Спешить было некуда – до завтрака еще много времени, и в деревню не обязательно спешить.
– Мне рассказывал знакомый отца из Полтавской губернии… В старые времена один малороссийский гетман захотел узнать, кто у него самый ленивый лентяй. Застелили площадь соломой, положили на нее всех известных лентяев – и подожгли. Лень ленью, а жить-то хочется. Подберется огонь очередному лентяю под бочок, тот вскочит – и бежать сломя голову. И вот уже полыхает вся площадь. – Ванда сделала театральную паузу. – Остались только два лентяя, лежат себе упрямо, хотя огонь уже подступает. Один вопит: «Рятуйте, люди православные! Горю!» Второй толкает его под бочок и флегматично так просит: «Куме, а куме! Покричи и за мене. Я вже ж тоже горю!»
Ахиллес поневоле рассмеялся.
– Вот примерно такой, как эти два лентяя, была мадам Шарпантье, – продолжала Ванда. – Мне тогда было лет шесть, и очень я любила ходить на чердак. Там у нас на стропилах голуби гнездились… они и сейчас гнездятся. Очень интересно было, они гугукают, меня не боятся, а потом птенцы появляются, кричат, летать учатся… Родители не беспокоились ничуть: ничего со мной там не могло случиться. Стояло немного старой мебели, а слуховые окна расположены так высоко, что шестилетний ребенок, даже мальчишка, ни за что бы до них не добрался. А вот мадам эти мои походы были категорически поперек души – очень ей не хотелось за мной туда подниматься, лестница была покруче обычных в доме. Да будь и обычная, ей все равно было лениво лишний раз куда-то подняться… Вот она и стала мне рассказывать, что на чердаке обитает Красный Человечек: одежда красная, колпак красный, лицо красное, злое, глаза горят, как свечки, зубы длинные, белые, острые… Потом, уже в гимназии, мне попалась книжка стихотворений Беранже, и я поняла, что оттуда мадам Красного Человечка и позаимствовала – ей, лентяйке, не хотелось что-то свое придумывать… Ты не читал Беранже?
– Не приходилось как-то.
– Я тебе потом покажу книгу в Самбарске, если хочешь… Ну вот. У Беранже Красный Человечек просто предвещал несчастья королям, а в изложении мадам он любил есть маленьких детей. Даже днем мог появиться на чердаке, схватить и съесть. Поначалу я как-то не прониклась. – Ванда засмеялась. – Я в детстве была изрядным сорванцом. Но только как-то раз, когда я была на чердаке, в старом шкафу громко так, неожиданно затрещало. Теперь-то я прекрасно знаю, какие таинственные скрипы порой издает старая мебель и старые половицы, а тогда… Кубарем с чердака скатилась. Рассказала мадам, а она говорит торжествующе: вот видишь, я тебя предупреждала. Больше туда не ходи, раз Красный Человечек подал о себе знать. Я и перестала. А потом мадам захотела еще больше облегчить себе жизнь. Настаивала, чтобы я вечерами сидела у себя в детской как пришитая, не бегала по дому, потому что Красный Человечек может и в доме появиться, а кроме детской, нет безопасных мест… И по двору следует меньше гулять по той же причине. Чуть ли не каждый день рассказывала, какой Красный Человечек злой и кровожадный, как он у ее знакомых съел такую же маленькую девочку, неосторожно бродившую по дому. Ты и не представляешь, как мне было страшно…
– Употребил бы я словцо в отношении твоей мадам, – сказал Ахиллес, – будь я в чисто мужской компании…
– Она всяких словечек заслуживает… – фыркнула Ванда. – Месяца за два таких вот милых постоянных сказочек она мне нервы истрепала вконец. Дети, врачи говорят, существа особо впечатлительные… Красный Человечек мне начал не только в кошмарах сниться, но и в темных углах мерещиться, просыпалась ночью с криком, долго уснуть потом не могла, плакала… В конце концов мать заметила, что со мной что-то неладное происходит, что по дому я стала ходить как-то странно, отказывалась в иные комнаты входить, пока там не зажгут лампы, хотя было еще не так уж и темно… Она меня быстро разговорила и, когда узнала, в чем дело, рассердилась не на шутку, побежала к отцу… Мадам Шарпантье в тот же день из дома вылетела, как снаряд из пушки. Мама с отцом и новая бонна мне долго объясняли, что все неправда, что никакого Красного Человечка нет. Только это настолько въелось, что прошло далеко не сразу. Я еще долго боялась темных комнат и углов, видела этого злодея во сне, а на чердак опять осмелилась пойти только года через два… В общем, смело можно сказать: самое страшное впечатление в жизни. Другим, собственно говоря, и взяться неоткуда, ну что такого страшного было в жизни? Разве что извозчичья лошадь понесла, когда в третьем классе мы с подругами возвращались из гимназии, мы перепугались, в подворотне прятались…
– Понятно, – задумчиво сказал Ахиллес. – Значит, он и приходил…
– Я же сказала: даже целая орава, одинаковых, как горошины из одного стручка. Вскоре после ужина, когда я сидела с книгой, полезли из-под кровати, из углов, вообще неведомо откуда. Как я не завизжала на весь дом – уму непостижимо… Видимо, язык отнялся от испуга. Забралась с ногами в кресло, а они передо мной столпились и начали говорить всякие гадости. Говорили, раз уж я теперь большая и даже женщина, меня следует не съесть, а… – Она чуточку покраснела. – Говорили про нас с тобой всякие гадости, я ни одной в жизни вслух не повторю. После очень уж явной гнусности я как бы ожила, смогла владеть руками-ногами. И запустила в ближайшего книгой. А она пролетела сквозь него и шлепнулась на пол. Тогда я в них принялась бросать все, что было под рукой, – бонбоньерку[101], гребень, кольцо… С тем же результатом. И когда я убедилась, что они как бы из тумана сотканы и вреда мне причинить не смогут, успокоилась чуточку. Прошла сквозь них, легла на постель как была, одетая, подушку на голову положила. Только еще долго слышала, как они гнусят и издеваются. Потом, не знаю уж, сколько прошло времени, голоса как-то незаметно смолкли. Я разделась и попыталась уснуть, но получалось плохо, спала урывками, снилась всякая жуть… а утром, все обдумав, решила, что начала сходить с ума. Как еще можно объяснить бесплотные говорящие видения? В жизни ведь такого Красного Человечка нет, если даже и есть, то он наверняка совершенно по-другому выглядит – а эти выглядели в точности так, как их мадам описывала: у Беранже ведь ничего нет ни про красное лицо, ни про длинные острые зубы… Значит, это продукт моего больного ума, и вскорости, быть может, стало бы еще хуже. Мне было так страшно и жалко себя…
Ахиллесу хотелось обнять ее, утешить – но велик был риск, что их увидят из дома или из окна которой-то из служб. Никак не следовало ее компрометировать: пусть даже некоторые знают про жениха, жениху с невестой никак не пристало обниматься средь бела дня на открытой всем взорам веранде.
Ванда сказала с ненаигранной бодростью:
– Но если ты говоришь, что со многими такое случалось, значит, я совершенно здорова… Ахилл, что это? Какой-нибудь гипноз?
– Представления пока не имею, – сказал Ахиллес. – Смутные догадки есть, но их еще нужно в систему привести и доказательствами обзавестись. Одно тебе скажу: уже нет никаких сомнений, что это никакая не нечистая сила. Это люди. Подлые, коварные, неразборчивые в средствах. Но я их…
Он замолчал – рядом с чайным столом появился слуга. В имении дяди Казимира они не носили таких дурацких ливрей, как у Тураевых, – но щеголяли в отглаженных пиджачных парах, белоснежных сорочках и черных галстуках бабочкой. Вот только физиономии были насквозь расейские, простонародные.
– Ваше благородие, – сказал слуга, чуть склонившись деликатно. – Барин очень хотел бы, если вы ничем не заняты, увидеться с вами в библиотеке до завтрака…
– Скажи барину, что я сейчас буду, – не раздумывая, кивнул Ахиллес.
Библиотека выглядела внушительно: высокие полки с книгами более-менее современными и старинными, в потрескавшихся кожаных переплетах, два вольтеровских [102]кресла у столика темного дерева, два беломраморных бюста на деревянных подставках (к некоторому стыду своему, Ахиллес никого из двоих не опознал – хотя, коли уж они заслужили бюсты, были личностями недюжинными).
Сидевший у стола дядя Казимир, как и вчера, выглядел гораздо лучше, можно даже сказать, что у него был вид человека, идущего на поправку, – что Ахиллеса только радовало (как-никак будущий близкий родственник, будем надеяться. Да и человек вроде бы неплохой).
– Рад, что вы нашли для меня время, Ахиллес Петрович, – сказал дядя Казимир не таким уж и больным голосом. – Присаживайтесь. Не угодно ли? Мне что-то не хочется завтракать… – Он улыбнулся. – А судя по тому, что я знаю об офицерах, русских ли, польских ли, для них такое начало дня не выглядит чем-то необычным…
На столике стояла бутылка хорошей мадеры с корабликом на этикетке (по слухам, любимый сорт Гришки Распутина) и тарелка с бисквитами. Что ж, в конце концов это не кизлярка поручика Тимошина, с каковой они с Бергером частенько начинали день.
– Благодарю, не откажусь, – сказал Ахиллес.
Кто его знает, кем там на самом деле был Гришка Распутин, но вкус на вина у него (и откуда такое у сибирского мужика?) оказался отменный: великолепная была мадера. Никак не в казачьих областях сработанная[103].
Дождавшись, когда он разделается со своим стаканом и съест бисквит, дядя Казимир радушным жестом придвинул хрустальную пепельницу, закурил сам (как многие даже тяжелобольные, он дымил беспощадно) и сказал этаким дипломатическим тоном:
– Мне бы хотелось с вами посоветоваться, Ахиллес Петрович. За чаем вы недвусмысленно намекнули, что обладаете познаниями в определенной области, и не только теоретическими…
Ахиллес почувствовал себя довольно неловко. В самом деле, за чаем, во время разговора о сибирских шаманских чудесах он довольно прозрачно намекнул, что не только был свидетелем кое-каких необычайных явлений, но и сам кое-чему научился у дружески расположенного к нему старого шамана. Сделано это было не из пустой похвальбы, а в интересах дела, чтобы войти в доверие к «магистру». Если он и впрямь обладает кое-какими необычными способностями, должен проникнуться доверием к «собрату по ремеслу». А если он аферист и считает Ахиллеса таким же – тоже на пользу, и в этом случае будет видеть родственную душу. Кто же знал, что так обернется…
Отчаянно подыскивая нужные слова, он сказал осторожно:
– Я очень хотел бы быть вам полезен, но знания мои, откровенно признаюсь, скудные и поверхностные…
– Но тем не менее они имеются? – сказал дядя Казимир. – Как бы получше сформулировать… Люблю точность формулировок. Я бы хотел, если можно так выразиться, получить дополнительную консультацию. – Он тонко улыбнулся. – Надеюсь, вы не откажете в ней будущему родственнику. До меня дошли известия, что вы с Вандой по достижении определенного срока твердо намерены обвенчаться…
– Твердо, – решительно сказал Ахиллес.
– Рад за вас. Я очень люблю Ванду. Лишь бы вы сделали ее счастливой. – Он вновь улыбнулся. – Те взгляды, которыми вы порой обмениваетесь, позволяют на это надеяться…
– Взгляды? – с самым невинным выражением лица спросил Ахиллес.
– Именно. Вы, молодые люди, не всегда заботитесь об осторожности. И порой окружающие перехватывают довольно многозначительные взгляды, которыми вы обмениваетесь…
«Надо будет учесть, – подумал Ахиллес. – И предупредить Ванду. Чтобы поменьше было сплетен – они ничему не вредят, но досаждают…»
– Вы ведь не знаете польского? – спросил дядя Казимир.
– Увы… – сказал Ахиллес.
– Но на спиритическом сеансе вы присутствовали… И я не сомневаюсь, что Ванда вам перевела то, что слышала. И наверняка рассказала, какую роль в моей жизни играла девушка по имени Барбара и что с ней некогда случилось…
– Признаться, да… Надеюсь, вы не усматриваете в этом ничего… неприглядного?
– Ну что вы! – сказал дядя Казимир печально. – Это ведь не разглашение семейных тайн, а всего-навсего знакомство со всем известным прошлым… Так вот, Ахиллес Петрович… Боюсь, что я все же не смогу сформулировать точно, что же конкретно мне нужно. Буду вести поиски наугад, по ходу разговора. С чего бы начать… Вероятнее всего, я так полагаю, мне хотелось бы получить некие подтверждения неких известий… Я буду с вами откровенен. Бася еще в Казани одобрила мое намерение вступить в брак с мадемуазель Иолантой. Но главное не в том… Несколько раз она меня убеждала, что от этих земель, вообще от Красавина следует избавиться – не сразу, но после женитьбы безусловно. И я в изрядном затруднении. Я за пятнадцать лет настолько привык к жизни здесь, что представить не могу, каково мне будет жить в Самбарске. Возможно, это и служит подсознательной причиной того, что я ищу какие-то лазейки в том, что слышал. Поневоле приходится верить, что некое проклятие существует – то, что со мной происходит, естественными причинами не объяснить. Кроме того… Вы же были за столом, когда эти деревенские богатеи заговорили о проклятии, лежащем на моих землях, о том, что это убеждение распространилось в окрестностях. И они не врали, я выяснял… Вдобавок есть один интереснейший исторический документ, точнее, письмо, написанное одним из моих далеких предков еще до элекции…[104] Вы знаете, что это такое? Отлично. Понимаете ли, в силу известных событий мой отец не смог вывезти из Польши семейные архивы – лишь незначительную долю. Как-то так сложилось, что я, в противоположность многим, не проявлял интереса к копании в пыльных пергаментах. И Сигизмунд тоже. Бумаги так и лежат долгие годы вон на тех двух полках. – Он показал за спину Ахиллеса. Тот глянул в ту сторону. – Мы с Сигизмундом к ним обращались только раз, когда возникла необходимость подтвердить наши дворянские права. И более не заглядывали. А вот Мачей, даром что шалопай, проявил к ним неожиданный интерес – в конце концов, он шляхтич того же герба, хоть и не Лесневский, а Старовский. Быть может, вы знаете польские традиции на сей счет или нужно объяснить?
– Знаю, – сказал Ахиллес. – В моем родном городе у меня были знакомые поляки.
– Прекрасно, лишних объяснений не потребуется… Словом, Мачей и разыскал эту бумагу… ну, если точно, пергамент, он тогда еще был в большом распространении, особенно у благородного сословия, считавшего бумагу чересчур плебейской выдумкой. Он, разумеется, показал письмо мне, я с ним ознакомился… Я вам сейчас покажу…
Он встал и, двигаясь не столь уж и разбито для тяжелобольного, подошел к тем полкам, где ворохами лежали бумаги, – точнее, те самые пергаменты. Уверенно взял с верха крайнего правого два листа. Вернувшись за стол, протянул один Ахиллесу.
Тот рассматривал документ с искренним любопытством. Вдобавок ко всему, он впервые держал в руках пергамент, даже на ощупь какой-то другой – плотнее бумаги, вызывавший какие-то совершенно иные ощущения при прикосновении. Размером примерно в половину газетного листа, пожелтевший, с разлохмаченными краями и оторванными кое-где кусочками полей. Наверху – герб: топор (Ахиллес уже немало наслушался о нем от Ванды, крайне им гордившейся)[105]. Текст предваряла изображенная синей краской затейливая буквица, которую Ахиллес не смог опознать – крайне походило на готический шрифт, каковой, он слышал от изучавших немецкий, – вещь сложная и крайне трудная для изучения, невидная закорючка, добавленная к одной букве, превращает ее в совершенно другую…
Примерно три четверти листа исписано четким, разборчивым почерком, а внизу – размашистая, опять-таки крайне затейливая подпись. Единственное, в чем он разобрался без труда, – стоявшая над вычурной заглавной буквицей дата: 1563 А.D.[106]. Буквы изрядно выцвели, порыжели, но читаются легко – если бы только еще уметь их прочесть…
– Не буду врать, что понимаю хоть слово, – признался он, возвращая пергамент хозяину. – Это немецкая готика?
– Нет, старопольский. Так тогда писали. Я не буду переводить вам дословно, подробно перескажу содержание, так будет быстрее. Вы не против?
– Ну что вы, – вежливо сказал Ахиллес.
– Прекрасно… Письмо это написал своему младшему брату Михал Лесневский. Лесневские в те времена были не в пример зажиточнее и богаче, чем наш отец перед… известными событиями. Пан Михал держал при себе немаленький отряд сорвиголов и, согласно нравам того времени, не видел ничего плохого или неприглядного в наездах на соседей. Вы знаете, что такое «наезд»?
– Да, – сказал Ахиллес.
«Наездом» во времена разгула шляхетских вольностей именовалось приятное для одних и печальное для других предприятие. Какой-нибудь сильный пан-шляхтич вроде этого Михала во главе вооруженной ватаги своих гайдуков[107] в буквальном смысле слова наезжал к более слабому соседу с самыми что ни на есть практическими целями. Иногда незваные гости ограничивались тем, что старательно грабили все достойное внимания, а иногда заходили дальше, захватывая у соседа земли и деревеньки с крестьянами. Исторической объективности ради нужно уточнить, что «частные» войны меж собой точно так же вели русские помещики еще во времена матушки Екатерины – с форменными атаками по всем правилам военного искусства, с убитыми, ранеными, сгоревшими имениями, а то и повешенными на воротах побежденными (не слугами, а владельцами имений). Однако в России такое происходило лишь в глухой провинции и, в общем, не приветствовалось властями, хотя и спускалось на тормозах, а в Польше эта забава имела широчайший размах вплоть до ее раздела…
– Так вот, однажды пан Михал устроил наезд на очередного соседа, – ну, повторяю, таковы уж были нравы эпохи, выигрывал тот, у кого находилось под рукой больше сабель. Все прошло успешно, Михал вернулся с богатой добычей, но потом, как он сам пишет, дела приняли неожиданный оборот. Сосед, не в силах победить в бою, поступил иначе: нанял какую-то особу, прекрасно известную всей округе как ведьма, и та наложила на род Лесневских весьма своеобразное, я бы сказал, проклятие – «отныне и во веки веков» младший сын очередного Лесневского не будет знать покоя, проводя жизнь в постоянных странствиях, скажем, на военной службе. Если же он попытается осесть на земле, в имении, его и его родных, близких и дальних, ждут разнообразнейшие невзгоды, беды, напасти, несчастья. Но самая печальная участь ждет тринадцатого Лесневского-младшего – в том случае, если он попытается поступить вопреки предсказанию. А поскольку особа эта давно была всей округе известна как ведьма могучая и зловредная, причинившая людям немало несчастий, причем сама, как гласит молва, заговорена была от любых напастей, так что всякий, кто поднимет на нее руку, горько потом пожалеет, – пан Михал отнесся к наложенному ею проклятию крайне серьезно. Своего младшего сына он твердо намерен определить в военную службу, то есть обречь на постоянные странствия. Конечно, военному всегда грозит смерть, но неизвестно еще, что хуже – смерть в бою, которой может ведь и не наступить, или предсказанные ведьмой напасти… И брату пан Михал советует поступить со своим младшим сыном точно так же, сделать если не военным, то морским капитаном, чья жизнь тоже – постоянное странствие. Вот вам полное изложение сути. Я опустил многословные рассуждения о нечистой силе, свойственные той эпохе, думаю, нет нужды их цитировать…
– Думаю, ни малейших, – кивнул Ахиллес.
Пан Казимир смотрел на него печально и как-то потерянно:
– Среди тех документов, что лежат на полке, есть подробные родословные – уж их-то отец захватил с собой в первую очередь. Мачей день копался в бумагах и составил вот этот… не знаю, как и сказать: список? Расчет? Вот, извольте.
Он подал Ахиллесу лист вполне современной веленевой бумаги, на котором синими чернилами аккуратно был выведен столбик чисел – Ахиллес сразу догадался, что это даты.
1593
1618
1645
1670
1697
1720
1744
1769
1773
1796
1821
1841
1868
– Еще пан Михал писал, что следует учитывать не одного сына, – сказал пан Казимир. – Под младшим ведь можно принимать и второго и третьего. Ведьма уточнений не дала – и кто бы осмелился ее спрашивать… В соответствии с этим Мачей и выписывал даты. Мы происходим по прямой линии от пана Михала. Вот и получается, что тринадцатый младший сын – это я…
Какое-то время Ахиллес пребывал в совершеннейшем недоумении – он попросту не знал, что в этой ситуации можно сказать.
– Но этот… расчет может быть неточным, – промолвил он наконец. – Мачей мог кого-то и пропустить, в чем-то ошибиться… Могло недоставать документов, наконец, речь могла идти о другой ветви, потомках брата пана Михала – он же сам писал брату, что опасается этого… И потом… Мы ведь не знаем, что случилось со всеми значащимися в списке, верно?
– Да, Мачей нашел только годы рождения. Кстати, тысяча восемьсот сорок первый – год рождения нашего с Сигизмундом отца. Он как раз был младшим сыном дедушки. Но с ним не случилось таких уж особенных невзгод. Да, он попал в ссылку в Самбарск после… известных событий[108], но все же не в Сибирь, да и жил в здешней губернии до самой смерти, отнюдь не бедствуя…
В его глазах Ахиллес увидел яростную, отчаянную надежду на лучшее.
– Вот видите, – сказал он мягко. – По крайней мере об одном человеке из списка точно известно, что с ним не случилось ничего особенно скверного. Как обстояло с остальными – абсолютно неизвестно.