– Интересно бы знать, при каких обстоятельствах ты заучил слово «кохана»…
Ахиллес промолчал, с легкой ноткой сентиментальности вспомнив короткий флирт с Басей Конопницкой (оба тогда учились в шестом классе). Тогда-то он заучил и «кохана», и «поцалунек»[93], и «слична»[94] и несколько других слов той же, если можно так выразиться, тематики.
Он сказал решительно:
– Время позднее, не будем отвлекаться, давай о деле… Наверняка эта Бася – та самая его любимая девушка, погибшая в кораблекрушении?
– Да.
– О чем они говорили?
– Она говорила довольно интересные вещи, – сказала Ванда. – Уговаривала его чересчур не… как бы это поточнее перевести на русский? Не беспокоиться, не озабочиваться чересчур лежащим на его землях проклятием. И укрепляла в намерении жениться – поскольку, как она ему уже говорила, женитьба снимет проклятия, пусть не с земель, а только с него. Ну а после женитьбы от земель можно и отделаться. Она, конечно, понимает, насколько ему этого не хочется, но когда сам он от родового проклятия избавится, не стоит удерживать за собой проклятые земли. А он упрашивал ее остаться подольше, начал вспоминать что-то из прошлых времен. Только она ответила, что вынуждена уйти, это от нее не зависит, ей так сегодня определено… И ушла. Решительно не понимаю, что все это должно значить. Одно ясно: Бася, или кто она там, настойчиво его поддерживает в намерении жениться. И уговаривает отделаться от земель.
– Да, чертовски похоже, – сказал Ахиллес. – В конце концов, всякое может случиться. В комедии Гоголя жених сиганул в окно буквально перед тем, как ехать венчаться. И в жизни подобное случалось. И уж тем более непредсказуем старый холостяк вроде твоего дядюшки. Может выкинуть фортель в последний момент. Испугается рушить привычный уклад жизни. А то и проявит душевное благородство, не захочет, чтобы молодая красавица связывала свою жизнь с тяжелобольным.
– Может быть… Хорошо, предположим, это афера. Цель которой – выдать беззастенчивую нищую авантюристку за небедного помещика. Но вот при чем тут лежащее на его землях проклятие? О котором, как выяснилось, вся Красавка знает? Откуда, кстати? Неужели наш «магистр» и в деревне духов для крестьян призывал? Не верится что-то.
– Совершенно не верится, – сказал Ахиллес. – Спиритизм – это барская, городская забава. А у деревенских мужиков свой взгляд на такие вещи, полностью противоположный городскому. Явись к ним такой вот субъект и предложи духов вызвать – не то что в тычки прогонят, как богомерзкого колдуна, но и на вилы поднять могут.
– Но как-то же эти разговоры о лежащем на землях проклятии не просто попали, а широко распространились?
– Вот это наверняка и есть главная загадка, – сказал Ахиллес. – Ничего, попробуем решить и этот ребус. Я завтра…
Он замолчал. Из-за поворота появилась женская фигура в темном платье, в которой они быстро узнали пани Катарину. Остановившись прямо напротив диванчика, домоправительница сказала нарочито безразличным голосом:
– Простите мою дерзость, мадемуазель Ванда, но, по моему глубокому убеждению, для юной барышни не вполне прилично в столь позднее время беседовать наедине с мужчиной, пусть и в коридоре…
Ванда отпарировала едва ли не мгновенно:
– Простите мою дерзость, пани Катарина, но широко распространено мнение, что барышня поступает вполне прилично, беседуя, пусть даже в позднее время, при вполне невинных обстоятельствах… со своим женихом.
Удар был меткий и мастерский. Даже в полумраке Ахиллес прекрасно видел, что выражение лица старой пани заметно изменилось. Нельзя сказать, чтобы особенно уж заметно, но, учитывая ее всегдашнюю невозмутимость, это означало примерно то же самое, как если бы человек, гораздо менее хладнокровный, выпучил глаза и разинул рот от удивления. Ахиллес на миг ощутил мальчишеское желание показать старой даме язык – чего офицер российской императорской армии сделать никак не мог. К сожалению.
– Ну что же, мадемуазель Ванда, господин подпоручик… – Старая дама овладела собой. – Примите мои поздравления. И все же, во времена моей молодости…
– Нравы меняются со временем, пани Катарина, – столь же быстро ответила Ванда. – Нынешний этикет отличается от того, что был в ходу при Наполеоне Бонапарте…
Все же язычок у нее был как бритва. Вот только на сей раз пани Катарина уже не позволила себе проявить эмоции даже перед лицом столь явной насмешки. Сказала бесстрастно:
– Мне не случилось жить во времена Наполеона Бонапарта, мадемуазель Ванда, я появилась на свет гораздо позже. – Посмотрела на Ахиллеса: – Господин подпоручик, я все помню. Когда вы намерены…
– Буквально через минуту-другую, – ответил Ахиллес.
Она величественно кивнула и удалилась по коридору. Ванда не без некоторого довольства собой сказала:
– Правда, я ее неплохо срезала с Наполеоном Бонапартом? И не прицепиться ни к единому словечку, и смысл прекрасно понятен: я ее считаю старухой, из которой песок сыплется, и ангелы на небесах заждались… – И с любопытством спросила: – Ахилл, а что означает ваш обмен загадочными репликами?
– Ты только не ревнуй, пожалуйста, – сказал Ахиллес, – но у меня буквально через пару минут свидание с этой дамой.
– Я оценила шутку, – благосклонно кивнула Ванда. – Ревновать к этой высохшей селедке можно только сойдя с ума… Какие-то дела, это ясно… Мне можно знать как помощнице сыщика?
– Конечно, – сказал Ахиллес. – Она говорила твоему отцу, что «в доме нечисто». Значит, хоть что-то, да знает…
– Понятно. Расскажешь завтра?
– Конечно… мадемуазель помощница. – Он поднялся. – Спокойной ночи и приятных снов, например, о том, как мне дают генерала, ты становишься генеральшей, и мы едем на бал у императора…
Ванда сделала гримаску:
– Мне лицезрение императора никакого удовольствия не доставило бы. И даже почтения не вызвало бы.
– Польская кровь бунтует, вспоминая все прошлое? – понятливо спросил Ахиллес.
– Да нет, тут другое… Ты не пойдешь доносить на меня в жандармерию?
– Ни в коем случае, кохана.
Они были одни в длинном полутемном коридоре, но Ванда все равно зашептала ему на ухо:
– Может, тебя это и возмутит, Ахилл, но для меня Романовы худородны. Предок Лесневских, «рыцарь Анджей герба топор»[95], впервые упоминается в летописях в тысяча четыреста сорок третьем году. Причем, – она многозначительно подняла пальчик, – как свидетель при подписании договора короля Владислава Третьего с крестоносцами. Значит, он уже тогда был персоной – заверять свидетельской подписью такие документы кого попало с улицы не позовут. А где были и что делали тогда предки Романовых, покрыто туманом неизвестности… – Она отстранилась, взглянула с любопытством. – Я тебя не шокирую такими откровениями?
Ахиллес в свою очередь шепнул ей на ушко:
– Ты знаешь, ничуть. Потому что первое упоминание о предке Сабуровых относится ко временам Иоанна Грозного, он поминается в числе опричников. Вообще-то предки Романовых тогда уже где-то маячили, но уж, безусловно, не стояли выше Богдана Сабурова…
– Ну вот, теперь мы сообщники, – заговорщицким шепотом сообщила Ванда. – Нарушили закон об оскорблении императорской фамилии, ничего, доносить некому, а показания духов, если они тут все же бродят, никто не примет в расчет… – Она поцеловала Ахиллеса в губы и проворно выскользнула, когда он попытался ее обнять. – Нет уж, господин великий сыщик, у вас серьезные дела…
Дверь его комнаты оказалась чуточку приоткрытой, и видно было, что внутри горит электрическая настольная лампа. Ахиллес машинально подумал о браунинге в кармане, и тут же не без смущения отогнал эти мысли: вздумай кто устроить на него засаду, не зажег бы свет и не оставил дверь приоткрытой.
Он вошел, плотно прикрыв за собой дверь. Как он и предполагал, у столика сидела пани Катарина, величаво выпрямив спину, – поза, сделавшая бы честь любому гвардейскому офицеру.
– Я позволила себе… – сказала она бесстрастно.
– Ну, в нашем положении не до строжайшего соблюдения этикета…
Он достал было портсигар, но опомнился и с сожалением собрался упрятать его в карман.
– О, что вы, курите. – Она слегка улыбнулась. – Мой покойный супруг трубку изо рта выпускал только во сне, так что я привыкла к табачному дыму и он мне нисколечко не мешает. Значит, вы и есть знаменитый самбарский Шерлок Холмс? Я читала про вас в «Самбарском следопыте»… Правда, не знала тогда, что речь идет именно о вас, но о том, что это именно вы, написал в письме, которое вы привезли, Сигизмунд Янович. Он писал, что вы и в самом деле проявили себя хорошим сыщиком и есть надежда, что разберетесь в наших… делах.
Ахиллес поневоле усмехнулся:
– Пани Катарина, вы читаете столь вульгарную газетку?
– И вульгарное порой может быть интересным, – спокойно сказала она. – Тем более что они написали чистую правду… Вот только не знаю, удастся ли вам добиться успеха здесь. Боюсь, вам придется иметь дело с силами, перед которыми сыщики нашего мира бессильны.
– Ну, если вы имеете в виду спиритические сеансы, то не можете не знать, сколько среди этих господ медиумов жуликов и аферистов.
– Спиритические сеансы меня интересуют в последнюю очередь, господин подпоручик…
– Вы говорили Сигизмунду Яновичу, что в доме «нечисто», – сказал Ахиллес. – Следовательно, вы имели в виду не спиритические сеансы?
– Конечно нет. Вполне возможно, вы, как многие молодые люди вашего поколения, материалист до мозга костей…
– Пожалуй, я бы не стал себя именовать полным и законченным материалистом, – сказал Ахиллес. – Я вполне готов допустить существование… чего-то не вполне укладывающегося в рамки материализма. Хотя прежде с таковым не сталкивался. Но если увижу своими глазами и буду иметь твердую уверенность, что это не мошенничество…
– Боюсь, это не мошенничество, – сухо сказала пани Катарина. – В доме с некоторых пор творится сущая чертовщина…
– И в чем это выражается?
– Людям является разнообразнейшая нечисть. Всегда вечером, пусть и не в полночь. И это не сон, не кошмар, все происходит наяву. Возможно, я отнесла бы все на счет суеверий простонародья, но я видела сама – а в своем здравом рассудке я не сомневаюсь…
– И как это было? – тихо спросил Ахиллес.
– Ко мне приходили утопленники, – сказала она так просто и обыденно, словно речь шла о визите каких-то знакомых. – Две недели назад. Сначала они встретились мне в коридоре, потом, когда я в панике заперлась в комнате, объявились и там… – Она перекрестилась на католический манер, похоже, чисто машинально. – Обступали, тянули ко мне руки, от них омерзительно пахло… Вам доводилось видеть утопленников?
– Однажды, – сказал Ахиллес. – Едва ли не при мне утонул пьяный, и его достали уже через четверть часа. Я тогда был совсем мальчишкой и, признаюсь, глазел вместе с другими с любопытством, но никак не со страхом.
– Всего четверть часа… А мне в юности случилось видеть покойника, который зацепился на дне за корягу, и достали его только через месяц. Вы не представляете, сколь ужасное он являл зрелище… С тех пор я боюсь утопленников больше всего на свете. А эти были именно такими, пролежавшими в воде не одну неделю… – Ее, всегда невозмутимую, явственно передернуло. – Только не заставляйте меня описывать, как они выглядели. Скажу одно: ужасно…
– Они к вам прикасались? Говорили что-то?
– Нет, не было ни того ни другого. Но они обступали, тянули руки, ухмылялись тем, что осталось от лиц. Я упала на кровать, накрыла голову подушкой, но все равно чуяла их омерзительный запах, они стояли рядом, расхаживали по комнате, противно так шлепали ногами… И длилось это, я потом прикинула, более часа. Потом… Потом они исчезли и до утра больше не появлялись – я не могла уснуть всю ночь, пролежала без сна до рассвета… И больше этого не было… но это было в реальности, клянусь Богоматерью… Я могу поверить, что это был припадок временного умопомешательства – я где-то читала о таких. Но вот в чем беда… Через несколько дней я обратила внимание, что одна из наших служанок выглядит как-то странно – словно бы невыспавшаяся, испуганная, мне понемногу удалось ее разговорить, у меня хорошие отношения с прислугой, особенно с девушками, они мне доверяют… Оказалось, в ту ночь она не смогла спать из-за того, что у нее в комнате было множество пауков и не простых – размером с кулак, со злыми глазками, мохнатых. Пауков она боится больше всего на свете… Они в конце концов пропали, и ничего ей не сделали, но она не смогла уснуть всю ночь, как и я… – Она бледно улыбнулась. – И я тогда, как заправский сыщик, предприняла нечто вроде расследования – неторопливо, методично, стараясь не задавать вопросы в лоб… И выяснилась поразительная вещь… Нас, католиков, среди прислуги трое: я, камердинер пана Казимира и одна из служанок. Остальные десять православные: слуги, повар и наш кухонный мужик, оба кучера, конюх… Но со всеми без исключения обстояло одинаково: вечером к ним являлась разнообразная нечисть. Вреда не причиняла, но страху нагоняла немало. Кое-кто пытался защититься крестом и молитвой, но – не действовало…
– И у всех были разные гости? – спросил Ахиллес.
– Я поняла, что вы имеете в виду… Да. Ни к одному человеку не приходили одни и те же твари. Русалки, мертвецы, бешеные собаки, черти… всевозможная нечисть, словом. Я не осмелилась расспрашивать пана Казимира, как-никак он много лет мой хозяин, а свое положение я прекрасно понимаю: такая же прислуга, разве что стоящая над остальными. И его гостей тоже не посмела расспрашивать… к тому же они мне очень не нравятся…
– Особенно Иоланта?
– Особенно Иоланта, – кивнула пани Катарина. – Стремиться под венец с человеком в таком состоянии… Это позволяет скверно о ней думать.
– Вот кстати… А когда с паном Казимиром все это началось?
– Недели через две после того, как он вернулся из Казани, с похорон, с этой… компанией. Ему понемногу, но становилось все хуже и хуже, он худел, слабел… У нас был земский врач из Красавки, говорят, хороший, но он остался в недоумении, хотя предписал множество лекарств. Не похоже, чтобы они помогли. Сигизмунд Янович присылал врача из Самбарска – очень хорошего, как он писал, едва ли не лучшего в губернии. С тем же результатом… Что до нечисти. У нас почти вся прислуга из Красавки, у всех там множество родных, друзей, знакомых. Мне говорили, что и в Красавке не раз случалось нечто похожее – я имею в виду явление нечисти.
– А откуда пошли разговоры, что на землях Красавина – некое проклятие?
– Не знаю. Но разговоры такие ходят давно… Это все, что я знаю, господин подпоручик. Я перестала собирать сведения и уж тем более не пытаюсь ничего делать – потому что не представляю, что тут можно сделать и можно ли вообще… – Она решительно встала. – Знаете, я, пожалуй, пойду. Я рассказала все, что знала, и сама для себя решила: остается ждать, чем все кончится. На все Божья воля… Объявилось нечто такое, с чем человек бороться не способен…
Уже в дверях она обернулась:
– Я вас умоляю, будьте осторожнее, господин подпоручик. Вы имеете дело не с людьми. Подумайте о себе… и вашей очаровательной невесте – кто знает, как на ней могут отразиться какие-то ваши действия, если вы их предпримете? Храни вас Бог…
Когда за ней закрылась дверь, Ахиллес долго сидел в задумчивости. Как не раз случалось прежде, рядом крутилось нечто очень важное, быть может, имеющее решающее значение для разгадки, но он пока что не мог это ухватить, понять, облечь в слова. То, что рассказала пани Катарина, было поразительно – и убедительно, – но он, опять-таки не впервые, злился оттого, что не может ухватить, облечь в слова нечто важное – но уверен, что оно есть…
Ранним утречком, задолго до завтрака Ахиллес, добывший заспанного Артамошку из одного из флигелей для прислуги, не без радости отметил, что хлопот не предвидится: денщик, конечно, выглядел помятым и малость угнетенным, но все же явных похмельных терзаний не наблюдалось. Они неторопливо пошли по неухоженной липовой аллее, подальше от дома, где заведомо никто не мог подслушать. Со стороны все должно было выглядеть вполне обыденно: мало ли какие разговоры офицер может вести со своим денщиком.
– Есть успехи? – спросил Ахиллес.