– Сидите оба! – Голос больного прозвучал неожиданно громко, сильно. – Извольте объясниться, господа хорошие! Силой я вам навязывать аренду, конечно, не могу, а вот объяснений, отчего именно так «обрисовалась линия жизни», потребую. – Он продолжал мягче, но с нехорошей вкрадчивостью: – Хорошие мои отношения с уездными властями вам известны, а мой старший брат в хороших отношениях и с губернскими. Частенько в нашей жизни случается, что из разных уголков торчат хвосты, которые очень чувствительно сапогом притоптать можно. Больно притоптать… Стоит ли рисковать, судьбу испытывая?
Неплохо он их поддел, с уважением подумал Ахиллес. Казалось бы, в чем душа держится, а вот поди ж ты… За такими вот субъектами сплошь и рядом числится немало грешков. Практически все из них можно замазать взяткой мелкому начальству, но если найдется кто-то повыше, решивший по просьбе доброго приятеля Казимира Яновича кулаков прижать, к нему уже со взяткой не подступишься – еще и потому, цинично рассуждая в соответствии с российской действительностью, что у мироедов никаких денег не хватит, чтобы отбить атаку сверху…
Тот, что прежде молчал, поднял голову и глянул в глаза Казимиру словно бы даже с некоторой дерзостью. Походило, что характером он потверже спутника.
– Ну, если уж так настаиваете, барин… – сказал он почтительно, но с ноткой той же дерзости. – Коли уж такая ваша барская воля, придется вам выложить горькую правдочку… Проˆклятая ваша землица, барин, Казимир Янович, о чем миру достоверно известно. Ох, проˆклятая… Не то что в Красавке, а во всем уезде не найдете такого, кто б с ней связываться рискнул. С нечистой силой шутки плохи. Хорошо хоть, успели мы вовремя пшеничку продать, на ваших землях рощенную, а то бы, глядишь, и получился от нее какой вред… Матвей Капитанов вон продать успел только половину, может, оттого с ним такое и стряслось… – Он широко перекрестился. – Вот вам чистая правдочка с крестным знамением, и другой нету… Позвольте уж откланяться…
Он встал первым, следом торопливо вскочил второй, оба низко раскланялись и решительными шагами направились прочь с террасы.
Интересно, трезво и холодно подумал Ахиллес. Крайне интересно. Вновь всплывает тема нечистой силы – и такого накала, что не на шутку перепугала красавкинских хозяев жизни… И третий арендатор не просто умер – с ним что-то такое «стряслось». Очень интересно.
Дядя Казимир, словно враз потеряв остатки былой энергии, осел в кресле, лицо его стало тоскливым, безнадежным. Протянув трясущуюся руку, он налил в чашку, где на донышке оставалось еще немного чая, чуть ли не до краев рома и выпил едва ли не залпом.
– Казимир Янович! – укоризненно вскрикнув, доктор Кравченко вскочил, кинулся к хозяину, взял его запястье, вынул часы и, с отрешенным видом склонив голову набок, стал слушать пульс. Его лицо утратило прежнее выражение угрюмой отрешенности. – Казимир Янович, вам следует немедленно лечь в постель. Я вам в конце концов приказываю как врач. С таким давлением следует всерьез опасаться удара, а его можно и не пережить… Ложитесь в постель, я вам сделаю впрыскивание, у меня в саквояже есть лекарства…
У Ахиллеса в мозгу, как не раз случалось прежде, засела некая заноза, и он вновь не понимал пока, в чем дело.
– Если никто в уезде… – слабым голосом произнес дядя Казимир. – Я разорен…
– Не думайте о неприятном, – сказал доктор повелительным тоном. – Немедленно ложитесь в постель.
– Хорошо… Хорошо… Я лягу прямо сейчас… – Он посмотрел на Дульхатина едва ли не моляще: – Это ведь нам не помешает провести сегодня сеанс?
– Конечно, Казимир Янович, – ответил тот предупредительно.
– Я бы рекомендовал остаться в постели по крайней мере до завтрашнего утра, – сказал доктор.
– Ничего… Это не требует особенных усилий… Я отлежусь до вечера, все пройдет… Просто удар был слишком неожиданным… Я буду участвовать в сеансе, силой вы меня не удержите – попросту крикну слуг, и они вам воспрепятствуют…
– Ну хорошо, хорошо, – досадливо морщась, сказал доктор. – Но вы немедленно ляжете в постель… и ужинать будете в постели… и примете все лекарства, что я вам дам.
– Согласен… Помогите встать…
Подскочил слуга, они с доктором помогли Казимиру Яновичу встать и, бережно поддерживая, повели в дом. Иоланта, шумно отодвинув кресло, поспешила следом – любящая невеста, ага…
Оставшиеся сидели в неловком молчании. Мачей уже в открытую налил себе полную чашку рому, осушил до донышка, пожал плечами:
– Черт знает что…
И Ахиллес понял, в чем заключалась суть очередной занозы. Дядя Казимир не задал кулакам ни одного вопроса, не вспылил, вообще реагировал так, словно и сам что-то знал… Несомненно, так и обстояло.
Он посмотрел на часы, постаравшись сделать это небрежно. Ну что же… Уже больше двух часов Артамошка (снабженный достаточными деньгами, чтобы щедро угощать собутыльников) сидит в каком-то из сельских кабаков. Согласно тщательно разработанному Ахиллесом плану, денщик должен очень быстро перейти с обычной застольной болтовни к подробным расспросам о сельских делах, о местном житье-бытье, об отношении аборигенов к Казимиру Яновичу – и осторожненько зацепить тему нечисти. Мотивировка сочинена Ахиллесом убедительная: якобы у Артамошки недавно умер отец, оставив ему в наследство процветающую водяную мельницу. Возвращаться после службы в родные места он не намерен – не сложились отношения с односельчанами, такое бывает. От продажи мельницы выйдет приличная по деревенским меркам сумма, да у покойника и без того было кое-что запасено в чулке, процветающая мельница – дело прибыльное. А вот Красавка ему нравится, и он намерен обосноваться здесь, хозяйством обзавестись, подыскать невесту. И потому вполне естественно, что он подробнейшим образом расспрашивает о селе, в котором ему предстоит обосноваться, обо всех сторонах его жизни, о людях, нравах и всем таком прочем. Железный вымысел, непробиваемый. Никто ничего не заподозрит и не удивится – именно так и должен себя вести человек серьезный, намеренный выйти в справные хозяева.
Жаль, конечно, что Ахиллес слишком поздно узнал о смерти этого самого Матвея Капитанова – но, во-первых, это будет не единственный визит Артамошки в красавкинские кабаки, а во-вторых, смерть эта вполне может обсуждаться по кабакам как свежая новость – в особенности если учитывать, что с ней связаны какие-то таинственные обстоятельства, явно имеющие отношение к нечистой силе. О таких вещах с превеликой охотой сплетничают и в городе и в деревне. Ну а вернувшись вечером, Артамошка еще и со здешними слугами поболтает, уводя разговор в том же направлении. И пани Катарина, без сомнения, что-то да расскажет вечером. Употребляя военные термины, разведка налажена…
…Пожалуй, они отдалились от дома версты на полторы, давно уже шли по лесу, в который как-то незаметно перешел основательно запущенный парк. Ванда все чаще нетерпеливо поглядывала на него.
– Ну ладно, мы пришли, – усмехнулся он, останавливаясь на небольшой полянке. – Отсюда не то что браунинг – ружейный выстрел могут не услышать… Вот только что вместо мишени приспособить…
– Вот и мишень, – сказала Ванда, доставая из ридикюля игральную карту. Подошла к ближайшей сосне и надежно прикрепила карту булавкой к толстой и серой ноздреватой коре. – Годится?
– Вполне, – одобрительно кивнул Ахиллес.
– Отсчитай, пожалуйста, десять шагов, только обычных, не размашистых. Я обычно с такого расстояния стреляла…
Ахиллес добросовестно отсчитал. Ванда подошла, остановилась рядом с ним, достала из ридикюля «Байярд» и довольно умело, как отметил Ахиллес, загнала патрон в ствол, держа пистолет дулом вниз – опять-таки грамотная ухватка.
– Ну что же, – улыбнулась она. – Представим, что это не карта, а наш неизвестный враг…
Ее очаровательное личико стало собранным, даже жестким. Плотно сжав губы, Ванда подняла вытянутую руку с пистолетом на уровень глаз, какое-то время целилась. Сухо, негромко треснули три выстрела. Карта слегка дергалась под ударами девятимиллиметровых пуль, но удержалась на дереве.
– Пойдем посмотрим?
– Только сначала поставь пистолет на предохранитель.
– Слушаюсь, господин подпоручик!
Когда они подошли и посмотрели, Ахиллес покачал головой.
– И как сей жест понимать? – осведомилась Ванда.
– Как одобрительный, – сказал Ахиллес. – Это, конечно, не призовая стрельба, но все же неплохой результат для девицы, стрелявшей в жизни всего-то раз двадцать…
Он нисколечко не льстил, говорил чистую правду. Одна пуля едва не прошла мимо, угодив в самый низ карты, буквально на ширину спички от коры, но две другие, пусть и не кучно, легли в середину.
– Ну вот, а ты сомневался, – не без гордости сказала Ванда.
– Знаешь, это пресловутое мужское превосходство… – сказал Ахиллес. – Приношу искренние извинения. – Он вспомнил о своем плане. – А теперь дай-ка мне…
Забрав у нее «Байярд», вернулся на то место, с которого она стреляла, вскинул пистолет и выстрелил два раза почти не целясь.
Затвор отошел назад, встал на задержку. План удался прекрасно: очаровательная амазонка была обезоружена. Ни к чему ей в деле, если таковое случится, заряженное оружие: он слышал, немало было случаев, когда и военные люди терялись в своем первом бою, а уж когда речь идет о семнадцатилетней гимназистке… Действительно, был риск, что пулю получит не неведомый пока супостат, а он сам…
Подбежав к карте, Ванда совершенно по-детски выдохнула:
– Ух ты!
Ахиллес подошел неторопливо. Что ж, куда целил, туда и попал. Обе пули угодили прямиком в глупые усатенькие физиономии обоих валетов.
– Замечательно… – с уважением сказала Ванда. – Ты прямо как Кожаный Чулок из Купера…
– Ну, я как-никак долго учился, – сказал Ахиллес. – Никогда не обращала внимания, что у меня выгравировано на часах?
– Нет. Покажи. «За призовую стрельбу на полковых соревнованиях». А почему тут изображены винтовки, а не пистолеты?
– Армия, – пожал плечами Ахиллес. – Со своими обычаями. Есть один-единственный вариант рисунка, и его дают за стрельбу что из винтовки, что из пистолета. Подозреваю, когда будут устраивать соревнования пулеметчиков – а ведь непременно начнут когда-нибудь, – будут давать в точности такие же часы…
– Я видела пулеметы в каком-то иллюстрированном журнале… Ой!
– Что такое? – встревожился Ахиллес.
– Я только сейчас сообразила… У меня ведь совершенно не осталось патронов. Что я буду делать как помощница сыщика, если случится стрельба?
Лучше бы тебя, милая, вообще не оказалось там, где, очень возможно, случится стрельба, подумал Ахиллес. Потому что в таких случаях стреляешь не только ты – стреляют и в тебя. И потом… Сможешь ли ты выстрелить метко, сможешь ли ты выстрелить вообще? Он не раз слышал от воевавших, как трудно впервые в жизни выстрелить в живого человека, даже если прекрасно знаешь, что это твой враг…
– Ну можешь просто-напросто припугнуть пистолетом, – сказал Ахиллес. – Это с револьвером обстоит совершено иначе, опытный глаз сразу подметит, заряжен он или нет, а вот что касаемо пистолета – тут уж никаким зорким глазом не определишь…
– А ты дашь мне пострелять из твоего пистолета? Что ты смеешься? Если жадничаешь, так и скажи.
– Да нет, при чем тут жадность, – сказал Ахиллес, отсмеявшись. – Я подумал: хорошенькие же мы ведем разговоры, выбравшись на свидание в лесную глушь… Пистолеты, патроны…
– Ой, правда… – Ванда чуточку смутилась. – Какая же я дурочка…
Закинула ему руки на шею, прижалась всем телом и прильнула к губам. Снова нахлынуло ласковое, нежное, долгое безумие, но теперь все обстояло иначе: в его объятиях была уже не нецелованная барышня, а юная женщина, успевшая многому научиться, и оттого голова кружилась сильнее, чем в прошлый раз в городском саду…
Жаль только, что и самое лучшее на свете когда-нибудь кончается… Когда нежное наваждение растаяло, оказалось, что они не стоят, а лежат в объятиях друг друга на толстом ковре сухих сосновых иголок. Как это получилось, оба решительно не помнили. Смущенно переглядываясь, поднялись. И оказалось, что у самого пылкого любовного свидания есть и оборотные стороны – им пришлось очень долго очищать спины друг друга от сосновых игл, следя, чтобы не пропустить ни одной. Но они, конечно, ни о чем не жалели.
Ванда старательно привела в порядок волосы (хорошо еще, сказала она с улыбкой, что может пока что носить гимназическую косу), спросила:
– Что ты уставился так озабоченно? Неужели платье где-то порвалось?
– У тебя губы распухшие, – сказал Ахиллес.
– Ну, неудивительно, ты так долго меня мучил, изверг… – Она достала из ридикюля круглое зеркальце в оправе из гильотинированного[91] серебра, полюбовалась на себя, сказала беспечно: – Ерунда, о чем тут беспокоиться?
– Кто-то может догадаться…
– Ты настолько пуританин или боишься меня скомпрометировать? – прищурилась Ванда.
– Конечно боюсь.
– Какой ты у меня рыцарь без страха и упрека… – Ванда мимолетно чмокнула его в щеку. – Заметят? Ну и пусть. Нет ничего неприличного в том, что барышня целуется со своим женихом. Открыто об этом не говорится, но все молчаливо допускают.
– Ну а если кто-то подумает…
– А пускай себе думает что хочет, – решительно сказала Ванда. – Я тебя люблю, ты меня любишь, и мы обязательно обвенчаемся. А все остальное не имеет значения, вот! – Ванда положила ему руки на плечи, прижалась всем телом и заговорила тише, почти шепотом: – Милый, я хочу, чтобы ты знал: мне очень понравилось быть женщиной. Оказалось, это очень приятно. Ты только не подумай, что я развратная. Я даже самым близким подругам ни словечком не обмолвилась – хотя некоторые у нас рассказывают, и даже с подробностями… Я не развратная, но теперь чувствую, что мне мало одних поцелуев… Нет, не подумай, что я тебя подбиваю нарушить клятву, я бы никогда на такое не пошла. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я чувствую… – Она спросила с некоторой тревогой: – Ты ведь не давал отцу честного слова насчет Самбарска тоже?
– Он его и не требовал.
Ванда фыркнула ему в плечо:
– Мужское коварство всегда заключено в неких границах. Будь на его месте мама, уж она непременно с тебя такую клятву взяла бы, уж я-то ее знаю… – Подняла голову и с лукавой улыбкой заглянула ему в глаза. – Что ж, ничего не потеряно, у нас впереди столько времени… – и спросила вкрадчиво: – А если он все же окажется предусмотрительнее и потребует у тебя честного слова насчет всего Самбарска?
Ахиллес сказал честно:
– Я ему отвечу, что дать такое слово никак не могу.