– Разумеется, – сказал Ахиллес. – Как вам будет удобнее.
Она вышла, а вскоре появился один из знакомых уже слуг и с самым торжественным видом унес китель, сапоги и шаровары Ахиллеса (он успел вовремя переложить браунинг под подушку), заверив, что самое позднее через четверть часа вещи господина офицера будут ему возвращены совершенно преображенными.
Оставшись в исподнем, Ахиллес приоткрыл высокую створку окна с полукруглым верхом, сел возле него в кресло и старательно набил табаком трубку. Рано было, не собрав достаточно сведений, делать какие-то выводы и строить умозаключения. Ну, разве что…
Пан Казимир и в самом деле болен – тяжело, быть может, смертельно. Не нужно быть врачом, чтобы это определить. А это позволяет строить кое-какие предположения касаемо красавицы Иоланты. Подобное случалось неисчислимое число раз с тех пор, как стоит мир, и, безусловно, еще не раз произойдет. Расчетливая молодая красотка, бедная как церковная мышь и оттого не отягощенная особенно уж высокой моралью, – и человек, пусть не старый, но стоящий одной ногой в могиле. Если она не дворянка, после замужества становится таковой. А в случае смерти мужа становится единственной наследницей – детей у дяди Казимира нет, делить наследство не с кем, согласно законам Российской империи, в таких случаях все получает вдова… Совершенно как в случае с купцом Сабашниковым, с одним существенным отличием: дядю Казимира вовсе не обязательно убивать, он и так долго не протянет. Наследство, конечно, не грандиозное, но способно обеспечить вдове более-менее благополучную жизнь…
Однако первая версия порой либо ошибочна, либо все обстоит гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Если предположить, что Мачей – любовник Иоланты, его присутствие здесь вполне объяснимо: приехал погостить к дальнему родственнику, относящемуся к нему с явной симпатией. Но какая роль в событиях отведена мастеру таинственных «высоких наук» и доктору, больше похожему не на доктора, а на какого-нибудь дубоватого инспектора Скотленд-Ярда из тех, что вечно путаются под ногами у Шерлока Холмса со своими «абсолютно верными» догадками, чем только мешают работать? И при чем тут спиритические сеансы, которыми, как уверял Сигизмунд Янович, дядя Казимир никогда прежде не увлекался? Было бы по-житейски проще и понятнее, окажись Дульхатин очередным «целителем»-шарлатаном, торгующим неким волшебным снадобьем от всех на свете болезней. Таких хватает возле тяжелобольных, готовых ухватиться за любую соломинку. Но при чем тут медиумы, спиритические сеансы? Ахиллес никак не мог сказать, что знает о спиритизме и спиритах все, но что-то не слышно было, чтобы посланцы из мира духов передавали рецепты чудодейственных лекарств в наш мир…
Вывод один: пока что – никаких выводов…
Примерно через четверть часа оборотистый слуга и в самом деле появился с безукоризненно очищенной от дорожной пыли военной формой и начищенными сапогами. Ахиллес впервые в жизни гостил в самом настоящем имении, а потому понятия не имел, необходим ли в таких случаях, как выражаются французы, пурбуар[89]. Чуть подумав, все же дал разбитному малому двугривенный. Судя по тому, как охотно тот монету взял и горячо поблагодарил, Ахиллес угадал правильно: пурбуар – он и в Африке пурбуар…
А там по всему дому разнесся мелодичный звон гонга.
Чай был сервирован на широкой веранде, откуда открывался отличный вид на лес – ту его сторону, где располагалось озеро. Начищенный до жаркого блеска самовар, еще теплые калачи, явно домашней выпечки, вазочки с медом и вареньем, сливки, молочные пенки, на любителя – две бутылки, с ромом и мадерой. Вот здесь Ахиллес чувствовал себя ничуть не скованно – самое обычное чаепитие, в Сибири устраивали и роскошнее.
Всякий пил сообразно характеру и привычкам. Дядя Казимир, как налил себе первую чашку, так с ней и сидел, отпивая прямо-таки воробьиными глотками да порой долго пережевывая крохотные кусочки калача с маслом. Бесшабашный Мачей пил не чай с ромом, а скорее ром с чаем. Иоланта налила в свою чашку немного мадеры, Ахиллес чуть побольше рому, оказавшегося превосходным. Ванда (как уже знал Ахиллес, сладкоежка) уделяла особенное внимание варенью, но во вторую чашку, лукаво покосившись на дядюшку, плеснула самую чуточку мадеры. Дядюшка отреагировал на это философски, то есть – никак.
Поначалу пили молча, но после второй чашки, как это бывает и за самоваром, и за столом с более крепкими напитками, почтенной публике захотелось поговорить. Начал хозяин. Сначала он сообщил Ахиллесу с Вандой, что им непременно следует посмотреть свадебное платье Иоланты, сшитое лучшей портнихой Нижнего – они здесь единственные, кто его еще не видел. Ахиллесу такая перспектива как-то не особенно и улыбалась, и он моментально нашел отговорку, точнее, сказал чистую правду; что у православных видеть свадебное платье до свадьбы не положено. Плохая примета. Обязательно приключится какое-нибудь несчастье с невестой. Тогда Иоланта с комическим ужасом заявила, что платье уже видели две служанки, а они православные, так что бедной девушке грозит беда. Ахиллес ее галантно успокоил, заявив, что этот запрет касается только мужчин. За что был вознагражден взглядом, заставившим уже малость подвыпившего Мачея насупиться и заерзать на стуле. Очень похоже, Ванда в своих догадках касательно отношений этой парочки была совершенно права… А вот дядя Казимир ничего не заметил, взирая на Иоланту невероятно влюбленно. Ахиллесу было его искренне жаль: как рассказывал Сигизмунд Янович, Казимир до приключившегося с ним несчастья был весельчаком и шутником, душой любой компании. И вот во что нежданно-негаданно превратился…
Что до доктора Кравченко, то он, такое у Ахиллеса сложилось впечатление, словно бы не чаек попивал беззаботно, а играл роль под названием вроде «Гость за чаепитием». Как-то механически наливал чай, клал туда мед, лил немножко рому – и при этом ни на кого не смотрел.
– Ахиллес Петрович, – слабым голосом сказал дядя Казимир, и Ахиллес предупредительно повернулся к нему. – Вы знаете, мне редко доводится общаться с офицерами, поэтому вы мне особенно интересны… Я не верю сплетням интеллигенции, что наше офицерство проводит досуг исключительно за спиртным и… – он покосился на Ванду, замялся подыскивая нужные слова, – другими пустыми развлечениями… Возможно, есть более интеллектуальные способы времяпровождения? Вот вы, например… Быть может, вы любите старинные книги? Я заметил, с каким интересом вы заглянули в раскрытую дверь моей библиотеки…
Ахиллес что-то не помнил за собой такого, но, чтобы не огорчать любезного хозяина, сказал:
– Как вы угадали, Казимир Янович? Действительно, старинные книги – моя давняя страсть.
Ванда добавила:
– У Ахиллеса Петровича самая большая библиотека среди всех офицеров полка.
Ахиллес посмотрел на нее, но плутовка сидела с самым невинным видом. Что ж, формально она была права – книг у него и в самом деле имелось больше, чем у любого другого офицера в полку, вот только ни одну из них нельзя было отнести к старинным…
– В самом деле? – оживился, насколько это было возможно в его состоянии, дядя Казимир. – И какой же век вы предпочитаете? Восемнадцатый? Или инкунабулы более ранних столетий?
Мысленно измыслив для Ванды самые страшные кары (вроде отказа от поцелуев все время пребывания здесь), Ахиллес сокрушенно сказал:
– Увы, Казимир Янович… Жалованье офицера российского не позволяет предаваться такому, как выражаются англичане, hobby, забираться в глубь веков…
– Как это печально, – с искренним сожалением сказал дядя Казимир. – Хотите, я вам покажу свою библиотеку? Особенными редкостями похвастать не могу, но вы там найдете немало интересного…
– С удовольствием, – сказал Ахиллес. – Не найдутся ли у вас старинные книги о связях нашего мира с другим? Меня это всегда интересовало.
– Есть несколько интересных изданий на эту именно тему, – охотно ответил дядя Казимир. – Правда, почти все они на латыни…
– Я закончил классическую гимназию, – улыбнулся Ахиллес. – Так что смею думать, справлюсь и с латынью и с древнегреческим, – с грехом пополам, добавил он про себя. И мысленно содрогнулся, вспомнив, каким мучением для гимназистов были эти мертвые языки, которые подавляющему большинству учащихся были абсолютно непригодны во взрослой жизни, но времени им отводилось чертовски много. Хорошо еще, меньше, чем в прошлом веке, когда из-за перекормления этими языками среди гимназистов, по достоверным воспоминаниям учившихся в те времена, нередки были нервные, а то и психические расстройства, и даже самоубийства случались…
«Мастер высоких наук» все это время молчал, но слушал, сразу видно, с живым интересом (кстати, по тому, как он вел себя за столом, Ахиллес определил в нем человека из общества). Сейчас он оживился, допил чай, аккуратно положил на блюдце кусочек калача и спросил:
– Значит, вы, Ахиллес Петрович, интересуетесь тонким миром? Если только вам знакомо это определение?
Кажется, икряная рыбка сама шла в расставленные сети… И грех было этим не воспользоваться.
– Разумеется знаком, – сказал Ахиллес и постарался, чтобы его улыбка выглядела чуточку смущенной. – Конечно, офицеру вроде бы и не вполне уместно интересоваться медиумизмом, но, признаюсь, грешен. Даже участвовал несколько раз в спиритических сеансах. И наблюдал и слышал очень интересные вещи… После которых просто-напросто нельзя сомневаться в существовании иного, тонкого мира и приходящих оттуда посланцев…
– Безусловно, – сказал Дульхатин и продолжал вовсе уж бархатнейшим голосом: – Вы зря стесняетесь, Ахиллес Петрович, считая полезнейшее занятие, спиритизм, неуместным для офицера. Возможно, здесь, в провинции, еще придерживаются отсталых взглядов… я, разумеется, не имею в виду лично вас, вы-то, как мне уже понятно, крайне прогрессивны в этом отношении. Но могу вас заверить честным словом, что в столицах, и не только в них, высокую науку спиритизма практикуют не только офицеры, но и генералы, и даже, – он значительно понизил голос, – иные члены императорской фамилии. Поверьте, так и обстоит…
– Вам повезло, Ахиллес Петрович, – сказала Иоланта, глядя на него не без кокетства. – Сегодня вечером Сергей Викторович проводит очередной сеанс беседы с духами. Присоединитесь?
– С превеликим удовольствием! – с энтузиазмом воскликнул Ахиллес. И постарался принять несколько ошеломленный вид. – Позвольте… Значит, то, что Сергей Викторович именуется мастером высоких наук, как раз и означает…
– Если точнее – магистр, – с наигранной скромностью поправил его Дульхатин. – И с видимым удовольствием покосился на лацкан со странным значком. – Магистр Шотландского ордена Мироздания.
По своей старой привычке Ахиллес припомнил как нельзя более подходящие к случаю строчки известного поэта: «Хорошо поет, собака, убедительно поет…» Но продолжал таращиться на «магистра» восхищенно и почтительно, стараясь, впрочем, не переиграть, он как-никак не был опытным актером.
– Вообще-то в существовании тонкого мира я не сомневался и до того, как впервые попал на спиритический сеанс, – сказал он, уже уверенно направляя разговор в нужное русло. – Я ведь, изволите знать, из Сибири. И там кое-где инородческие шаманы творят поразительные вещи. Я несколько раз был свидетелем…
– Не расскажете ли? – с живейшим, неподдельным интересом попросил Дульхатин. – Я в Сибири никогда не бывал, к превеликому сожалению, но не раз слышал от заслуживающих доверия людей об этих шаманах. Уму непостижимо! Грязные, неграмотные дикари, но способности проявляют поразительные! Расскажите, милейший Ахиллес Петрович!
– Что ж, для хорошего человека не жалко…
Ахиллес преподнес парочку придуманных на ходу историй о страшных шаманах-каˆмах, бивших в барабаны, об их диких плясках вокруг костра, о том, что сам воздух в чуме в это время словно бы наполнялся чем-то вроде электрических искр, а очертания предметов и замерших в почтительном страхе зрителей менялись, чуть расплывались, колыхались, словно видимые через висящий над костром раскаленный воздух. О странных, нелюдских, скоргочущих голосах, раздававшихся непонятно откуда, о таинственных тенях, маячивших в темных углах. Он боялся одного – переиграть. Однако Дульхатин слушал восторженно, едва ли не раскрыв рот, как дети слушают сказку, – и дядя Казимир тоже. Остальные слушатели, он порой подмечал краем глаза, вели себя гораздо более индифферентно. Доктор Кравченко сидел с таким выражением лица, словно не верил не только рассказам о могучих шаманах, но и тому, что солнце поднимается на востоке, а садится на западе. В глазах Иоланты определенно таилась хорошо укрытая скука. Не похоже, чтобы этих двоих всерьез занимал спиритизм – в таком случае, какова же их роль в событиях? Ванда, надо отдать ей должное, внимала с заинтересованным видом – но Ахиллес прекрасно понимал, что мысленно она просто покатывается от хохота. Мачей довольно неискусно притворялся, будто тоже слушает, – но под шумок набуровил себе полную чашку рома, чуть закрасив его чаем, и откровенно блаженствовал, потягивая благоухающий далекой экзотической Ямайкой нектар.
Сделав эффектную паузу, Ахиллес закончил:
– И я собственными глазами видел исчезнувшую в самом темном углу чума тень громадного волка… Вы, конечно, можете не верить, дамы и господа…
– Ну отчего же, отчего же! – энергично возразил Дульхатин. – Тонкий мир щедр на сюрпризы, и многих его тайн мы еще не постигли… – Он печально покачал головой. – Только подумать – грязные неграмотные инородцы… Дух захватывает при мысли, каких высот можно было бы достичь, соединив их чисто интуитивные достижения с цивилизованным мастерством Европы…
Ахиллес чуточку иронически подумал о себе в третьем лице: «Импровизированное гастрольное выступление сыщика-любителя имело большой успех у благородной публики».
– Ахиллес Петрович, голубчик, расскажите что-нибудь еще! – почти умоляюще воскликнул Дульхатин. – Вы, я вижу, большой знаток предмета, слушать вас интересно и познавательно!
Похоже, этот «магистр» загадочного Шотландского ордена (очень может быть, расположенного вовсе и не в Шотландии) всерьез верил в ту галиматью, что преподносил доверчивым людям на спиритических сеансах. Впрочем, такие попадаются и среди аферистов…
– Расскажите, Ахиллес Петрович! – попросил и дядя Казимир.
Для хорошего человека не жалко… На сей раз Ахиллес, чтобы не тратить время на сложную импровизацию, решил преподнести жуткую историю об очередном каме и подчинявшихся ему духах – он слышал ее в последнем классе гимназии, но, как и прочие слушатели, считал откровенной байкой. Правда, для этой публики сойдет, проглотили же они, не поперхнувшись, две предшествующих страшных сказочки…
– Дело было… – только и успел он сказать.
Он сидел спиной к воротам, а его визави Иоланта как раз лицом. Она и прервала:
– Казимир, к нам гости…
Все, кто сидел спиной к воротам, обернулись. Действительно, двуколка, запряженная сытой лошадкой, могла направляться только в имение – дорога никуда не сворачивала, вела прямехонько к воротам. Она уже подъехала так близко, что ее не только видно, но и слышно: такие двуколки не зря прозвали таратайками – рессор у них нет, и их немилосердно швыряет на малейших выбоинах (из которых большей частью и состоят русские проселочные дороги), так что тарахтят они на всю округу.
– Эге! – сказал Мачей. – А ведь это ваши арендаторы, дядюшка, Пров Семеныч и Гордей Степаныч! Точно они.
– Действительно, – кивнул дядя Казимир, когда таратайка подъехала совсем близко. – Странно, вроде не должно быть с ними никаких дел – урожай убран, оговоренный процент они выплатили, теперь до весны никаких дел…
– А прибедняются-то! – фыркнул Мачей и пояснил Ахиллесу: – Эти пейзане, подпоручик, могли бы себе позволить экипаж не хуже, чем у дяди Казимира. Однако поскромнее стараются жить, понезаметнее, хитрованы пасторальные… Сейчас сами увидите, как начнут темными дурачками притворяться: «чаво», «чичас»… А ведь оба, как и третий, газеты с журналами выписывают, грамотной речью владеют…
Таратайка уже стояла у ворот, посреди которых на манер часового прочно обосновался дворник – как положено, здоровенный, бородатый, с метлой, толстенной ручкой которой можно было смертно ушибить волка.
Щелкнув худыми узловатыми пальцами, дядя Казимир сказал моментально возникшему за его плечом слуге:
– Скажи Пантелею, чтобы пропустил. Пешком, как всегда, пешком…
Слуга проворно, чуть ли не бегом направился к воротам, что-то коротко сказал дворнику, и тот дисциплинированно отступил в сторону. Прибывшие привязали лошадь к забору с той стороны ворот – как понял Ахиллес, «мужичью», даже зажиточному (арендаторы помещичьих земель не лаптем щи хлебают) дозволялось входить в усадьбу исключительно на своих двоих. То ли шляхетный гонор взыгрывал у дяди Казимира, то ли русская помещичья спесь (он все же, как ни крути, не столько польский шляхтич, сколько русский помещик), то ли все вместе. Двое, поднявшись на террасу, сняли картузы с лакированными козырьками и низко поклонились. Дядя Казимир барственно склонил голову в ответ, после чего пригласил к столу. Последовали отнекивания, новое приглашение и новые отнекивания – по мнению Ахиллеса, это был отработанный ритуал, как-то очень уж плавно, без малейших эмоций звучали слова.
Лишь после третьего приглашения гости уселись на принесенные слугой плетеные стулья – на самый краешек, поданный им чай пили крохотными глоточками, не тянулись за вареньем или медом – видимо, и это был ритуал.
Ахиллес разглядывал их с большим любопытством – в Сибири этой неприглядной разновидности человеческой породы почти что и не было, да и здесь попадались на глаза лишь пару раз – исключительно в Самбарске, он впервые оказался в здешней сельской провинции, если не считать прошлогодних маневров, но тогда ему, разумеется, было не до того, чтобы разглядывать аборигенов с этнографическим интересом.
Крепкие бородатые мужики лет за сорок, одеты прямо-таки классически для сельских жителей простого звания: поддевки, рубахи-косоворотки, как положено, навыпуск, шаровары и сапоги. Вот только поддевки из недешевого тонкого сукна, с отделанными бархатом карманами, да и шаровары не из домотканины, рубахи шелковые, подпоясанные не веревками, а шелковыми же витыми шнурками, лакированные сапоги «бутылками», часовые цепочки, правда, не золотые, а серебряные, но массивные (для крестьянина-бедняка часы – непозволительная роскошь).
Именовались эти персоны в деревне кулаками и мироедами (поскольку, как крыса в головке сыра, выедали изнутри крестьянский «мир», общину). Как бы ни прибеднялись, а руки выдавали – белые, пухлые, без единой мозолинки, не знавшие обычного крестьянского труда (у многих вообще не было своей земли, обходились арендованной).
Денежку они промышляли средствами, закону не противоречащими, но несколько дурно пахнущими: задешево скупали зерно у бедняков, или вовсе безлошадных, или собравших столь скудный урожай, что невыгодно было бы везти его на ярмарку – и сами на этих ярмарках продавали, понятно, дороже. Не гнушались и ростовщичества, давали безлошадным в аренду лошадей, отчего тоже имели немалую выгоду, они же держали лавки и кабаки. Полные хозяева здешней жизни, одним словом. Кто-то рассказывал Ахиллесу любопытную вещь: любой из кулаков без труда мог отгрохать где-нибудь на окраине села настоящие хоромы, но мироеды поступали совершенно по-другому: старались втиснуться посреди самых бедных домишек, пусть даже на пятачке, где построишь лишь тесную избушку. Причины были самые житейские: стоящие в отдалении хоромы очень даже свободно могли однажды ночью вспыхнуть ясным пламенем. А поджигать устроившегося «на пятачке» – неминуемо погорят и односельчане, для которых это будет полным жизненным крахом…
Гнусненький, в общем, народец, но выглядят благообразно…
Когда оба допили чай и поставили чашки на блюдце перевернутыми (в знак того, что больше чаевничать не хотят), дядя Казимир глянул на них с немым вопросом. Он словно бы изменился на глазах – несмотря на болезненное состояние, выпрямился, принял горделивую осанку, взор приобрел властность. Классическая картина – помещик изволит беседовать с мужиками, неважно, бедными или зажиточными. В Сибири этакую картинку из прошлого ни за что не удалось бы лицезреть – по причине полного отсутствия там помещиков. Так что Ахиллес смотрел во все глаза.
– Тут такое дело, барин, Казимир Янович… – приопустив глаза, начал тот, что сидел справа, неизвестно, то ли Пров, то ли Гордей. – Такое дело, что ничего не поделаешь… Короче говоря, землицу мы вашу более арендовать не намерены, вот и весь сказ. Решение наше твердое, обдуманное со всех сторон, и отступать от него не намерены, уж простите сто раз…
– Но почему? – с неприкрытым удивлением спросил Казимир. – Девять лет арендовали, условия вас всегда устраивали.
– Да вот так уж вышло…
– Я здесь живу пятнадцать лет, – сказал Казимир, явно с некоторым усилием стараясь скрыть удивление и сохранить барственность тона. – И округу знаю хорошо. Другой земли, сдававшейся бы в аренду, нет и неизвестно когда будет. Вы же остаетесь без земли…
– Ну, такая уж Божья воля, что поделаешь…
– Ну что же, – сказал Казимир. – В конце концов, вы двое арендовали только половину моих земель, а другую – Матвей Капитанов. Помню, он хотел бы всю взять, да вы не соглашались. Теперь, полагаю, он все и возьмет.
– Не возьмет, барин, – кратко сообщил его собеседник. – Покойники, оне землицу в аренду брать неспособны. Помер вчера Капитанов, а сыновья его, точно известно, от аренды отцовской откажутся, вот как мы сейчас. Сразу после похорон и откажутся, потому как до похорон заниматься такими делами как-то и невместно… Я вам больше скажу: не найдется в Красавке мужика, который бы согласился вашу землицу арендовать, верно вам говорю, вот, перекрещусь… – Он и в самом деле размашисто перекрестился. – Такая уж обрисовалась линия жизни.
– Это что, заговор какой-то?
– Господь с вами, барин, Казимир Янович, какой такой заговор?[90] Отроду не колдовали, не волхвовали, ни с чем таким не связывались. Просто вот так вот мир порешил, а раз мир порешил, так тому и быть.
Ну, Ахиллес уже знал, как сплошь и рядом обеспечивается «единодушный мирской приговор» – такие вот субъекты, выставив не одно ведро водки (а вдобавок мягонько надавив на своих многочисленных должников), без особого труда добиваются угодного или выгодного им решения…
Оба сделали движение, собираясь встать.