– Нет. С неделю назад госпожа Иоланта мне велела в молоко барину уже другой порошок сыпать, розовенький такой. Но так же, как и с белым, вот столько примерно. – Он показал на ногте большого пальца.
«Ага!» – сказал себе Ахиллес. Вероятнее всего, заморив пана Казимира своим зельем, эта шайка решила на некоторое время применить другое, на сей раз укрепляющее силы: ему ведь скоро в Самбарск ехать, знакомых навещать, венчаться, на свадебном обеде сидеть. Нельзя, чтобы он выглядел вовсе уж совершеннейшей развалиной, которую придется водить, поддерживая за руки. А потом, когда он с молодой женушкой вернется в Красавино, теплое молоко на ночь будет ему подавать уже она, и что туда будет подлито или подмешано, лучше не думать…
– Ну вот что… – начал он было.
Дверь распахнулась без стука. Вошедший успел сказать:
– Вот что, Денисыч… – но, заметив Ахиллеса, замолчал и вежливо поклонился. – Ваше благородие, я никакому такому тайному разговору не помешал?
По описанию Артамошки Ахиллес без труда узнал загадочного Алешку: «белявый, в кудрях, одет франтовски, а в глазах порой – шилья». Действительно, одет был парень с некоторым шиком: не господский, но приличный костюм, городская рубашка вместо косоворотки, лакированные ботинки, синяя «бабочка», канотье вместо картуза.
Держится вежливо, со всем политесом, но в глубине глаз порой промелькивает что-то такое, отчего хочется от всей души заехать ему в зубы рукояткой браунинга…
– Помилуй, братец, какие тут могут быть тайны? – с деланым удивлением спросил Ахиллес. – Вот объясняю Матвею Денисычу, что бифштекс я люблю средней прожаристости, не с кровью, но близко к тому, а он, на мой вкус, чересчур прожаренные подает…
– Понятно. Разрешите перебить буквально на секундочку, ваше благородие?
– Конечно, – сказал Ахиллес.
Алешка как ни в чем не бывало обратился к повару:
– Денисыч, барин мой просил напомнить, чтобы ты сегодня ему в судака по-польски розмарин не клал. Он тебя уж раз предупреждал, что розмарина терпеть не может, а ты забыл, видимо.
– Запамятовал, – смиренно сказал повар. – Не извольте беспокоиться, в этот раз не забуду.
– Ну смотри, – шутливо погрозил ему Алешка и еще раз поклонился Ахиллесу: – Счастливо оставаться, ваше благородие!
И вышел, тихонько притворив за собой дверь. Ахиллес оказался в сложном положении: этот молодчик мог остаться у двери и подслушивать их дальнейший разговор. С другой стороны, если тихонько подойти и резко распахнуть дверь – себя выдашь, покажешь, что разговор и в самом деле тайный…
Наконец он нашел выход:
– Ладно, Матвей Денисыч, сходи глянь, как там у тебя с печками обстоит, а то сидишь как на иголках… Потом возвращайся.
Повар с превеликим облегчением рванулся к двери и распахнул ее именно так, как Ахиллесу и требовалось. Ни возле двери, ни вообще в кухне Алешки не наблюдалось. Вот и гадай теперь: в самом деле он заходил напомнить насчет розмарина или по каким-то другим причинам, связанным то ли с деятельностью шайки, то ли с деятельностью Ахиллеса? Он вполне мог следить за Ахиллесом в Красавке и узнать, что тот встречался с приставом… ну а если этот субъект и убил хладнокровно Маринку, то прекрасно знает, чем Ахиллес здесь занимается… Положеньице…
Вернувшийся повар уселся на прежнее место, всем своим видом изображая нечто вроде: «Когда ж мои мучения кончатся?» Ахиллес ему нисколечко не сочувствовал. Наоборот, так и подмывало задать вопрос: «Что ж это вы, Матвей Денисыч, человек образованный, не усмотрели никакой связи меж болезнью барина и ежедневно подсыпаемым ему зельем? Или усмотрели, но глаза были золотом завешаны?» Нет, рановато, пожалуй…
– А этому, – он кивнул на дверь, – ты тоже что-нибудь подсыпал-подливал?
– Ни разу. Не было от пана Мачея такого распоряжения.
– А госпоже Иоланте?
– Тоже нет. И над господином Дульхатиным шутить не было приказано.
Ну конечно, зачем им на себе испытывать собственные зелья…
– Ладно, – сказал Ахиллес. – Можешь считать, легко отделался – разве что неприятной беседой. Но вот что заруби себе на носу: как только пан Мачей тебе за обедом или ужином поручит кому-то что-то подлить или подсыпать, тут же сообщишь моему денщику. Понял? И избави тебя Бог промолчать или кому-то хоть словечко передать из нашего разговора. Вот тут уж я тебе гарантирую если не Сибирь, то много неприятного… Хорошо понял?
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие! Ни словечком…
– Ну, смотри у меня, – сказал Ахиллес и вышел.
У парадного крыльца он встретил Ванду, веселую, свежую, ни о чем случившемся не подозревавшую.
– Где ты пропадал с утра? – спросила она, улыбчиво щурясь. – Дела?
– Они, клятые, – сказал Ахиллес.
– И как, узнал что-нибудь?
– Рано говорить…
– Не доверяешь? – Она обиженно поджала губы.
– Ну что ты, – сказал Ахиллес с самой обаятельной улыбкой. – Как может сыщик не доверять своей верной помощнице? Просто… Видишь ли, знания сами по себе ничего не стоят, их нужно свести в систему, а это мне пока и не удается.
– Понимаю, – сказала она. – Но скажи хотя бы: заговор есть? Сам знаешь, секреты я хранить умею.
– Есть, – сказал Ахиллес. – Но я тебя умоляю: продолжай оставаться веселой и беззаботной. Расточай улыбки всем, пребывай в самом беззаботном расположении духа…
– Будь уверен, у меня получится… А когда ты их будешь всех разоблачать?
– Не знаю, – сказал Ахиллес чистую правду. – Честное слово, не знаю.
– А я вот решила верхом покататься… Поедешь со мной?
– Нет, – сказал Ахиллес. – И тебе категорически запрещаю.
Ее брови взлетели.
– Хочешь сказать, мне здесь может что-то угрожать?
– Пока ты со мной – вполне возможно. За пределами дома.
Ванда моментально посерьезнела:
– У тебя есть основания думать, что тебе что-то угрожает?
– Возможно, – сказал Ахиллес. – В доме мне ничего не грозит, не беспокойся, а вот за его пределами…
В самом деле, во время их верховой прогулки из леса может прилететь еще парочка пуль, гораздо более метких… и угодить не только в него. Никаких сомнений: его хотели не напугать, а убить. Отравить его в доме – слишком опасно: неизбежное вскрытие, следствие, Сигизмунд Янович вмешается, справедливо заподозрив неладное. А вот пуля из леса, далеко от дома… Сейчас не седьмой год и даже не пятый, когда империю сотрясла волна крестьянских волнений и террористических актов, но все равно, если стрелявшего не поймают (а кто его будет ловить?), очень легко списать всё на теракт против «царского сатрапа-золотопогонника». А уж если пуля достанется и Ванде… Душу затянуло смертным холодом от такой мысли.
– Я тебя очень прошу: оставайся дома, – сказал он твердо. – События на такой стадии, что готовы совершенно неожиданно рвануться вперед. В самом неожиданном направлении. Это серьезно, Ванда. Если я для тебя хоть что-то значу…
– Ну хорошо, хорошо, слушаю и повинуюсь… Только ты постарайся быстрее, ладно? – Она зябко передернула плечами. – Очень уж это напрягает – ждать неизвестно чего, опасаться неизвестно чего, и озабоченностью от тебя веет за версту. Ты ее не показываешь, но я-то чувствую…
– Ничего, – сказал он как мог убедительнее. – Скоро все кончится.
– А сегодня «магистр» опять дает спиритический сеанс с вызыванием духов, – сказала Ванда. – Нам опять идти?
– Конечно, – сказал Ахиллес.
И подумал: есть возможность все-таки сделать первый ход, если не победить, то всполошить противника.
Интересно, как поведет себя «магистр», если Ахиллес попросит у него вызвать дух злодейски зарезанной крестьянки Маринки Горшечниковой, чтобы рассказала, кто ее убил?
…Когда все расходились после ужина, Ахиллес придержал Ванду за локоток, она поняла, остановилась, и они остались одни в столовой, к явному неудовольствию маячивших в коридоре лакеев, спешивших поскорее убрать со стола, – но Ахиллес решил, что их чувствами можно и пренебречь. Тихонько сказал Ванде:
– На сеансе будь готова к любым неожиданностям…
– Ты придумал что-то?! – ответила она радостным шепотом.
– Нельзя сказать, чтобы особенно выгодное. Я попросту попробую их спровоцировать, вспугнуть, ошеломить – вдруг да и выдадут себя как-то, чтобы я мог вцепиться в них всерьез. Но все равно, держись осторожнее.
Ах, как ему не хотелось брать туда Ванду! Ахиллес успокаивал себя тем, что аферисты, подобные этим, обычно оружия при себе не носят. Хотя, с другой стороны, кто-то же стрелял в него под Красавиным. Но что поделать, без переводчицы он был бессилен…
На этот раз, когда все собрались, «магистр» сам принялся тщательно задергивать портьеры, авторитетно объясняя:
– На этот раз, мне сообщили оттуда, мы будем иметь дело с явлением, а потому нужен совершеннейший мрак…
– Я ее увижу? – взволнованно воскликнул пан Казимир.
– Ничего нельзя предсказать заранее. Но некое явление будет… – Он присмотрелся к шторам, щелкнул выключателем, и в комнате воцарилась полная темнота. Тут же зажег свет. – Рассаживайтесь, дамы и господа, время близится…
Все занимали свои места гораздо быстрее, чем в прошлый раз. Расселись в том же порядке: с одной стороны от Ахиллеса устроился доктор Кравченко, с другой – Ванда.
– Надеюсь, цепь скреплена надежно? – послышался во мраке голос «магистра». – Умоляю вас: полное молчание и совершеннейшая неподвижность, чтобы не спугнуть гостью…
Он снова начал нараспев декламировать что-то на неизвестном языке. Потом замолчал. Вновь послышалось печальное журавлиное курлыканье, неизвестно откуда исходившее. (Почему все время эти журавли, промелькнуло в голове у Ахиллеса. Быть может, с журавлями связан какой-то важный эпизод из жизни Казимира и Барбары?)
Когда невидимые журавли замолчали, Дульхатин произнес еще несколько фраз на своей спиритической тарабарщине и вдруг воскликнул ликующе:
– Удалось! Нас ждет визит!
Ахиллес был удивлен не на шутку, как наверняка и остальные: меж сидевших бок о бок пана Казимира и медиума вдруг возник продолговатый слабо светящийся предмет, он увеличивался в размерах, приобретал четкие очертания, в конце концов уже можно было рассмотреть, что это человеческая рука – несомненно, женская, тонкая, изящная. Она грациозно – и, такое впечатление, ласково – потянулась к плечу пана Казимира…
Слева от Ахиллеса с грохотом упало тяжелое кресло, послышался громкий стук подошв, и мгновение спустя вспыхнула люстра под потолком. На миг Ахиллес зажмурился, ослепленный, но тут же открыл глаза. Их резало от столь быстрого перехода от полной темноты к казавшемуся ослепительным электрическому свету, но он, смаргивая слезы, смотрел. Смотрел, как доктор Кравченко борется с медиумом, пытавшимся спрятать что-то за пазуху, как, явно превосходя его силой, вырывает этот предмет, поднимает над головой и торжествующе восклицает:
– Не угодно ли, дамы и господа, взглянуть на «призрачную руку»?
В руке у него было что-то вроде длинной перчатки, уже сдувшейся, так что пальцы стали плоскими и нелепо повисли. На Дульхатине лица не было, он отчаянно пытался вернуть себе уверенность, но получалось плохо.
– Посмотрите, пан Казимир, – сказал Кравченко, кладя на колени хозяину перчатку. – Потрогайте…
– Резина… – сказал пан Казимир, и не понять, чего в голосе было больше – удивления или разочарования.
– Покрытая каким-то светящимся составом, – подхватил Кравченко. – Старый фокус… и не самый искусный. Я видывал и более изобретательно сработанные штуковины. Надеюсь, вы понимаете теперь, кого у себя приютили?