Несмотря на помятость физиономии денщика, она все же являла некоторую гордость и довольство собой:
– А как же, ваше благородие. Начинаю привыкать к сыскному делу. Сначала я…
– Погоди-ка, – сказал Ахиллес. – Об этом потом расскажешь, а сейчас скажи-ка ты мне: пока мы здесь, тебе, случаем, никакие кошмары ночные не снились?
– А то как же, – словно бы даже буднично ответил Артамошка. – Только не сонные кошмары, а натуральные видения наяву. Этой вот ночью.
– Расскажи-ка подробно, – навострил уши Ахиллес.
– Я, ваше благородие, издалека начну, с детства, а то без этого непонятно будет… Когда мне было годочков семь, играл я на улице с соседскими мальчишками – и тут к нам бешеная собака забежала. Лето жаркое выдалось, а они большей частью в жару и бесятся. Да не какая-нибудь шавка: здоровущая, как волкодав, а может, волкодав и был – скрюченная, идет поганой такой трусцой, слюна струею из пасти, глаза горят… Ну, тут все, и стар и мал, спасаться кинулись, куда только можно. Хорошо мы, трое мальцов, под деревом играли – старый вяз, высоченный, выше крыш. Как мы на самую верхушку взлетели – любая кошка обзавидуется! А она, стервь, свернула аккурат к нашему вязу, башку задрала – хоть бешеные ее обычно низко держат, – уставилась на нас гнусными своими буркалами, горящими, как уголья, скалится… Хоть и понятно нам, что до нас ей не добраться, собака ж не кошка, чтоб по деревьям лазить, а все равно жутко. Петька даже штаны намочил, и никто над ним не смеялся – тут и взрослый в штаны надуть может… Тут набежали городовые, аж четверо, начали по ней палить наперебой и быстренько прикончили. Только нас потом еще долго уговаривали с дерева слезть всем миром – видим, что кончилось все, а руки так вцепились в сучья, что разжать их нет никакой возможности. Ну, все ж слезли… С неделю мне потом эта тварюга снилась – то она меня кусает, то просто ко мне идет, по-человечески похохатывая, а у меня будто ноги отнялись, с места двинуться не могу… Орал благим матом, просыпался, долго потом заснуть не мог, иногда всю ночь она за мной гонялась. Мать нашла бабку, та шептала что-то, отваром каким-то поила… отпустило, но не насовсем. Не раз еще снилось – и даже потом, когда я вошел в совершеннолетие. Даже за время службы раз снилось…
Ахиллес уже сделал для себя некоторые выводы, но кое-что еще требовалось прояснить. Он распорядился:
– Валяй дальше.
– А дальше – пришел я вчера поздним вечером в имение, когда все, и господа и прислуга, давно отужинали, и кишка на кишке у меня военный марш играет: пил-то водочку, а закуска в кабаке небогатая… Вот я проявил солдатскую смекалку, пошел на кухню в рассуждении, чего бы раздобыть. Стряпуха, что для прислуги готовит, уже спать ушла, а повар на месте, что-то там к сегодняшнему завтраку приготовляет. Повара – оне большей частью толстые и добродушные, должность такая. Вот и здешний оказался такой, не погнушался солдатом, хоть и реальное училище, мне слуги говорили, закончил, и на поварской диплом учился. Налил он мне полную миску с ужина оставшегося от господ супа, хлеба белого откромсал приличный ломоть. У меня, говорит, солдатик, сын тоже служит в артиллерии. Ну я и навернул господского супчика. Вкуснотища! Я даже название запомнил: пристаньер[96]. Кусок мясца бы туда еще, цены б не было. Но с голодухи и без мяса чуть ли не вылизал миску, и хлеб до крошечки доел – редко нашему брату такой господский ужин выпадает. Поблагодарил я повара честь по чести и пошел спать. Только успел сапоги снять – тут оно и началось…
– Давай-ка попробую угадать, – сказал Ахиллес. – И полезли к тебе бешеные собаки…
Артамошка уставился на него с восхищенным удивлением.
– В точку, ваше благородие! Они, стервы! Одни из-под кровати вереницей, другие – неизвестно откуда взявшись, лезут из углов, подступают всем стадом, здоровущие, на ту похожие… Я аж на кровать заскочил, хоть это и не помогло бы. Ни в окно, ни в дверь не выскочить – отрезали, обложили… И тут меня такая злость взяла, думаю: я ж вам не тот мальчуган орловский, расейский солдат, как теленок, помирать не будет. Схватил табурет и ближнюю по башке ка-ак шарахну! А табурет прошел, как сквозь дым, об пол стукнулся, едва не разлетелся. Запустил я им в других – и то же самое, как сквозь дым пролетел. Тут я и сообразил, что все оне – сплошное наваждение, морок, виденьица. Только кажутся, а сделать ничего не могут – скалятся, иные даже по-человечьи стращают: сожрем, мол… Только мне они стали уже не жутки – может, и от водки отваги прибавилось. Каюсь, ваше благородие: уходя из кабака, прихватил я навынос косушку. Достал я ее, сургуч ободрал, да и прикончил из горлышка. И, снявши только ремень, бухнулся в постель. Я и так-то засыпаю враз, а когда еще водки выпивши… Слышал еще, как они пугали, грозились, еще чего-то болтали – но недолго, каменным сном заснул. Проснулся, только когда меня Демьян-конюх будил: иди, говорит, там твой барин тебя ищет. Тут уж утро и никаких собак. Как хотите, ваше благородие, а никак это не может быть видениями от водки – чтобы такие объявились, надо не один день пить и не из мелкой посуды. Да и в деревне говорили схожее. Чертовщина, точно… В жизни не сталкивался, а вот поди ж ты, никогда не знаешь, где прижмет…
– Вот теперь рассказывай подробно, как было в деревне, – сказал Ахиллес.
– Пошел я, согласно вашим наставлениям, в кабак, тот, что оказался ближе всех. Только быстро понял, что там много не уловишь: самый из трех сельских, ясно, убогий, для тех, кто победнее. Так-то село у них зажиточное, да где ж это бывало, чтоб зажиточными были все? Везде бедноты хватает. Смотрю, народец там скучный и бесполезный: никаких тебе степенных бесед, больше песни орут, друг дружку за грудки хватают, обиды неизвестно кому в голос излагают. С такими, смотрю, каши не сваришь, да и водка там – чистый брандахлыст[97]. Расспросил я, где другой кабак, и прямиком туда, вот там и публика оказалась степенней, денежней, и водка хлебная, и разговоры чинные. Нашел я местечко, заказал того-сего, присматриваюсь… И очень быстро сами они разговор начали: откуда, солдатик, да какой оказией к нам, и все такое. Мужик солдата уважает – у многих у самих сыновья службу несут. Я им выложил про отца-мельника, про наследство, что решил тут обосноваться. Приняли безо всяких-яких – дело ж вполне житейское, обычное. Ну, тут самое время порасспросить, как и что в деревне, чем живут-дышат, спокойно ли. Вот тут они и закручинились: не будем, говорят, служба[98], от тебя ничего таить, мы люди честные, христиане праведные. Все было хорошо до недавнего времени, а потом навалилась на село чертовщина, уж непонятно и за какие грехи, вроде нет особенных, так, мелочи, как у всех помаленьку накопляются, но таких уж жутких грехов, чтобы вызвали нашествие нечисти, божатся, ни за кем не знают…
– И в чем это нашествие выражается?
– Они поначалу чуток таились, а потом и водочка языки развязала, и я им намекнул, что от отца перенял кое-что. Мельники ведь, как и кузнецы, испокон веку, считается, с нечистой силой особо дружны. Я и намекаю: мол, обоснуюсь у вас, может, и смогу эту напасть прогнать, только мне ж надо знать, что и как… Тут они и порассказали. Хватает таких, к кому заявлялись такие же видения, как ко мне, – только не собаки, а разная нечисть вроде водяных и овинников[99]… Пара-тройка человек ночью у себя во дворе зловещую фигуру видели – в балахоне, капюшон на рожу опущен, коса в руке высокая, и это, ясно, сама смерть. – Артамошка добавил с исконным превосходством солдата над простым мужичьем: – Это я табуретом видения бил, а эти космачи и не пытались. «Отче наш» прочитают или «Да воскреснет Бог и расточатся врази его», перекрестят видения или смерть с косой – а когда видят, что не действует, забьются в уголок или подушкой голову накроют и трясутся от страха до утра. Хоть бы вилами кто пырнул, да где им там… Вот так оно и идет уж не менее месяца. И почти в то же самое время поползли разговоры, что земли «красавинского барина» – проклятые. Вот отроду они не были проклятыми, а тут вдруг стали неведомо с какого перепугу. И ведь не самые дурные этот слух поддерживают. Очень даже справные кулаки-арендаторы…
– Знаю, – прервал Ахиллес. – Вдруг расторгли аренду.
– Ага. А самый из них крупный и вовсе помер, не похоронен еще, три дня не прошло. И говорят, что «задушили его черти», когда он ночью с мельницы домой ехал. Откуда эти слухи поползли, насчет проклятых земель, никто в точности сказать не может, а насчет того, когда именно пошли, путаются, разнобой дней на десять. Вот такие вещи я узнал. Ваше благородие, подробности вам нужны? Какая кому нечисть являлась, какие разговоры вела, если вела? И все такое прочее?
– Да нет, пожалуй, – чуть подумав, сказал Ахиллес. – Детали такие совершенно ни к чему. Какие-нибудь еще разыскания подворачивались?
– Да нет, – сказал Артамошка. – Разысканий не было, потому что мне оставалось одно: сидеть и их разговоры на ус мотать. Какие тут могут быть разыскания? А вот одна интересная персона сама на меня набежала. Ну, не на меня, но объявилась в кабаке…
– Ну-ка!
– Сидим это мы, уже чуть ли не побратавшись, слушаю я их да вовремя угощаю – и тут заходит в кабак Алешка, камердинер того барина, про которого уж всей прислуге доподлинно известно, что он барину Казимиру Яновичу дух его покойной симпатии вызывает, а может, и еще чьи. Дело-то давно тянется, от прислуги не укроешь, они уж промеж себя обсудить успели на десять раз и мне как свежему слушателю все это вывалили. Беспокоятся они за барина, говорят, оттого и чахнет, что с духами связался. Он хоть и не православной веры, да все равно, по его католической, Афоня-лакей точно знает, он самбарский и с поляками знался, получается точно так же: богомерзкое это занятие – с духами возжаться. Марфутка, горничная, – она местная, из Красавки – дальше всех зашла: говорит, что под видом духа покойной симпатии приходит упырица и кровь из Казимира Яновича пьет, оттого он так и недужит. И помаленьку иные ей верить начинают. Только тут все насквозь непонятно. Тот же Афона украдкой, со спины, крестил и барина по части духов, и всех их прочих, что с Казимиром Яновичем из Казани приехали, включая Алешку, – но без толку, не действует на них крестное знамение. И иконы тоже. У барышни Иоланты и молодого барина Мачея в комнатах иконы висят – католические, правда, ну так они ж и сами католики. Не действуют ни их же собственные иконы, ни православное крестное знамение. Значит, на том все сошлись, они не черти, а уж если нечисть, то другая какая-то. Уж на черта-то крестное знамение всегда без осечки действует, испокон веков известно…
– А про проклятые земли говорят что-нибудь?
– Сами удивляются, откуда такие слухи и такая напасть. Говорят, сколько себя помнят – я про местных, – никогда таких разговоров не было. Земли как земли, даже поскуднее иных, ну так ведь это к проклятию отношения не имеет…
– А с этим Алешкой что?
– Да ничего такого, чтоб было интересно. Сел за стол, где его встретили как старого знакомого, и посиживал с ними до закрытия. Если меня заметил, вида не подал – ну, да он и в имении-то с прислугой не общается, в упор не видит, белой костью себя отчего-то полагает. Хотя если разобрать, какая белая кость из камердинера? Такой же услужающий, разве что не коней скребницей чистит или блюда к столу носит, а ходит при пинжаке и «бабочке». Вот только неправильный какой-то камердинер получается, рубите мне буйну голову, ваше благородие, а неправильный.
– Почему?
– Я и о нем чуток порасспросил собутыльничков. О, говорю, надо же, вон еще один из имения… Начал потихонечку из них выуживать о нем то-се, они и порассказали… Камердинер, сами знаете, ваше благородие, обязан неотлучно находиться при барине, как денщик при офицере. А этот чуть не каждый вечер в кабаке сидит, а то и днем в деревне частенько бывает. Давно уже, они точно знают, с солдаткой Мариной крутит. Есть тут такая. Красивая баба, да гуляет направо и налево. Может, ее и винить особо не следует – муженек себя тоже странновато ведет. Он уж давно на сверхсрочной, в Тамбове восемь лет служит, явно нацелился в фельдфебели выйти, десять лет самое малое оттрубить. А после десяти лет, сами знаете – и знак отличия ордена Святой Анны, и при отставке пособие в двести пятьдесят рублей. Только ведь сверхсрочный давно мог бы к себе жену выписать и получить жилое помещение при казармах – а он и не думает. Значит, не все у них гладко, и, я так полагаю, есть у него в Тамбове симпатия. Вот она и гуляет, благо детей им Бог не дал…
– Хватит про эту Марину, – сказал Ахиллес. – Ни при чем она тут. А вот касательно Алешки – гораздо интереснее. В самом деле, что это за камердинер, если он не находится безотлучно при барине? Причем барин, что интересно, такое поведение терпит… Так что о нем мужики говорили?
– Да можно сказать, ничего особенного. Парень веселый, погулять любит, пьяный не скандален и не драчлив, угощает без требований… Прижился, можно сказать. И за Марину ему никто зубы считать не лезет. Была бы девка порядочная, а так… Гулящая солдатка – что колодец, всем хватит… Мужикам он сразу представился не камердинером, а как это, секретарем при барине. Не подозрительно?
– А почему это должно быть подозрительно? – подумав, пожал плечами Ахиллес. – Может, он попросту хочет в глазах мужиков свое положение повысить – секретарь повыше камердинера будет…
– Ваше благородие…
– Да?
– А может, мне с этой Мариной для пользы дела познакомиться? Выведать того-сего об Алешке? Может, и знает что интересное? Подозрителен ведь, как Бог свят…
Ахиллес посмотрел на его плутовскую физиономию, хмыкнул:
– Что, так хороша?
– Хороша, зараза, – с чувством сказал Артамошка. – Показали мне ее на улице… Так ведь для пользы дела…
Ахиллес чуточку подумал. Такой, с позволения сказать, камердинер и в самом деле был несколько подозрителен. Почему Дульхатин его терпит? Либо чрезмерно мягок душою (что на него не похоже), либо пребывание Алешки в деревне имеет некую цель, возможно, выполняет некие поручения, хозяином и данные… вот только какие? Ничего пока непонятно, и где тут Алешке место в общей картине – тоже.
– Ладно, – усмехнулся Ахиллес. – Если для пользы дела… Только я тебя особо предупреждаю, смотри, чтобы твои подходцы к этой Маринке не пошли во вред нашей главной задаче…
– Не сомневайтесь, ваше благородие! – обрадованно воскликнул Артамошка. – Службу я понимаю тонко! Хоть раз вас подводил раньше в каком-то поручении? Вот видите. Все равно времени вольного у меня остается много, настоящая работа только вечером начнется, когда я опять с новыми знакомыми посижу… Дозволите после завтрака в Красавку отлучиться?
– Да хоть сутки напролет там сиди, – сказал Ахиллес. – Лишь бы дела не забывал… – Он усмехнулся. – А как же нареченная в Орле?
– Ну, как… – Артамошка виртуозил физиономией. – Чего она не знает, то ей не повредит. Мужчина – это одно, а девица – совершенно другое, им испокон веков разное поведение предписано.
Вот тут прав был прохвост, не поспоришь…
– Ладно, ступай, философ, – сказал Ахиллес ничуть не сердито. – А болтаясь по селу днем, постарайся не только за этой Маринкой приударять, но и выведать еще что-нибудь. Мало ли что подвернется. Вслепую ведь ищем, да и не совсем понятно, что ищем…
– Будьте уверены, ваше благородие, не подведу!
Оставшись в одиночестве, Ахиллес не спеша пошел к дому. Очень похоже, его догадка была правильной: явившиеся к человеку «видения» олицетворяют собой главный в его жизни страх. И это может иметь и вполне материалистическое объяснение, без привлечения потустороннего мира, вот только некий механизм пока непонятен, хотя и тут есть кое-какие наметки, смутные догадки, требующие подробного логического осмысления…
Он вышел из-за угла дома, прямо напротив веранды, на которой обычно пили чай. До завтрака оставалось еще около часа, а чай здесь пили вообще в пять часов пополудни. Но за столом в полном одиночестве сидела Ванда в голубом капоте, и перед ней стоял сверкающий самовар-малютка, из тех, где кипятку хватает чашек на шесть. Она улыбнулась Ахиллу – радостно, но как-то тускловато, позвала его взглядом (они уже неплохо читали взгляды друг друга, как книгу на знакомом с детства языке).
Ахиллес поднялся на веранду и уселся напротив Ванды. Тут же неведомо откуда возникший слуга поставил перед ним чайную чашку на блюдечке.
Он присмотрелся. Лицо у Ванды казалось чуточку осунувшимся, под глазами лежали явственные тени, и губы были чуточку бледнее обычного. Хватило одного взгляда на уставленный вазочками и блюдечками поднос, чтобы убедиться: сладкоежка Ванда ни к чему не притронулась. А вот заварки в чай налила изрядно, так что он стал форменного дегтярного цвета. Обычно она такой крепкий не пила.
– Доброе утро, – сказал Ахиллес.
– Доброе утро, – отозвалась она с бледной улыбкой.
Что-то в ней Ахиллесу крайне не понравилось – она сейчас ничуть не походила на беспечную барышню, преспокойно отдыхавшую в уютном имении дядюшки. Возможно…
– С паном Казимиром все в порядке? – спросил он встревоженно.
– Совершенно, – ответила она с той же бледной улыбкой. – Я его видела совсем недавно, когда шла спросить чаю…
– Что случилось? – спросил Ахиллес напрямую. – Ванда, я не слепой, успел тебя узнать… Что случилось?
– Ничего.
– Врешь, – сказал он убежденно и совсем уж настойчиво повторил: – Что случилось?
Ее взгляд метнулся, как вспугнутая птица:
– Ты не поверишь…
Нельзя сказать, что осенившая Ахиллеса мысль была гениальным озарением. Просто-напросто здесь если что-то и случалось, то со всеми одно и то же…
– У тебя ночью были кошмары, – сказал он ничуть не вопросительно – убедительно. – Не сны, а видения наяву. К тебе приходил кто-то, кого ты боишься – или когда-то боялась – больше всего на свете. Так?
Ее серые глаза округлились от изумления.
– Как ты догадался? Чересчур даже для хорошего сыщика…
– Господи, Ванда… – сказал он, ощутив несказанное облегчение. – Я уж думал, и в самом деле что-то случилось… Я и не думал «догадываться», я точно знал. Ты наверняка представления об этом не имеешь, но подобные ночные кошмары, видения наяву уже навещали множество обитателей имения, включая пани Катарину, моего денщика и сдается мне, всю без исключения прислугу. Да и в Красавке такое уже не раз случалось. Ко мне пока что никакие кошмары ночной порой в гости не являлись, но я не теряю надежды… Теперь понимаешь, что ничего страшного не произошло? Тебе ведь никто не причинил ни малейшего вреда, верно? Они страшные, но бесплотные, как пар или туман, и ничего не способны сделать человеку…
Ванда словно медленно просыпалась после кошмарного сна. Щеки больше не были бледными, а глаза выглядели уже не такими тусклыми.
– Правда? – тихо спросила она. – Я не первая?
– Я не вел точных подсчетов, но, по-моему, ты даже не десятая, а то и не двадцатая… Ну вот такие вещи отчего-то здесь происходят… и в Красавке тоже. Я не понимаю, что это такое и откуда оно взялось, но доищусь непременно. Тем более что есть кое-какие смутные догадки касательно того, что дело не в чертовщине, а в человеческой подлости…
И он уже совершенно спокойно подставил чашку под краник самовара, налил себе заварки чуть более обычного.
– Ну, успокоилась? – спросил он с ободряющей улыбкой. – Так кто к тебе приходил?
– Красный Человечек, – сказала она, к радости Ахиллеса, тоже совершенно спокойно (ну, почти, тень пережитого страха еще оставалась в уголках глаз и губ). – Ты не представляешь, что я пережила. Не в испуге дело, я только сначала испугалась… Я подумала, что начинаю сходить с ума, вот что было страшно… Всегда Красный Человечек был один… то есть считалось, что он один, а ночью нагрянула целая орава…
– И что это за персонаж? – с любопытством спросил Ахиллес. – Я только про одного Красного Человечка читал – он появлялся в Лувре всякий раз, когда с очередным королем должно было случиться какое-то несчастье. Говорили вроде бы, что он и после революции не оставил прежних привычек – и его видели незадолго до падения и казни Робеспьера. Но где Лувр, а где Самбарск… У тебя, наверное, какой-нибудь другой?
– Вот именно, – сказала Ванда, улыбаясь уже не так бледно, обычной своей улыбкой. – У меня в детстве была бонна[100] мадам Шарпантье, она, можно так сказать, его и породила…
– Француженки, конечно, женщины эксцентричные, – сказал Ахиллес, – но и для них производить на свет неких Красных Человечков, по-моему, чересчур. Тут что-то иносказательное?
– Конечно, – сказала Ванда. – Она его придумала, точнее, не сама, но об этом чуть погодя… Что о ней сказать? Благодаря ей я французский освоила неплохо, так что в гимназии было очень легко. Но что до другого… Ленива она была настолько, что дала бы сто очков вперед любому русскому лентяю. Как в малороссийском анекдоте про самого большого лентяя. Знаешь такой?
– Нет, – сказал Ахиллес. – Расскажи.