– И все испортишь, – серьезно сказала Ванда. – Мужчины… всегда нам, женщинам, приходится проявлять изобретательность и за себя и за вас… Если ты так ответишь, ты все испортишь. Он, конечно, не посадит меня под замок, не те времена, но непременно придумает что-нибудь такое, отчего мы никогда не сможем остаться наедине. Ну, скажем, сыщика наймет, чтобы таскался за мной неотступно, а то и не одного. Очень уж он умный, педантичный и целеустремленный… Если до этого дойдет, ты дашь ему честное слово дворянина и офицера и насчет Самбарска.
– Но как же тогда… – растерянно сказал Ахиллес. – Ты же сама…
– Мужчины… – все с той же непередаваемой интонацией сказала Ванда. – При всем его уме он наверняка не сообразит взять честное слово касаемо всего света. Пожалуй, и мама не додумалась бы. – Она вновь лукаво прищурилась. – Между прочим, город Самбарск имеет четко обозначенные на карте административные границы. Вот, скажем, противоположный берег Волги – уже не Самбарск. Есть множество других мест… Ну, ты понял, тугодум мой любимый?
– Понял, – сказал Ахиллес.
«Ну вот откуда это у них – невероятная изобретательность и хитроумие, умение добиваться своих целей?» – подумал он. Всего семнадцать лет… А о некоторых вещах рассуждает словно офицер Генерального штаба о военных делах. Сам он, если смотреть правде в глаза, в семнадцать лет был глупым сопляком. И ведь Ванда не уникум, не редчайшее исключение. Что же, правы те, кто утверждает, что женщины становятся женщинами уже в колыбели?
Ванда легонько отстранилась:
– Пойдем, милый? Скоро позовут к ужину, да и мне нужно чуточку успокоиться – ты меня взбудоражил, коварный соблазнитель. Ну что ты так смотришь? Именно так все и обстояло. Жила-была наивная гимназистка, в жизни ни с кем не целовавшаяся, но тут появился коварный соблазнитель с лихими усищами, в золотых погонах…
– Я тебя сейчас отшлепаю, – сказал Ахиллес. – Хотя с барышнями так поступать и не полагается, но уж возьму грех на душу…
– Все-все-все, – быстро сказала Ванда, не перестав, впрочем, лукаво улыбаться. – Обещаю исправиться, признаю, что была неправа, а лежачего не бьют… Пойдем? Знаешь, что еще осталось привлекательного? Мы больше версты можем идти обнявшись, никто же не увидит.
Так они и поступили.
– Жаль, что я не умею плести веночки из цветов, – сказала Ванда. – Иначе непременно надела бы на голову. Я видела, так ходят с парнями деревенские девки, и это красиво… Ахилл!
– Что?
– У меня такое впечатление, что ты задумался о чем-то серьезном. Вообще-то правильно, когда вернемся в имение, нам обоим предстоит надеть совершенно другие личины – благонравными мы станем дальше некуда… Это ты так настраиваешься на серьезный лад?
– Угадала, – сказал Ахиллес. – После ужина будет спиритический сеанс…
– Я не пойду, – сказала Ванда. – Дело совсем не в том, что отец в прошлый раз запретил – он же не взял честного слова, что я вообще не буду на такие сеансы ходить. Просто у меня стойкое убеждение, что этот шотландский магистр – очередной аферист и устроит дяде какое-нибудь мошенничество. Ну да, дядя мне рассказывал, что духи с ним говорили… Ну и что? Я видела в цирке чревовещателей, и в Казани, и в Петербурге, и в Варшаве. Может, магистр тоже так умеет.
– И все равно, – сказал Ахиллес, – нужно, чтобы ты пошла.
– Но зачем?
– Из всего, что я читал о спиритизме, следует: явившиеся духи всегда говорят на родном языке того, кто задает им вопросы. Дядя тебе говорил, на каком языке с ним разговаривали духи?
– Нет… Но, скорее всего, он с ними общался все же по-польски.
– Вот видишь, – сказал Ахиллес. – А я по-польски знаю всего десяток слов – у нас в городе немало поляков, у меня были соученики… Ты мне нужна для того, чтобы потом перевести разговор – если дух, в кавычках там или нет, все же придет.
– Но если это афера, какой смысл? Я в самом деле не понимаю.
«Приятно видеть, что мужской и женский ум все же во многом отличаются», – подумал Ахиллес, но вслух этого на всякий случай говорить не стал.
– Смысл? Смысл проистекает из ремесла сыщика, – сказал он. – Предположим, это и в самом деле чистейшей воды афера. Даже если так, она устроена не для того, чтобы просто позабавиться. Розыгрыш устраивают бескорыстно, аферу – всегда ради какой-то выгоды. В этом случае «дух» будет говорить именно то, что нужно для успеха аферы. И я должен знать, что это поможет продвинуться вперед. Теперь поняла?
– Поняла, – сказала Ванда. – Я тебя обожаю, ты такой умный сыщик… Все будет исполнено в точности, господин подпоручик! Я пойду и буду старательно запоминать каждое словечко… Интересно, а что этот мнимый дух скажет?
– Представления не имею, – сказал Ахиллес. – Не настолько уж я дьявольски проницателен. Я еще не понимаю, в чем цель и смысл аферы – хотя уверен, что она безусловно наличествует. Если подумать… Ну, скажем, это будет дух матушки твоего дяди, и она станет укреплять его в намерении обвенчаться с Иолантой, ни в коем случае не передумать…
– Ты не будешь шокирован, если я выругаюсь нежными девичьими… впрочем, уже нежными женскими устами?
– Не особенно.
– Эта Иоланта – законченная стерва, – сердито сказала Ванда и добавила еще несколько слов по-польски (Ахиллес не понял ни одного, но не сомневался, что ни одно из них не имеет отношения к изящной словесности). – Только законченная стерва может стремиться под венец с тяжелобольным, – ее голос дрогнул, – может быть, умирающим человеком. Ну какие тут могут быть чувства? Охота за наследством, только и всего!
– Совершенно с тобой согласен, – сказал Ахиллес. – Вот только нет у нас в России законов, которые такому браку воспрепятствовали бы. В одном-единственном случае больного венчать запрещено – если болезнь у него душевная. – Он подумал и спросил с надеждой: – Может, у вас, у католиков, по-другому?
– Да нет, – грустно сказала Ванда. – Все то же самое, иначе они, сам понимаешь, не готовились бы так открыто к венчанию. Иоланта еще неделю назад в Самбарск ездила, отец рассказывал, была в костеле, договаривалась о сроке и времени с отцом Тадеушем…
– Значит, остается надеяться только на наши с тобой таланты сыщиков…
– Ну, какой из меня сыщик? Сыщик – это ты.
– Ты все же помощница сыщика, – сказал Ахиллес. – Успела уже себя неплохо в этой роли проявить, будем надеяться, что и дальше у тебя будет хорошо получаться…
– Я постараюсь, – серьезно заверила Ванда.
…Круглый стол посреди гостиной был массивным и тяжеленным даже на вид. Так что Ахиллесу пришли в голову вольнодумные мысли, лишенные всякого почтения к высокой науке спиритизма: пожалуй, такой стол ни на вершок не сможет сдвинуть с места, постучать об пол его бегемотьими ногами ни жулик-«медиум», ни даже парочка вызванных духов.
Подождав, когда все рассядутся за столом, «магистр», стоявший у стены, где располагался выключатель электрической люстры, сказал:
– Все здесь присутствующие уже не раз посещали спиритические сеансы… кроме мадемуазель Ванды. Поэтому я, с вашего позволения, мадемуазель Ванда, повторю те наставления, что уже давал. Бывает, что некоторые пугаются. Заверяю вас, сегодняшний сеанс будет заключаться исключительно в беседе… Если только вызванный пожелает на нее явиться, а так бывает не всегда. Вы услышите голос, и ничего более не произойдет. Убедительно вас прошу: не размыкайте цепь! Это порой влечет самые печальные последствия: обидевшийся гость… или гостья могут никогда более не прийти.
– Да, Ванда, и я тебя очень прошу, – поддержал дядя Казимир. – Ничего страшного не произойдет, не размыкай цепь!
Ахиллес присмотрелся к нему с интересом. Полное впечатление, что дядя Казимир чувствовал себя значительно лучше: бледные прежде щеки чуть порозовели, движения стали не столь вялыми, а голос – не таким тусклым. То ли некоторое улучшение здоровья, заставившее неведомую болезнь отступить на пару шажков, то ли предвкушение общения с пришельцами из пресловутого тонкого мира…
– Я выполню все в точности, – заверила Ванда. На ее личике читалось не наигранное, а самое настоящее любопытство. Ахиллес, по чести признаться, испытывал то же самое: вопреки всему, что он наплел, на спиритическом сеансе он тоже оказался впервые в жизни.
Он сказал:
– Магистр, а портьеры вы, похоже, задергивать не собираетесь? На всех трех сеансах, на коих мне довелось присутствовать, всегда царил совершеннейший мрак. А здесь… Ночь безлунная, но небо ясное, будет хоть самую чуточку, но светло…
Дульхатин ответил без малейшего превосходства или раздражения, тоном опытного гимназического преподавателя:
– Все зависит от цели сеанса, Ахиллес Петрович. Могу ручаться: все три сеанса были связаны с явлениями, не так ли?
– Да, все три, – наугад соврал Ахиллес.
– Вот видите… Явление как раз и требует совершеннейшего мрака. Но если все ограничивается беседой, можно не только не создавать полный мрак, но даже оставить зажженной настольную лампу.
– Благодарю вас, – сказал Ахиллес. – Теперь я понял…
И вспомнил иные газетные статьи: очень интересные казусы случались с этими самыми «явлениями в совершеннейшем мраке», когда проникшие на сеанс скептики внезапно включали свет…
– Дамы и господа, прошу вас замкнуть цепь, – сказал Дульхатин.
И внимательно наблюдал, как сидящие кладут ладони на стол, соединяя пальцы с пальцами соседа, – кто указательные, кто мизинцы. С одной стороны мизинец Ахиллеса уперся в твердый палец доктора Кравченко, с другой – в гораздо более нежный мизинец Ванды с острым ухоженным ноготком.
– Итак, я гашу свет… – с некоторой театральностью произнес Дульхатин и нажал выключатель.
Сначала, показалось, обрушился совершеннейший мрак, но вскоре глаза Ахиллеса привыкли к темноте, и он смутно различал силуэты людей в падавших из высоких окон слабых отсветах звездного неба. Он видел, как Дульхатин занял свое место. «Магистр» торжественно, прямо-таки патетически возвестил:
– Цепь замкнута, дамы и господа! Мостик меж нашим и тонким миром перекинут!
Ахиллес ухмыльнулся про себя – очень уж это походило на его дежурство при полковом телеграфе в прошлом месяце. «Дежурный по телеграфу подпоручик Сабуров у аппарата!»
– Приступим же! – столь же патетически возгласил повелитель духов. – Казимир Янович, вы, конечно же, желали бы беседовать с той же самой особой?
– Да, конечно, – послышался взволнованный голос дяди Казимира.
– Полная отрешенность от всего постороннего, дамы и господа! Поддерживаем цепь! Ретауэл жеденте, каним суфрагас…
Он продолжал вдохновенно и громко декламировать что-то на совершенно незнакомом языке – которого, вполне может оказаться, и в природе-то не существовало, пока духовидец его не выдумал. В потоке загадочных фраз вдруг промелькнуло хоть что-то знакомое: «Барбара Гембинская», повторенное трижды. Крайне походило на польские имя и фамилию – женские.
И медиум внезапно умолк. Какое-то время стояла напряженная тишина, потом послышались звуки, больше всего напоминавшие далекое курлыканье пролетающего высоко лебединого клина. Утихли и они – причем Ахиллес так и не смог определить, с какой стороны они доносятся, откуда вообще исходят.
Он невольно вздрогнул, потом ощутил, как на миг мизинец Ванды сильнее прижался к его пальцу, царапнув ноготком. Послышался женский голос – очень похоже, молодой, слегка надрывный, мелодичный. В нем не было ничего от тех завывающих интонаций, с какими изъясняются театральные призраки, духи и прочая потусторонняя публика. Самый обычный голос, словно молодая женщина, говорившая на непонятном – но это точно польский! – языке, стояла неподалеку от стола и разговаривала как самый обычный человек. Вот только Ахиллес и сейчас, как ни старался, не мог определить, с какой стороны доносится голос. Он был словно бы везде и нигде.
Дядя Казимир откликнулся длинной фразой, из которой Ахиллес разобрал лишь два известных ему слова. Гостья ответила с такими интонациями, словно мягко в чем-то убеждала собеседника. Разговор продолжался, в голосе пана Казимира звучала радость, странно перемешанная с болью, в голосе его невидимой собеседницы – забота и тоска.
Ахиллес не мог бы определить точно, сколько времени продолжалась эта беседа, но вряд ли долее двух-трех минут. Потом женщина еще более тоскливым голосом произнесла длинную фразу – и настала полная тишина. Снова послышалось далекое журавлиное курлыканье – и снова тишина.
Дульхатин произнес полным голосом:
– Дамы и господа, можете разомкнуть цепь, наша гостья нас покинула и более сегодня не вернется…
Он встал, прошел по комнате, щелкнул выключатель, и гостиную вновь залил электрический свет. Дядя Казимир с нешуточным волнением на лице прямо-таки умоляюще воззвал:
– Сергей Викторович!
Разведя руками, Дульхатин сказал мягко:
– Я же столько раз вам объяснял, Казимир Янович… Это в арабских сказках колдун может в любой момент призвать джинна и удерживать его сколько душе угодно, – как обстоит и у европейских колдунов с подвластными им демонами. Здесь совершенно другие обычаи, я не имею ни малейшей власти над гостями и не могу их задержать ни на одну лишнюю секунду. Они приходят, остаются и уходят, когда захотят и на сколько времени захотят… или на сколько им позволено. На той стороне есть некие силы, от которых зависит, позволить гостям прийти или нет и сколько времени им здесь пробыть. Очень надеюсь, в следующий раз ей будет позволено задержаться подольше… – и совершенно уже будничным голосом добавил: – Двенадцатый час ночи, дамы и господа. Не отправиться ли нам прозаически спать?
Все стали покидать гостиную, последним, потушив свет, вышел Дульхатин, и люди стали расходиться в разные стороны, направляясь в свои спальни. Никто не обратил внимания, что Ахиллес с Вандой задержались в коридоре, освещенном тусклее, чем гостиная, где присели на мягкий диванчик в нише, оказавшись в полумраке.
– А ведь я так и не поняла, откуда исходят звуки, – с досадой сказала Ванда.
– Тонкий мир, что тут поделаешь, – усмехнулся Ахиллес.
– Он призывал…
– Это-то я понял, – сказал Ахиллес. – Хватило моего скуднейшего знания польского. Барбара Гембинская – это, конечно же, женское имя. И я понял, когда он сказал «Бася, кохана». У нас в первой женской гимназии как раз училась Барбара – Конопницкая. Подруги ее звали Бася; и что означает «кохана»[92], я тоже знаю.
Ванда по-кошачьи прищурилась: