– Позвольте, это мои часы, только что сюда попавшие.
– Но как…
– Додо, – кратко пояснил Ахиллес. – Он, добрая душа, кормил мишку – разными блестящими предметами. Видимо, ему казалось, что медведю они особенно по вкусу… – Он осторожно вытащил очередной предмет. – А это, по-моему, и есть та самая фамильная брошь, в краже которой сгоряча, не разобравшись, обвинили Петю Челобанова?
Он положил на поднос и брошь, отступил, отряхивая рукав кителя от невесомых пылинок, крошек древних опилок. Сказал небрежно:
– Позовите кого-нибудь из слуг, пусть пошарят как следует. Мне, право же, лень копаться во всем этом хламе…
Князь, все еще ошеломленно озиравший содержимое подноса, повторил:
– Но как же это…
– Дети выдумывают себе самые разные игры. Я в детстве кормил настоящим сеном деревянную лошадку и очень горевал, что она не хочет есть. Просто она была не пустая внутри, а здесь достаточно места…
– Бог ты мой! – уже обрадованно воскликнул князь. – Нужно немедленно послать кого-нибудь к Бетси, она обрадуется…
Подойдя к нему почти вплотную и глядя в глаза, Ахиллес сказал твердо:
– А мне думается, вам следует заложить лошадей и немедленно поехать со мной ко мне домой. Потому что там в самых расстроенных чувствах пребывает Петя Челобанов, на которого обвинение в краже так подействовало, что он едва не застрелился из моего пистолета. Я думаю, ваше сиятельство, вам следует перед ним извиниться, как дворянин перед дворянином. Вот только будет ли он по-прежнему посещать ваш дом после всего случившегося, не знаю. Лично я не стал бы и далее утруждать вас своими визитами.
В глазах князя мелькнуло нечто жалкое, тень раскаяния.
– Да, конечно… – пробормотал он. – Как дворянин перед дворянином… Васька! (Опрометью вбежал давешний лакей.) Вели Ерошке заложить моих серых, и быстро! Ну, Ахиллес Петрович, правду, говорят, что вы сыщик от Бога!
– Ну что вы, ваше сиятельство, – сказал Ахиллес без улыбки. – Мне просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте, только и всего…
…И на дороге ужасы
– Ваше благородие! – Физиономия у Артамошки была какая-то странная, словно он старательно сдерживал смех. – Там к вам павлин настоящий, с гербом на пуговицах…
– Лакей, что ли? – лениво спросил Ахиллес. – Кто еще у нас на пуговицах герб носит и на павлина похож?
– Он самый, – сказал Артамошка. – Наверху паричок, пониже – кружевная жабаˆ, а меж ними, вот смех, совершенно рязанская физиономия…
– Ну, кто ж у нас тут французских лакеев выписывает, – все так же лениво сказал Ахиллес, отдыхавший от очередного урока «словесности», где он, как многие, успехами не блистал. – Давай его сюда, что ли…
Артамошка распахнул дверь и согнулся в преувеличенно низком поклоне:
– Его благородие вашу милость просить изволят!
Ну, что поделать, отношение офицеров к «шпакам», «рябчикам» и «штафиркам» давным-давно передалось и рядовым. Однако «шпак» прошел в комнатку Ахиллеса, старательно притворившись, что не заметил насмешки. Прав был Артамошка: сверху пудреный паричок на старинный манер, снизу кружевное жабо красной ливреи, а меж ними – совершенно рязанская или тамбовская курносая физиономия. Черные панталоны до колен, башмаки с пряжками и бантами – Ахиллес на миг ощутил себя персонажем пьесы из великосветской жизни, как порой с ним бывало у князей Тураевых.
Пришелец из прошлого поклонился и вежливо произнес:
– Господин Сигизмунд Янович Лесневский просит его принять.
«А ведь действительно, – сообразил Ахиллес, – герб у него на пуговицах тот же самый, что над парадной дверью в доме Лесневских». Что ему вдруг понадобилось? Друг друга они знали по дворянскому собранию, но практически не общались. Деловых интересов меж ними тоже быть не могло. Оставалось одно… Что ж, опасность следует встречать грудью…
И Ахиллес в первый раз в жизни произнес:
– Просите.
Лакей вновь поклонился и вышел, Ахиллес застегнул китель, присел к столу, и вовремя: вошел Лесневский, тщательно притворив за собой дверь. Годившийся Ахиллесу в отцы, но совсем еще не старый мужчина, с аккуратно подстриженными черными усами, в безукоризненной серой визитке и лощеном цилиндре, с палевыми перчатками в руках, тростью с золотым набалдашником. По его лицу решительно невозможно было что-либо прочитать.
Ахиллес встал и поклонился. Отец Ванды столь же церемонно раскланялся:
– Я имею честь видеть перед собой Ахиллеса Петровича Сабурова?
Ахиллес молча наклонил голову, показал незваному гостю на старенький стул. Гость несколько мгновений озирал его так, словно прикидывал, не обмахнуть ли предварительно носовым платком от пыли, но все же опустился на него, поставив трость меж колен, выпрямившись так, словно аршин проглотил. В Дворянском собрании, Ахиллес помнил, он держался гораздо свободнее и не разыгрывал из себя такого уж гонорового пана[79]. Пожалуй, сюда его могло привести только одно…
Подходя критически, не было у пана Лесневского поводов разыгрывать гонорового пана. Титула он не носил никакого, именьице всего-то в двести десятин (полторы сотни сдает мужикам под пахоту, остальное опять-таки в аренду, но уже предприятию, добывающему серный колчедан), дом самую чуточку побольше того, что достался Ахиллесу в наследство от дядюшки. Ну, еще получает неплохое жалованье у Зеленова – но не магнат, никак не магнат…
Лицо совершенно невозмутимое, но это еще ни о чем не говорит. Как бы то ни было, это не штафирка, нужно вести себя с ним как дворянин с дворянином…
– Чем обязан радостью видеть вас у себя? – неимоверно светски спросил Ахиллес.
– Я бы не назвал этот визит радостным, – бесстрастно отозвался Лесневский.
– Разрешите предложить вам коньяку?
– Не утруждайтесь, – столь же холодно ответил Лесневский. – Я приехал сам, потому что хочу сохранить нашу встречу в тайне.
Ахиллес слегка усмехнулся:
– Вы думаете, кучер в ливрее на козлах не привлечет внимания?
– Что же, будут думать, что я приехал к вашему квартирному хозяину, – невозмутимо отпарировал Лесневский. – Я веду с ним дела, никто ничего не заподозрит… Итак… милостивый государь, позавчера вы провели ночь с моей дочерью. Сведения у меня слишком точные… Или будете отрицать?
– Не имею такого намерения, – сказал Ахиллес. – Позвольте спросить, такой уверенности вы не обязаны ли зоркому глазу вашего дворника?
Лесневский улыбнулся, точнее, просто скривил губы:
– Совершенно верно, молодой человек. Моя дочь уже в том возрасте, когда следует ожидать… сюрпризов. Нравы нынешней молодежи, этот всеобщий декаданс… Меня нельзя назвать сыщиком, как… но некоторые ревнивые мужья и заботливые отцы порой не уступают в этом ремесле героям ваших любимых романов. К первым я не отношусь, зато ко вторым безусловно принадлежу. Дворник у меня – человек, как вы изволили выразиться, зоркий, в особенности если получает отдельную плату за зоркость. Он не торопился пить водку, которую вручила ему Ванда. Он просто-напросто сидел у себя, не зажигая лампу. Особенно его насторожило, когда из дома начался массовый исход женской прислуги, а вслед за тем был отпущен со двора и Мишель… А там появились и вы, из врожденной скромности, должно быть, прошли в дом черным ходом, каковым его и покинули до рассвета… Есть еще всякие мелочи – исчезновение постельного белья, пропажа из моей спальни… некоторых предметов. Итак, вы признаетесь?
– Признаюсь, – сказал Ахиллес.
– Интересно, что же мне теперь с вами делать? Будь на вашем месте кто-нибудь другой, я пустил бы в ход… – Он многозначительно сжал массивный набалдашник палки. – Но вы офицер и дворянин. У меня сильное желание вызвать вас на дуэль.
– Я не приму вызова в любом случае, – сказал Ахиллес.
Лесневский впервые усмехнулся:
– Даже прекрасно зная, что офицер, отказавшийся принять вызов, должен уйти в отставку?
– Да, – кивнул Ахиллес. – И уж безусловно не из трусости… Вы уже говорили с вашей дочерью?
– Еще нет, – признался Лесневский. – Хотелось сначала поговорить с вами, по-моему, в таких случаях всегда надо начинать с мужчины…
– Я люблю вашу дочь, – сказал Ахиллес. – И это взаимное чувство. Мы с ней уже в том возрасте, когда способны отличить настоящие чувства от мимолетной влюбленности. И я твердо намерен просить у вас ее руки, как только достигну возраста, когда офицеру разрешается жениться. Всего лишь год и пара месяцев ожидания. Она согласна. Я не спорю, мы, быть может, поступили не лучшим образом, и вы вправе говорить мне разные нелицеприятные слова. Но дуэль… В какое положение мы с вами поставим Ванду? Дуэль всегда непредсказуема. Если вы убьете меня, она возненавидит вас. Если вас убью я, она возненавидит меня. Мы этой дуэлью сломаем ей жизнь… Скажите мне, что я не прав… Повторяю, чувства у нас настоящие и серьезные, и мы твердо решили обвенчаться…
Лесневский улыбался уже чуточку доброжелательнее:
– Ну что же, должен признать, отношение у меня к вам несколько переменилось в лучшую сторону. Если уж речь идет не об обычной интрижке, а о высоких чувствах, к ним всегда следует относиться с некоторым уважением. И когда же вам разрешается жениться?
– В двадцать три года.
– Что ж, в этом есть резон, – задумчиво сказал Лесневский. – Вряд ли человек моложе этого возраста способен быть настоящим мужем… и отцом. Я женился в двадцать пять, по-моему, в самую пору… Признаться, вы меня несколько сбили с толку. Я явился объясниться с офицериком-ловеласом, а столкнулся с кандидатом в зятья… Но не уверен, что это облегчает ваше положение. Видите ли, Ахиллес Петрович… Молодежь, по себе знаю, склонна уделять главное внимание исключительно романтической стороне дела. А ведь существует еще и суровый быт, от которого очень многое зависит. Ванда привыкла, как вы прекрасно знаете, к определенному уровню жизни и комфорта. – Он украдкой, но определенно свысока окинул взглядом убогое жилище Ахиллеса. – Способны вы ей это обеспечить? Или, – он вновь покривил губы, – рассчитываете на приданое?
– Так уж сложилось, что нет, – сказал Ахиллес. – Буквально несколько дней назад умер мой дядя и оставил мне наследство: двухэтажный кирпичный дом в центре города, хотя немного и уступающий величиной вашему. Более одиннадцати тысяч рублей в банке. Сто пятьдесят десятин земли… Мне показалось, я увидел у вас на лице тень иронической улыбки? Дослушайте сначала. Это не пахотная земля. Это земля под строительство дач в красивейшей местности под городом. Природный ландшафт там таков – горы, по-нашему сопки, лес, – что количество пригодной под дачи земли ограничено. А строятся там оживленно. Земля будет дорожать и дорожать, потому что больше ее не становится – только меньше…
– А! – с большим пониманием произнес Лесневский.
– Я рад, что вы понимаете, вы же деловой человек, – сказал Ахиллес. – Дачные участки у нас принято покупать не особенно большие – два-три на десятину, а то и четыре. Вот и подсчитайте, на сколько участков можно поделить мою землю. И наконец, дядя оставил шестнадцать паев в золотопромышленном товариществе «Благодатский». Месторождение там богатое, его только начали разрабатывать, так что мне пишут родные: я могу рассчитывать самое малое на две-три тысячи дохода в год. Возможно, и больше. Вам непременно нужно увидеть завещание?
– Я был бы вам очень признателен, – сказал Лесневский все так же без выражения, потом чуть улыбнулся. – Я и сам иногда не знаю, чего во мне больше – от шляхтича или от дельца…
Он рассматривал духовную[80] очень внимательно, даже посмотрел на свет, присмотрелся к печатям. Наконец вернул лист Ахиллесу.
– Это меняет дело… Думаю, с моей стороны препятствий не будет.
Да, ты не магнат, весело подумал Ахиллес, и как человек деловой прекрасно знаешь, что порой синица в руках лучше журавля в небе. В Москве или Петербурге вы, пан Лесневский, могли бы со временем найти и лучшую партию… но позволит ли вам ваше состояние ждать у моря погоды? Особенно в Петербурге с его дороговизной?
Его переполняла радость от того, что все так легко и просто устроилось. Он поколебался, но все же спросил:
– Я могу рассказать все Ванде?
Лесневский сухо сказал:
– При условии, что при дальнейшем с ней общении вы будете соблюдать все необходимые в таких случаях приличия, чтобы не скомпрометировать ее ни в малейшей степени.
– Слово офицера и дворянина. Я надеюсь, прогулка с ней по главным улицам или городскому саду ее, с вашей точки зрения, не скомпрометирует?
– Пожалуй, нет, – после короткого раздумья ответил Лесневский. – Ну что же, теперь мы можем пожать друг другу руки, господин будущий зять? Я рад, что все так хорошо кончилось.
«А уж я-то…» – подумал Ахиллес, пожимая сильную широкую ладонь. Сказать, что он был на седьмом небе – значит ничего не сказать.
– Мне думается, теперь мы можем выпить коньяку? – спросил он. – У меня здесь отличный коньяк. Или послать денщика за шампанским?
– Ну что вы, к чему это гусарство? – усмехнулся Лесневский. – У нас еще будет время выстрелить пробками в потолок. А вот от коньяка не отказался бы.
Артамошка превзошел себя, накрывая стол с особенным проворством. Ахиллес не мог отделаться от впечатления, что прохвост все же ухитрился что-то подслушать у двери.
– Но как…
– Додо, – кратко пояснил Ахиллес. – Он, добрая душа, кормил мишку – разными блестящими предметами. Видимо, ему казалось, что медведю они особенно по вкусу… – Он осторожно вытащил очередной предмет. – А это, по-моему, и есть та самая фамильная брошь, в краже которой сгоряча, не разобравшись, обвинили Петю Челобанова?
Он положил на поднос и брошь, отступил, отряхивая рукав кителя от невесомых пылинок, крошек древних опилок. Сказал небрежно:
– Позовите кого-нибудь из слуг, пусть пошарят как следует. Мне, право же, лень копаться во всем этом хламе…
Князь, все еще ошеломленно озиравший содержимое подноса, повторил:
– Но как же это…
– Дети выдумывают себе самые разные игры. Я в детстве кормил настоящим сеном деревянную лошадку и очень горевал, что она не хочет есть. Просто она была не пустая внутри, а здесь достаточно места…
– Бог ты мой! – уже обрадованно воскликнул князь. – Нужно немедленно послать кого-нибудь к Бетси, она обрадуется…
Подойдя к нему почти вплотную и глядя в глаза, Ахиллес сказал твердо:
– А мне думается, вам следует заложить лошадей и немедленно поехать со мной ко мне домой. Потому что там в самых расстроенных чувствах пребывает Петя Челобанов, на которого обвинение в краже так подействовало, что он едва не застрелился из моего пистолета. Я думаю, ваше сиятельство, вам следует перед ним извиниться, как дворянин перед дворянином. Вот только будет ли он по-прежнему посещать ваш дом после всего случившегося, не знаю. Лично я не стал бы и далее утруждать вас своими визитами.
В глазах князя мелькнуло нечто жалкое, тень раскаяния.
– Да, конечно… – пробормотал он. – Как дворянин перед дворянином… Васька! (Опрометью вбежал давешний лакей.) Вели Ерошке заложить моих серых, и быстро! Ну, Ахиллес Петрович, правду, говорят, что вы сыщик от Бога!
– Ну что вы, ваше сиятельство, – сказал Ахиллес без улыбки. – Мне просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте, только и всего…
…И на дороге ужасы
– Ваше благородие! – Физиономия у Артамошки была какая-то странная, словно он старательно сдерживал смех. – Там к вам павлин настоящий, с гербом на пуговицах…
– Лакей, что ли? – лениво спросил Ахиллес. – Кто еще у нас на пуговицах герб носит и на павлина похож?
– Он самый, – сказал Артамошка. – Наверху паричок, пониже – кружевная жабаˆ, а меж ними, вот смех, совершенно рязанская физиономия…
– Ну, кто ж у нас тут французских лакеев выписывает, – все так же лениво сказал Ахиллес, отдыхавший от очередного урока «словесности», где он, как многие, успехами не блистал. – Давай его сюда, что ли…
Артамошка распахнул дверь и согнулся в преувеличенно низком поклоне:
– Его благородие вашу милость просить изволят!
Ну, что поделать, отношение офицеров к «шпакам», «рябчикам» и «штафиркам» давным-давно передалось и рядовым. Однако «шпак» прошел в комнатку Ахиллеса, старательно притворившись, что не заметил насмешки. Прав был Артамошка: сверху пудреный паричок на старинный манер, снизу кружевное жабо красной ливреи, а меж ними – совершенно рязанская или тамбовская курносая физиономия. Черные панталоны до колен, башмаки с пряжками и бантами – Ахиллес на миг ощутил себя персонажем пьесы из великосветской жизни, как порой с ним бывало у князей Тураевых.
Пришелец из прошлого поклонился и вежливо произнес:
– Господин Сигизмунд Янович Лесневский просит его принять.
«А ведь действительно, – сообразил Ахиллес, – герб у него на пуговицах тот же самый, что над парадной дверью в доме Лесневских». Что ему вдруг понадобилось? Друг друга они знали по дворянскому собранию, но практически не общались. Деловых интересов меж ними тоже быть не могло. Оставалось одно… Что ж, опасность следует встречать грудью…
И Ахиллес в первый раз в жизни произнес:
– Просите.
Лакей вновь поклонился и вышел, Ахиллес застегнул китель, присел к столу, и вовремя: вошел Лесневский, тщательно притворив за собой дверь. Годившийся Ахиллесу в отцы, но совсем еще не старый мужчина, с аккуратно подстриженными черными усами, в безукоризненной серой визитке и лощеном цилиндре, с палевыми перчатками в руках, тростью с золотым набалдашником. По его лицу решительно невозможно было что-либо прочитать.
Ахиллес встал и поклонился. Отец Ванды столь же церемонно раскланялся:
– Я имею честь видеть перед собой Ахиллеса Петровича Сабурова?
Ахиллес молча наклонил голову, показал незваному гостю на старенький стул. Гость несколько мгновений озирал его так, словно прикидывал, не обмахнуть ли предварительно носовым платком от пыли, но все же опустился на него, поставив трость меж колен, выпрямившись так, словно аршин проглотил. В Дворянском собрании, Ахиллес помнил, он держался гораздо свободнее и не разыгрывал из себя такого уж гонорового пана[79]. Пожалуй, сюда его могло привести только одно…
Подходя критически, не было у пана Лесневского поводов разыгрывать гонорового пана. Титула он не носил никакого, именьице всего-то в двести десятин (полторы сотни сдает мужикам под пахоту, остальное опять-таки в аренду, но уже предприятию, добывающему серный колчедан), дом самую чуточку побольше того, что достался Ахиллесу в наследство от дядюшки. Ну, еще получает неплохое жалованье у Зеленова – но не магнат, никак не магнат…
Лицо совершенно невозмутимое, но это еще ни о чем не говорит. Как бы то ни было, это не штафирка, нужно вести себя с ним как дворянин с дворянином…
– Чем обязан радостью видеть вас у себя? – неимоверно светски спросил Ахиллес.
– Я бы не назвал этот визит радостным, – бесстрастно отозвался Лесневский.
– Разрешите предложить вам коньяку?
– Не утруждайтесь, – столь же холодно ответил Лесневский. – Я приехал сам, потому что хочу сохранить нашу встречу в тайне.
Ахиллес слегка усмехнулся:
– Вы думаете, кучер в ливрее на козлах не привлечет внимания?
– Что же, будут думать, что я приехал к вашему квартирному хозяину, – невозмутимо отпарировал Лесневский. – Я веду с ним дела, никто ничего не заподозрит… Итак… милостивый государь, позавчера вы провели ночь с моей дочерью. Сведения у меня слишком точные… Или будете отрицать?
– Не имею такого намерения, – сказал Ахиллес. – Позвольте спросить, такой уверенности вы не обязаны ли зоркому глазу вашего дворника?
Лесневский улыбнулся, точнее, просто скривил губы:
– Совершенно верно, молодой человек. Моя дочь уже в том возрасте, когда следует ожидать… сюрпризов. Нравы нынешней молодежи, этот всеобщий декаданс… Меня нельзя назвать сыщиком, как… но некоторые ревнивые мужья и заботливые отцы порой не уступают в этом ремесле героям ваших любимых романов. К первым я не отношусь, зато ко вторым безусловно принадлежу. Дворник у меня – человек, как вы изволили выразиться, зоркий, в особенности если получает отдельную плату за зоркость. Он не торопился пить водку, которую вручила ему Ванда. Он просто-напросто сидел у себя, не зажигая лампу. Особенно его насторожило, когда из дома начался массовый исход женской прислуги, а вслед за тем был отпущен со двора и Мишель… А там появились и вы, из врожденной скромности, должно быть, прошли в дом черным ходом, каковым его и покинули до рассвета… Есть еще всякие мелочи – исчезновение постельного белья, пропажа из моей спальни… некоторых предметов. Итак, вы признаетесь?
– Признаюсь, – сказал Ахиллес.
– Интересно, что же мне теперь с вами делать? Будь на вашем месте кто-нибудь другой, я пустил бы в ход… – Он многозначительно сжал массивный набалдашник палки. – Но вы офицер и дворянин. У меня сильное желание вызвать вас на дуэль.
– Я не приму вызова в любом случае, – сказал Ахиллес.
Лесневский впервые усмехнулся:
– Даже прекрасно зная, что офицер, отказавшийся принять вызов, должен уйти в отставку?
– Да, – кивнул Ахиллес. – И уж безусловно не из трусости… Вы уже говорили с вашей дочерью?
– Еще нет, – признался Лесневский. – Хотелось сначала поговорить с вами, по-моему, в таких случаях всегда надо начинать с мужчины…
– Я люблю вашу дочь, – сказал Ахиллес. – И это взаимное чувство. Мы с ней уже в том возрасте, когда способны отличить настоящие чувства от мимолетной влюбленности. И я твердо намерен просить у вас ее руки, как только достигну возраста, когда офицеру разрешается жениться. Всего лишь год и пара месяцев ожидания. Она согласна. Я не спорю, мы, быть может, поступили не лучшим образом, и вы вправе говорить мне разные нелицеприятные слова. Но дуэль… В какое положение мы с вами поставим Ванду? Дуэль всегда непредсказуема. Если вы убьете меня, она возненавидит вас. Если вас убью я, она возненавидит меня. Мы этой дуэлью сломаем ей жизнь… Скажите мне, что я не прав… Повторяю, чувства у нас настоящие и серьезные, и мы твердо решили обвенчаться…
Лесневский улыбался уже чуточку доброжелательнее:
– Ну что же, должен признать, отношение у меня к вам несколько переменилось в лучшую сторону. Если уж речь идет не об обычной интрижке, а о высоких чувствах, к ним всегда следует относиться с некоторым уважением. И когда же вам разрешается жениться?
– В двадцать три года.
– Что ж, в этом есть резон, – задумчиво сказал Лесневский. – Вряд ли человек моложе этого возраста способен быть настоящим мужем… и отцом. Я женился в двадцать пять, по-моему, в самую пору… Признаться, вы меня несколько сбили с толку. Я явился объясниться с офицериком-ловеласом, а столкнулся с кандидатом в зятья… Но не уверен, что это облегчает ваше положение. Видите ли, Ахиллес Петрович… Молодежь, по себе знаю, склонна уделять главное внимание исключительно романтической стороне дела. А ведь существует еще и суровый быт, от которого очень многое зависит. Ванда привыкла, как вы прекрасно знаете, к определенному уровню жизни и комфорта. – Он украдкой, но определенно свысока окинул взглядом убогое жилище Ахиллеса. – Способны вы ей это обеспечить? Или, – он вновь покривил губы, – рассчитываете на приданое?
– Так уж сложилось, что нет, – сказал Ахиллес. – Буквально несколько дней назад умер мой дядя и оставил мне наследство: двухэтажный кирпичный дом в центре города, хотя немного и уступающий величиной вашему. Более одиннадцати тысяч рублей в банке. Сто пятьдесят десятин земли… Мне показалось, я увидел у вас на лице тень иронической улыбки? Дослушайте сначала. Это не пахотная земля. Это земля под строительство дач в красивейшей местности под городом. Природный ландшафт там таков – горы, по-нашему сопки, лес, – что количество пригодной под дачи земли ограничено. А строятся там оживленно. Земля будет дорожать и дорожать, потому что больше ее не становится – только меньше…
– А! – с большим пониманием произнес Лесневский.
– Я рад, что вы понимаете, вы же деловой человек, – сказал Ахиллес. – Дачные участки у нас принято покупать не особенно большие – два-три на десятину, а то и четыре. Вот и подсчитайте, на сколько участков можно поделить мою землю. И наконец, дядя оставил шестнадцать паев в золотопромышленном товариществе «Благодатский». Месторождение там богатое, его только начали разрабатывать, так что мне пишут родные: я могу рассчитывать самое малое на две-три тысячи дохода в год. Возможно, и больше. Вам непременно нужно увидеть завещание?
– Я был бы вам очень признателен, – сказал Лесневский все так же без выражения, потом чуть улыбнулся. – Я и сам иногда не знаю, чего во мне больше – от шляхтича или от дельца…
Он рассматривал духовную[80] очень внимательно, даже посмотрел на свет, присмотрелся к печатям. Наконец вернул лист Ахиллесу.
– Это меняет дело… Думаю, с моей стороны препятствий не будет.
Да, ты не магнат, весело подумал Ахиллес, и как человек деловой прекрасно знаешь, что порой синица в руках лучше журавля в небе. В Москве или Петербурге вы, пан Лесневский, могли бы со временем найти и лучшую партию… но позволит ли вам ваше состояние ждать у моря погоды? Особенно в Петербурге с его дороговизной?
Его переполняла радость от того, что все так легко и просто устроилось. Он поколебался, но все же спросил:
– Я могу рассказать все Ванде?
Лесневский сухо сказал:
– При условии, что при дальнейшем с ней общении вы будете соблюдать все необходимые в таких случаях приличия, чтобы не скомпрометировать ее ни в малейшей степени.
– Слово офицера и дворянина. Я надеюсь, прогулка с ней по главным улицам или городскому саду ее, с вашей точки зрения, не скомпрометирует?
– Пожалуй, нет, – после короткого раздумья ответил Лесневский. – Ну что же, теперь мы можем пожать друг другу руки, господин будущий зять? Я рад, что все так хорошо кончилось.
«А уж я-то…» – подумал Ахиллес, пожимая сильную широкую ладонь. Сказать, что он был на седьмом небе – значит ничего не сказать.
– Мне думается, теперь мы можем выпить коньяку? – спросил он. – У меня здесь отличный коньяк. Или послать денщика за шампанским?
– Ну что вы, к чему это гусарство? – усмехнулся Лесневский. – У нас еще будет время выстрелить пробками в потолок. А вот от коньяка не отказался бы.
Артамошка превзошел себя, накрывая стол с особенным проворством. Ахиллес не мог отделаться от впечатления, что прохвост все же ухитрился что-то подслушать у двери.