшей его обещаниям, и отказался принять пост директора Центрального банка, который был ему неофициально предложен. Он работал на Фуджимори бескорыстно и честно, несмотря на риск, которому подвергалась его семья, но его усилия ни к чему не привели. Привести в порядок цены оказалось недостаточно; исправленные цены только вывели страну на еще худший уровень бедности.
История семейства Рока служит наглядным примером того, как трудно приходится интеллигентным людям в странах третьего мира. Риски очень велики, а сочетать идеализм с содержанием собственной семьи тяжело. Один мой бывший студент сегодня работает в Университете Макерере, лучшем учебном заведении Уганды, и получает 100 долл. в месяц. Если бы он согласился работать во Всемирном банке или МВФ, получал бы несколько сотен долларов в день. За добродетель приходится платить поистине головокружительную цену.
2. «Приведите в порядок право собственности»
Когда стало очевидно, что несмотря на утверждения стандартной теории, рынок не может выравнивать доходы людей, пришлось искать новые объяснения, причем такие, чтобы они не нарушали предпосылки стандартной экономической науки. При капитализме явно необходимы права собственности, а поскольку в бедных странах институт собственности был заметно менее развит, чем в богатых, главной причиной неразвитости была назначена нехватка имущественных прав. Иными словами, не капитализм был причиной бедности периферийных стран; просто бедные страны не были достаточно капиталистическими.
Итак, причиной бедности африканского племени Масаи и их натурального сельского хозяйства была объявлена нехватка прав собственности. Я бы все-таки сказал иначе: в племени нет прав собственности, потому что Масаи бедны и занимаются натуральным сельским хозяйством. Проблема скорее в их способе производства — натуральном хозяйстве, а не промышленном, чем в институциональном устройстве их сообщества в узком смысле слова. Институт, который подходит одной системе производства, может не подойти другой. Можно утверждать, что право последовательного пожизненного пользования, которое встречается в скотоводческих обществах[183], конкретно для этого способа производства подходит лучше, чем капиталистическое право собственности.
Попытка изолировать отдельные черты рыночной экономики, вместо того чтобы взглянуть на картину в целом, т. е. упражнение в решении проблем по одной, сбивает нас с толку, не проливая свет на проблему бедности. В Венецианской республике право собственности существовало еще 1000 лет назад. Первый кадастровый реестр появился в Венеции в период 1148–1156 годов. Производство венецианцев, в отличие от производства охотников и собирателей, принесло с собой необходимость урегулировать права собственности. Эти права собственности не создавали капитализм или экономическое развитие; это был институт, созданный определенной системой производства для удобства функционирования.
Эрнандо де Сото, перуанский экономист, прославился, призывая государство формально защищать право собственности. Безусловно, де Сото прав, утверждая, что бюрократическая волокита в бедных латиноамериканских странах препятствует развитию. Он прав и в том, что отсутствие у бедняков права собственности не дает им использовать свои дома в качестве обеспечения займа. Однако, как показали исследования, если дать бедным латиноамериканцам право собственности на их дома, многие из них эти дома продадут, чтобы купить на вырученные деньги продукты или лекарства. В этой новой ситуации они часто становятся жертвами мошенников. Право собственности при отсутствии экономического развития может сделать ситуацию хуже, чем она была до капитализма, когда благодаря отсутствию права собственности любой может построить себе дом на общей земле. Право собственности, необходимое в развитой экономике, в бедной стране может привести к появлению бездомных. Кроме того, оно создает больше препятствий для того, чтобы бедняки завели свой дом, чем докапиталистическое общество, к которому принадлежат городские мигранты.
3. «Приведите в порядок институты»
После того как было выделено особое значение права собственности, второй пункт Вашингтонского консенсуса был расширен: были включены другие институты[184]. Институциональная экономическая теория, определявшая развитие экономической науки в Америке с конца XVIII века до окончания Второй мировой войны, представляла оппозицию английской неоклассической традиции. Новая школа, появившаяся в период конца истории, была основана на неоклассической экономической теории, а институты были привлечены к ней для объяснения того, что не могла объяснить стандартная экономическая наука.
Термин «институты» крайне широкий: он включает человеческие соглашения — от нравственных норм и традиции праздновать Рождество или Рамадан до создания парламентов или конституций. Ха-Джун Чан и Питер Эванс дали такое определение: «Институты — это систематические паттерны общепринятых ожиданий, само собой разумеющихся предпосылок, принятых норм и привычек взаимодействия, которые оказывают заметное влияние на формирование мотивации и поведения групп взаимосвязанных общественных акторов. В современных обществах они, как правило, воплощаются в форме управляемых организаций, у которых есть формальные правила и право применять принудительные санкции, таких как правительство или фирмы»[185]. Как и право собственности, институты сами по себе, отдельно от структурных изменений, которые создают условия для их появления, не могут считаться источниками экономического развития.
Благодаря торговле с дальними странами, куда надо было отправлять караваны верблюдов или торговые суда, появился институт страхования. Племена охотников и собирателей вряд ли использовали бы страхование; чтобы понять развитие, необходимо по заслугам оценить рост знаний и производительности, который создают новые технологии и новые способы производства. Институциональные изменения, к которым приводят смены форм производства, важны, но вторичны. Институты, как и капитал, сами по себе не имеют ценности. Как и капитал, институты — это строительные леса, которые поддерживают производственную структуру страны в период роста.
В общественных науках понятие «институт» стали использовать очень рано. «Недостаточно задаться вопросом, был ли институт государства основан нашими предками. Скорее необходимо, чтобы мы поняли и объяснили, почему он был основан. Потому что познать какую-либо вещь мы можем, только поняв ее причину». Это методологическое утверждение взято из анализа Конституции Флоренции, написанного в 1413 году по запросу императора Святой Римской империи Сигизмунда. Автор анализа Леонардо Бруни (1369–1444) представляет школу, которая впоследствии получила название гражданского гуманизма — идеологию успешных городов-государств периода Возрождения[186].
Идея о том, что способ производства определяет институты, не нова. В 1620 году Фрэнсис Бэкон сформулировал точку зрения, которая превалировала в научном сообществе в течение двух следующих веков: есть огромная разница «между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии… И это происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук» [курсив мой — Э.Р.][187]. Бэкон четко понимает причину и следствие: деятельность человека, т. е. его способ производства, определяет его институты. Торстейн Веблен, один из основателей старой институциональной школы, также подчеркивал, что ежедневная деятельность — это причина создания институтов, а не наоборот.
Именно потому, что институты и способ производства общества рождаются одновременно, институты невозможно изучать отдельно от технологической системы, которая создала в них потребность и породила их. Сегодня значимость одной стороны уравнения — институтов, взятых в изоляции в качестве инструментов создания развития, переоценивается, искажая наше понимание экономического и институционального развития.
В романе 1882 года «De lycksaligas» («Остров блаженных») шведский драматург Август Стриндберг пишет о зависимости между способом производства и экономическими институтами. В этом романе группа шведских каторжников XVIII века, среди которых два юных студента, оскорбивших короля, попадают в серию кораблекрушений по пути в отдаленную колонию, куда им не суждено доплыть. Под руководством студентов каторжники, теперь не подчиняющиеся властям, основывают собственное общество и обсуждают необходимость создания или упразднения институтов в их стране. Находясь на тропическом острове, они решают отказаться почти ото всех известных институтов. Кому нужно наследственное право, если можно расхаживать голышом и питаться плодами земли? Когда после второго кораблекрушения они оказываются на острове с более суровым климатом, то обнаруживают, что их новый образ жизни требует введения тех институтов, которые они уже успели упразднить за ненадобностью. Стриндберг подтверждает идею Бэкона: способ производства определяет институты, а не наоборот; нет смысла менять местами причину и следствие.
Утратив понимание процесса развития, которое приходит исключительно с пониманием роли производства, а не только обмена и торговли, неоклассические экономисты утратили и понимание связи между производством и институтами. Они забыли, что на протяжении многих веков общественные философы твердили, что развитие институтов зависит от видов деятельности, принятых в обществе[188]. Эта потеря нанесла значительный ущерб многим современным развивающимся странам. Я утверждаю, что проблема стран-неудачниц и причины их институциональных провалов не могут плодотворно обсуждаться в отрыве от экономической деятельности, которой занимаются эти страны.
4. «Приведите в порядок управление»