– Потому что думали о себе и совершенно не думали обо мне. В каком положении я оказался бы, будь настолько неосмотрительным, что дал бы вам заряженный пистолет? В моей квартире обнаруживают человека с пулей в сердце, выпущенной из моего пистолета… Полиция наверняка разобралась бы и не стала бы обвинять меня в убийстве, но все равно эта история меня изрядно скомпрометировала бы. Непременно поползли бы самые дурацкие слухи и сплетни, такое частенько бывает и в менее серьезных случаях… Так что, уж простите на худом слове, свинья вы и эгоист. А я вас добрым приятелем считал…
– Ахилл, простите! – прямо-таки возопил Петя, глядя на него глазами побитой собаки. – Тысячу раз простите, если только можете! Да, я свинья, эгоист, черт знает еще кто угодно… Но я не мог больше жить, отрешился от мира, от людей, ничто и никто… не имели значения, мне оставалось одно…
– Уже простил, – сказал Ахиллес мягче. – На человека в таком состоянии как-то не могу сердиться… Что случилось, Петя? У вас что, было крайне неприятное для вас объяснение с Ириной? Она сказала, что вы не должны питать никаких надежд? Других причин я что-то не вижу…
– Если бы! Случись так, я нешуточно горевал бы, тосковал, терзался, но ни за что не стал бы… Напился бы вдрызг, и не более того. Все гораздо хуже. Мне отказали от дома. Потому что считают вором, укравшим одну из лучших драгоценностей княгини. Клянусь вам, я не брал! Мне бы и в голову не пришло… В конце концов, у меня не было ни малейшей необходимости, ни карточного долга, ни шантажиста, требовавшего больших денег, да и поводов для шантажа я никогда…
– Успокойтесь, Петя, – сказал Ахиллес в несказанном удивлении, еще мягче. – Не клянитесь, я вам и так верю. Смею думать, неплохо вас изучил за время нашего знакомства. Вы, безусловно, не тот человек, что способен украсть что бы то ни было… особенно в доме девицы, к которой вы испытываете неподдельные чувства. И вам действительно нет нужды срочно раздобывать деньги для покрытия какого-то греха. Я не представляю за вами такой грех… Не волнуйтесь так, мы попробуем поискать выход… Расскажите с самого начала, только, я вас прошу, без лишней экзальтации, она совершенно ни к чему, потому что не способна ничему помочь… Как все было?
– Вчера я был у Тураевых, минут десять провел в большой приемной, потом поднялся в гостиную, и мы с четверть часа говорили с Ириной. Никаких объяснений, ничего такого, самый обычный визит… А сегодня утром князь Тураев прислал за мной коляску с камердинером – хотел срочно меня видеть. Я приехал. Он держался со мной очень сухо. Он сказал: вчера княгиня – она чуточку рассеянна, вы же знаете – оставила на столе в большой приемной ту брошь, что называет «Голубой». Вы ведь знаете…
– Конечно, – сказал Ахиллес. – Видывал. И ее историю слышал от княгини. В центре – бриллиант чуть ли не в тридцать каратов[77], вокруг – дюжина сапфиров чуть поменьше. Фамильная драгоценность, сработана каким-то знаменитым петербургским ювелиром александровских времен – я имею в виду, времен Александра Первого. Стоит баснословных денег. Но при чем здесь вы?
– Княгиня оставила брошь незадолго до моего появления. И не нашла ее после моего ухода. Она тут же побежала к мужу… У них и раньше, случалось, пропадали драгоценности, правда, не такие дорогие, и ее золотые часики, и золотая табакерка князя… Грешили на прислугу, но никого так и не удалось никогда уличить… Князь с камердинером провели расследование на скорую руку. Никого из прислуги в большой приемной в это время не было – и у каждого или каждой был свидетель, а то и не один, это подтверждавший. В это время там был только я… – Он поднял на Ахиллеса полные слез глаза. – Но я не видел броши! Вы же прекрасно знаете этот стол в большой приемной – красного дерева, скатертью не покрыт, на нем никогда ничего не стоит и не лежит, я не мог бы не заметить брошь…
– Да, – задумчиво сказал Ахиллес. – На этом столе она была бы заметна, как след от грязного солдатского сапога на белоснежной простыне… Далее.
– Князь сказал: княгиня уверена, что оставила брошь именно там. Вся прислуга обыскивала дом чуть ли не до полуночи, заглядывали под мебель, даже ковры поднимали, искали в комнатах прислуги… Бесполезно. И тогда вспомнили обо мне… Знаете, что самое удручающее, Ахилл? Он не кричал, не ругался, не стращал полицией. Разговаривал ровно, спокойно, даже словно бы дружелюбно, этак покровительственно. Сказал: он прекрасно понимает, что порой и у самых приличных молодых людей случаются невзгоды разного рода, срочно требующие немалых денег… Если я верну брошь… или скажу, у кого она сейчас, он не станет ничего предпринимать, но о посещении их дома придется забыть. Я разубеждал его как мог, клялся и божился, давал честное слово дворянина… Он только скептически усмехался. Потом сказал с невероятной брезгливостью: «Позвольте вам выйти вон». Я ушел, как побитая собака, как оплеванный, долго ждал дома, что нагрянет полиция, но она так и не появилась…
– Ничего удивительного, – сказал Ахиллес. – В полицию он обращаться не стал. Во-первых, против вас не было ни прямых улик, ни свидетелей. Во-вторых, он прекрасно понимал, что у вас было достаточно времени, чтобы спрятать брошь так, что ее не найдет никакая полиция, хоть со всей империи ее сгоняй…
– Но я не брал!
– Я и не говорю, что вы взяли. Я имею в виду, он именно так и рассуждал, потому и не обратился в полицию. Понимаете?
– Понимаю… Я сидел, сидел… Потом подумал, что они с княгиней наверняка расскажут все Ирине… И понял, что не могу больше жить. Обдумал разные способы… Единственный мой знакомый, у кого, мне точно известно, есть револьвер – это вы. Ну и решился… Я ничего никому не мог доказать. Единственный способ оправдаться – это если бы меня, пока я сидел в приемной, снимали скрытым кинематографическим аппаратом. Но это невозможно, кто бы стал это делать…
Ахиллес разлил по лафитникам остатки коньяка, кликнул Артамошку, велел принести еще бутылку и, отвлекая Петю пустой утешительной болтовней, принялся методично его накачивать – притворяясь, что пьет наравне, – благо с некоторых пор Петя уже совершенно не замечал, что Ахиллес не пьет. Зато сам пил, как воду.
Потребовалось минут двадцать. Потом Петя стал все чаще закрывать глаза, клонить голову к столу – и наконец, утвердив щеку меж бутылкой и тарелочкой с закуской, стал легонько похрапывать. Ахиллес встал, крепко потряс его за плечо и убедился, что студент, в одиночку прикончивший вторую бутылку (а перед тем одолев добрую половину первой), заснул мертвым сном и проснется не скоро. Взяв студента под мышки, волоком транспортировал его на свою постель, не без труда уложил на бок, как совсем недавно Тимошин укладывал его – чтобы, не дай Бог, не захлебнулся рвотой, случалось такое с перепившими. Сел за стол, закурил трубочку и задумался.
Хорошо, допустим, у всей прислуги, мужской и женской, есть свидетели, подтверждающие, что той или иной персоны в означенное время в приемной не было… Но это еще ни о чем не говорит. Какая-то из этих пар – или троек – как раз и может оказаться ворами. Один – или одна – взял брошь перед самым появлением Пети, а сообщник – или сообщница – обеспечили alibi. В доме Тураевых немало местечек, где можно надежно спрятать не столь уж большой предмет. Обыскивали дом, безусловно, не настолько скрупулезно, чтобы проверить все подобные местечки, – для этого потребовалось бы гораздо больше людей и времени. А через несколько дней, когда все чуточку уляжется, вор унесет брошь из дома – ради такого бриллианта и таких сапфиров стоит набраться терпения и выждать…
Есть и другая версия…
Несомненно, князь с камердинером, опрашивая слуг, не стали допрашивать самих себя. Несомненно, они не допрашивали и княгиню Наталью с Ириной. Вывод: существуют ровным счетом пять человек, о которых решительно неизвестно, не заходили ли они в большую приемную перед приходом Пети. Теоретически рассуждая, и у князя с княгиней, и у их дочерей, и у камердинера может найтись ситуация, когда им срочно понадобились большие деньги. В самых родовитых и благородных семействах подобное случалось. И муж воровал драгоценности супруги, и супруга воровала сама у себя, и их взрослые детки обоего пола… Совершенно исключать эту версию нельзя. Единственный, кто в доме вне подозрений, – Викентий, по домашнему прозвищу – Додо. Уж его-то безусловно следует исключить из списка подозреваемых практически моментально…
И что прикажете делать? Решительно невозможно, просто нереально заявиться в дом Тураевых и сообщить: «Я пришел провести следствие». Туда его, в отличие от дома Сабашникова, никто не приглашал. Кто он для них такой? И по какому праву возложил на себя обязанности сыщика из сыскной полиции или судебного следователя?
Единственная возможность установить истину – методично перебрать всех до одного обитателей дома (исключая, разумеется, Додо). Изучить их жизнь вне дома, чтобы отыскать мотив, повод для кражи. Но такой возможности Ахиллес лишен начисто – потому что в одиночку осуществить такое предприятие, будем смотреть правде в глаза, никак не способен. Необходимы помощники в немалом числе. Митька с Артамошкой тут не годятся. Частных сыщиков, которых можно было бы нанять (на какие деньги, кстати?), нет не только в Самбарске, но и во всей Российской империи – тут вам не Англия, господа мои… Тупик.
И все же, все же… Существует крайне зыбкий шанс. В сжатые сроки пообщаться с главными городскими сплетниками, максимально тонкими намеками препроводить их на нужную тропу, попытаться отыскать ниточку, способную при удаче привести к князю, или к княгине, или к одной из их дочерей. Всегда есть если не точные сведения, то смутные намеки, которым не придает значения и сам рассказчик.
Вот только этот метод неприменим к камердинеру и прислуге – о таких людях в обществе не сплетничают. И если это все же кто-то из них – вот тут уж несомненный тупик…
Он задумчиво посмотрел на безмятежно спящего Петю – тот уже даже чуточку улыбался, должно быть, ему снилось нечто приятное: ну, скажем, что сном были именно утренние события, разговор с князем. Или отыскался истинный виновник.
А вот с ним что прикажете делать? Перебирание главных городских сплетников, как ни прикидывай с оптимистической точки зрения, займет два-три дня, если не больше. Невозможно все это время держать Петю в состоянии крепкого алкогольного сна. Рано или поздно он вернется в сознание, и на него вновь навалится весь ужас происшедшего, и он может попытаться еще раз… Уже не посредством пистолета… Разве что рассказать все Тимошину, на которого во многом можно полагаться, взять его в сообщники? У Тимошина с Бергером Петя и неделю не протрезвеет. Хотя с этими нововведениями – чертовыми уроками словесности и Тимошин и Бергер крайне ограничены в возможностях и никак не смогут держать Петю под постоянным присмотром. К тому же ниточек может и не оказаться. Все явственнее вырисовывается тупик…
Когда мысли окончательно уперлись в глухую стену, в тупик, он встал, сбросил солдатскую одежку и надел летний белый китель со всем прочим. Посмотрел на спящего Петю и спрятал браунинг в карман – исключительно для того, чтобы не оставлять его дома. Прицепил дедовское оружие, вышел в свою крохотную прихожую и сказал моментально выскочившему из своей каморки Артамошке:
– С барина глаз не спускай. Если, паче чаяния, проснется до моего возвращения, что хочешь делай, что угодно придумай, но напои его опять до беспамятства. А если все же не захочет упиваться, кликни Никодима и держите его здесь силком до моего возвращения. Понял?
– Так точно, ваше благородие!
– А что ты понял?
Чуть помявшись, Артамошка признался:
– Что ничего не понял, ваше благородие. Но исполню все в точности, как велели.
– Ну, чтобы тебе было понятнее… – сказал Ахиллес. – Барин твердо решил покончить жизнь самоубийством. Я что-нибудь постараюсь придумать, но время потребуется… Теперь понял?
– Вот теперь понял, – просиял Артамошка. – И точно, в таком разе нужно его в беспамятстве подержать. Авось, денек пьяным пролежавши, передумает. Был у нас подобный случай с одним приказчиком. Решил он…
– В другой раз расскажешь, – отрезал Ахиллес и вышел.
Неторопливо направился в сторону Большой Овражной, где стоял дом Тураевых (правда, никаких оврагов там не имелось, и почему улицу назвали именно так, не помнили и старожилы). Путь не такой уж близкий, можно еще о всяком подумать…
Итак, князья Тураевы. Обладающие титулом на законных основаниях. Вот только иные природные князья, из Рюриковичей и Гедиминовичей, потомки удельных и великих князей, ровней себе князей вроде Тураевых решительно не признавали. Потому что и титул, и обширные земельные пожалования захудалый дворянин Тураев получил то ли от первого Лжедмитрия, то ли от второго. Оба самозванца немалому числу захудалых пожаловали и титулы, и даже боярские чины. И земель раздали немало. «Облагодетельствованных» оказалось столько, что с окончанием Смуты чья-то безусловно умная голова рассудила трезво, не без цинизма, но, в общем, правильно: если начать у них у всех отбирать земли и лишать титулов и боярства, чего доброго, полыхнет вторая Смута – кому понравится из князей да в грязь? И было решено оставить все как есть. Кто чем владеет, пусть владеет и дальше. Кто получил титул или боярство, пусть и далее пребывает в том же состоянии. Черт с ними, пусть подавятся – нужно державу поднимать из пепла и угольев, второй Смуты она не перенесет…
В гимназических учебниках отечественной истории об этом не было ни строчки, но в Чугуевском однокашник-попович рассказал Ахиллесу под большим секретом: и сам Филарет, отец царя Михаила Федоровича, на одну из ступенек церковной карьеры поднялся благодаря Лжедмитрию-первому сделавшему его из архимандритов ростовским митрополитом.
Земель Тураевы вместе с княжеским титулом получили немало, но вот в дальнейшем род стало преследовать то ли роковое невезение, то ли наложенное кем-то проклятие. Болтали так и этак, но никто не знал точно. У себя в Поволжье они долго оставались некоронованными владыками, богатейшими помещиками, а вот выше, ко двору, попасть никак не удавалось. В ближний круг Петра Великого как-то не вписались, позже стали приятельствовать с Долгорукими – и кое-кто из Тураевых, потеряв многие земли, отправился в Сибирь, когда матушка Анна Иоанновна выметала Долгоруких из столиц, словно метлой. Елизавета того Тураева вернула, вот только земли прочно прилипли к чьим-то рукам, и вернуть удалось малую толику. При Елизавете тоже как-то не сладилось угодить в число царедворцев. Двое Тураевых, гвардейские офицеры, вошли было в милость к государю Петру Третьему, но тут грянуло его свержение, во время коего два брата пытались удержать своих солдат от выступления – и надолго оказались в Поволжье, в родных имениях и с запретом оные покидать. Вот с екатерининских времен и пошло: усугубившееся невезение. Тураевы потом, когда Павел Петрович жирной чертой перечеркнул матушкины дела и начинания, в Петербург их все же вернул, но невезение, как бы по инерции, продолжалось. Тураевы служили и в гражданской, и в военной службе, но никогда не поднимались слишком высоко, ни до статских генералов, ни до военных. Разочаровавшись, в конце концов подавали в отставку и оседали в имениях, где жили широко – отчего обширнейшие некогда имения постепенно таяли, как кусок сахара в крутом кипятке. А тут еще освобождение крестьян – притом что хозяйствовать Тураевы не умели, полагая это не барским делом. Так все и катилось по наклонной. Остался только особняк в Самбарске, построенный в пору благоденствия еще при Екатерине, имение в десяти верстах от Самбарска, да тысячи полторы десятин земли (у кого-то из Тураевых еще при Александре Третьем хватило ума не пускаться в хозяйственные авантюры самому, а сдавать землю в аренду под пахоту и добычу серного колчедана. Что позволяло поддерживать не такой уж низкий уровень жизни, по сути, не светский, регулярно бывать в Петербурге и во Франции, поддерживать в должном состоянии ветшающий дом и давать приемы для дворян губернии). Губернским предводителем дворянства князя Тураева избрали как-то по привычке – но должность эта, известно, чисто почетная, доходов не приносит. Пока что они держались на определенном уровне, но это, по выражению кого-то из самбарских остряков, напоминало езду на велосипеде: перестал крутить колеса – упадешь…
Княжеская чета держалась так, словно ничего не происходило, и продержаться так, пожалуй, могла еще долго. Однако давненько уж поступала как многие: принимала у себя десятка два подающих надежды молодых людей, дворян конечно (две дочери и ни единого сына, если не считать бедняжку Додо, а его считать никак не следовало). Попали в это число и Ахиллес с Петей, исправно посещавшие салон княгини. В последние дни князь с княгиней были особенно любезны с Ахиллесом – а дело, конечно, в том, что один из их родственников жил в Красноярске: был знаком с Сабуровыми – и, было у Ахиллеса такое подозрение, отписал им о дядюшкином наследстве. Тимошин, по причине плебейского происхождения в салоне княгини не принятый, но ничуть этим не огорченный, как-то сказал Ахиллесу – не столь уж успешны дела у их сиятельств, Ахилл, коли и ты со своим не особенно и великим наследством смотришься завидным женихом. Ахиллес пожал плечами и промолчал. Обе девицы ему нравились, и не более того – симпатичные, прочитавшие немало книг, остроумные собеседницы. И только, сердце не колыхнулось ни разу, а уж теперь…
Вот он и надеялся теперь, что хорошие отношения с Тураевыми помогут замолвить за Петю пару слов, убедить их, что они погорячились, что похитителя нужно искать в другом направлении. И ничуть не кривил бы душой: по его глубокому убеждению, Петя был не из тех, кто способен украсть драгоценность, не тот человек.
Дверь ему открыл лакей в ливрее и напудренном парике – остатки былой роскоши екатерининских времен, когда таких вот молодцов по особняку бродило с полсотни. Принял у Ахиллеса фуражку и перчатки, проводил в большую приемную, выразил уверенность, что господину подпоручику скучать придется недолго – княгиня уехала к кому-то с визитом, мадемуазели отправились на лодочное катание, дома только его сиятельство, но он занят с управляющим. Ахиллеса это вполне устраивало – ему, собственно, и нужен был только князь; казалось, мужчина с мужчиной договорится быстрее и легче. Ведь еще Шерлок Холмс сказал: «Опасно отнимать у тигрицы тигренка, а у женщины – ее заблуждение». Княгиня, увы, как нынче модно, женщина экзальтированная – что в переводе на нормальный язык означает чуточку нервная.
– Желаете что-нибудь прохладительное? Вина, быть может? – Лакей и не думал уходить – из вежливости, конечно, знал, стервец, что Ахиллеса в доме всегда принимают радушно.
– Ничего не нужно, голубчик, – небрежно сказал Ахиллес. – Лучше иди побыстрее доложи.
Лакей поклонился и скрылся за дверью, ведущей в малую приемную. Достав портсигар – он знал, что здесь курили, вот и ониксовая пепельница на столе, – Ахиллес попытался обдумать, с чего начать обращение к князю, смотрел вокруг без особого любопытства, был здесь не впервые. Приемная была обставлена со спокойной, старой роскошью – две лестницы, полудугами уходящие на второй этаж, портьеры спокойных, некрикливых тонов, мебель, помнившая еще, пожалуй что, и матушку Екатерину, картины на стенах, расписной плафон потолка.
Огромное чучело медведя в углу – зверь, ощерясь, держал в передних лапах поднос для визитных карточек – ну конечно, стараниями прислуги начищенный до блеска.
И все равно, все здесь всякий раз казалось Ахиллесу чуточку ненастоящим, принадлежащим не двадцатому веку, а далекому прошлому. Так и казалось, что сейчас распахнется одна из темно-вишневых портьер (идеально гармонировавших с мебелью из красного дерева), выйдет щеголь в расшитом золотом камзоле с бриллиантовыми пряжками на туфлях и, небрежно касаясь шпаги с золоченым эфесом на боку, поправляя локоны алонжевого[78] парика, осведомится:
– Значит, вы, милостивый государь, сомневаетесь в словах ее сиятельства?
Он невольно встрепенулся, когда портьера колыхнулась именно в том месте, на которое он смотрел, но тут же смущенно улыбнулся: ну конечно, подобные кавалеры давным-давно покоились в фамильных склепах. Бесшумно, не сводя с Ахиллеса чистых голубых глаз, вышел мальчишка лет восьми, белокурый кудряш, в коротких штанишках, каких в его возрасте уже не носили, и бархатной курточке с большим бантом. Улыбнулся и сказал:
– Длайствуй.
– Здравствуй, – сказал Ахиллес, как всегда, подобно любому здоровому человеку испытавший смесь жалости и некоторой робости.
Мальчишка взобрался с коленками на кресло, напротив Ахиллеса, присмотрелся ясным, незамутненным взором и спросил:
– Куись?
– Курю, – сказал Ахиллес.
– Папа куит, мама куит. Я не кую.
– Вот и молодец, – сказал Ахиллес, чувствуя все ту же неловкость.
Это и был Викентий, по домашнему прозвищу – Додо, несчастье семьи. Лучшие врачи Москвы и Петербурга (и даже один заезжий француз) разводили руками и пожимали плечами, не в состоянии ни поставить диагноз, ни объяснить, почему так получилось. На вид – симпатичный мальчик восьми с лишним лет, вот только в умственном развитии остановился годах на трех, и не было надежды, что это положение когда-нибудь изменится… Безобидный ребенок лет трех, не знающий ни одной буквы…
Додо вдруг спрыгнул с кресла, пробежал к медведю (высотой головы на две повыше высокого человека, с обезьяньим проворством взобрался по его боку, цепляясь за длинную шерсть, и уселся прямо на серебряный поднос, как на лавочку, болтая ногами и обнимая медведя за шею и перебирая пожелтевшие клыки. Чуть обеспокоившись, Ахиллес встал и сделал пару шагов к зверю, готовый подхватить, если мальчишка сверзится вместе с подносом. Нет, не понадобилось – возможно, домашние знали о привычке Додо дружить с мишкой и укрепили того соответственно.
Безмятежно глядя на него сверху вниз, Додо сказал:
– Мися кусить хотит.
– Чем же я его покормлю? – развел руками Ахиллес. – А что он у тебя кушает?
– Миша кусит класиво…
И тут Ахиллеса осенило. Он отстегнул часовую цепочку, вынул свои часы, на совесть начищенные Артамошкой, показал мальчишке и спросил:
– Это класиво?
– Класиво! – с энтузиазмом воскликнул Додо.
Ахиллес уже не колебался. Отошел к столу, положил на него часы и, стараясь двигаться плавно, укрылся за портьерой, откуда мог прекрасно видеть чучело. Додо какое-то время восседал на подносе, как обезьянка на ветке, потом слез, подхватил часы Ахиллеса, так же проворно забрался к медведю на плечо и опустил часы в разинутую пасть. Что-то там, внутри, глухо стукнуло. Засмеявшись и похлопав в ладоши, Додо спустился на паркет и вприпрыжку взбежал на второй этаж, что-то бормоча про себя.
Вот теперь все стало ясно. Единственный, кого не следовало подозревать, – и есть единственный виновник. Не окажись Ахиллес в нужное время в нужном месте, никто бы мальчика и не заподозрил – всем ведь известно, что драгоценности крадут из корысти, а откуда корысть у Додо, не понимающего, что это такое?
Не колеблясь, Ахиллес подошел к чучелу и принялся его старательно ощупывать, начиная с живота. Нет, и живот и грудь плотно набиты чем-то слежавшимся, плотным – опилки, скорее всего. А вот шея поддается под пальцами, и это уже не опилки, это что-то другое…
Не особенно и раздумывая, он вынул перочинный ножик, открыл самое длинное и острое лезвие. Не без усилия воткнул кончик слева в шею – впрочем, давным-давно высохшая шкура (князь говорил, что медведя уложил его дед) поддавалась с хрустом, довольно легко.
– Ахиллес Петрович! – раздался у него за спиной недоуменный возглас князя. – Что это на вас нашло?
– Ищу клад, ваше сиятельство, – кратко ответил Ахиллес, продолжая разрез на всю длину шеи.
– Но позвольте… Как же это вы… – Князь подошел вплотную и явно пытался догадаться, не в чрезмерном ли количестве употребленного вина тут дело. – Это, некоторым образом, память о дедушке…
– Ага! – воскликнул Ахиллес, нащупал что-то твердое, угловатое, потянул из массы слежавшихся опилок. – Вам это знакомо, князь?
Он держал в руках небольшую золотую табакерку с финифтью на крышке и какой-то гравированной надписью на боку.
– Ну, конечно же! Моя табакерка! Полгода как пропала, грешили на Прошку, пришлось прогнать…
Аккуратно положив табакерку на блюдо, Ахиллес пристроил рядом две массивные серебряные ложки с княжеским гербом, фруктовый ножик, тоже серебряный, круглую золотую коробочку, – кажется, пудреницу, изящный золотой флакончик, видимо для духов или нюхательной соли, – легонько отстранил руку князя.
– Ахилл, простите! – прямо-таки возопил Петя, глядя на него глазами побитой собаки. – Тысячу раз простите, если только можете! Да, я свинья, эгоист, черт знает еще кто угодно… Но я не мог больше жить, отрешился от мира, от людей, ничто и никто… не имели значения, мне оставалось одно…
– Уже простил, – сказал Ахиллес мягче. – На человека в таком состоянии как-то не могу сердиться… Что случилось, Петя? У вас что, было крайне неприятное для вас объяснение с Ириной? Она сказала, что вы не должны питать никаких надежд? Других причин я что-то не вижу…
– Если бы! Случись так, я нешуточно горевал бы, тосковал, терзался, но ни за что не стал бы… Напился бы вдрызг, и не более того. Все гораздо хуже. Мне отказали от дома. Потому что считают вором, укравшим одну из лучших драгоценностей княгини. Клянусь вам, я не брал! Мне бы и в голову не пришло… В конце концов, у меня не было ни малейшей необходимости, ни карточного долга, ни шантажиста, требовавшего больших денег, да и поводов для шантажа я никогда…
– Успокойтесь, Петя, – сказал Ахиллес в несказанном удивлении, еще мягче. – Не клянитесь, я вам и так верю. Смею думать, неплохо вас изучил за время нашего знакомства. Вы, безусловно, не тот человек, что способен украсть что бы то ни было… особенно в доме девицы, к которой вы испытываете неподдельные чувства. И вам действительно нет нужды срочно раздобывать деньги для покрытия какого-то греха. Я не представляю за вами такой грех… Не волнуйтесь так, мы попробуем поискать выход… Расскажите с самого начала, только, я вас прошу, без лишней экзальтации, она совершенно ни к чему, потому что не способна ничему помочь… Как все было?
– Вчера я был у Тураевых, минут десять провел в большой приемной, потом поднялся в гостиную, и мы с четверть часа говорили с Ириной. Никаких объяснений, ничего такого, самый обычный визит… А сегодня утром князь Тураев прислал за мной коляску с камердинером – хотел срочно меня видеть. Я приехал. Он держался со мной очень сухо. Он сказал: вчера княгиня – она чуточку рассеянна, вы же знаете – оставила на столе в большой приемной ту брошь, что называет «Голубой». Вы ведь знаете…
– Конечно, – сказал Ахиллес. – Видывал. И ее историю слышал от княгини. В центре – бриллиант чуть ли не в тридцать каратов[77], вокруг – дюжина сапфиров чуть поменьше. Фамильная драгоценность, сработана каким-то знаменитым петербургским ювелиром александровских времен – я имею в виду, времен Александра Первого. Стоит баснословных денег. Но при чем здесь вы?
– Княгиня оставила брошь незадолго до моего появления. И не нашла ее после моего ухода. Она тут же побежала к мужу… У них и раньше, случалось, пропадали драгоценности, правда, не такие дорогие, и ее золотые часики, и золотая табакерка князя… Грешили на прислугу, но никого так и не удалось никогда уличить… Князь с камердинером провели расследование на скорую руку. Никого из прислуги в большой приемной в это время не было – и у каждого или каждой был свидетель, а то и не один, это подтверждавший. В это время там был только я… – Он поднял на Ахиллеса полные слез глаза. – Но я не видел броши! Вы же прекрасно знаете этот стол в большой приемной – красного дерева, скатертью не покрыт, на нем никогда ничего не стоит и не лежит, я не мог бы не заметить брошь…
– Да, – задумчиво сказал Ахиллес. – На этом столе она была бы заметна, как след от грязного солдатского сапога на белоснежной простыне… Далее.
– Князь сказал: княгиня уверена, что оставила брошь именно там. Вся прислуга обыскивала дом чуть ли не до полуночи, заглядывали под мебель, даже ковры поднимали, искали в комнатах прислуги… Бесполезно. И тогда вспомнили обо мне… Знаете, что самое удручающее, Ахилл? Он не кричал, не ругался, не стращал полицией. Разговаривал ровно, спокойно, даже словно бы дружелюбно, этак покровительственно. Сказал: он прекрасно понимает, что порой и у самых приличных молодых людей случаются невзгоды разного рода, срочно требующие немалых денег… Если я верну брошь… или скажу, у кого она сейчас, он не станет ничего предпринимать, но о посещении их дома придется забыть. Я разубеждал его как мог, клялся и божился, давал честное слово дворянина… Он только скептически усмехался. Потом сказал с невероятной брезгливостью: «Позвольте вам выйти вон». Я ушел, как побитая собака, как оплеванный, долго ждал дома, что нагрянет полиция, но она так и не появилась…
– Ничего удивительного, – сказал Ахиллес. – В полицию он обращаться не стал. Во-первых, против вас не было ни прямых улик, ни свидетелей. Во-вторых, он прекрасно понимал, что у вас было достаточно времени, чтобы спрятать брошь так, что ее не найдет никакая полиция, хоть со всей империи ее сгоняй…
– Но я не брал!
– Я и не говорю, что вы взяли. Я имею в виду, он именно так и рассуждал, потому и не обратился в полицию. Понимаете?
– Понимаю… Я сидел, сидел… Потом подумал, что они с княгиней наверняка расскажут все Ирине… И понял, что не могу больше жить. Обдумал разные способы… Единственный мой знакомый, у кого, мне точно известно, есть револьвер – это вы. Ну и решился… Я ничего никому не мог доказать. Единственный способ оправдаться – это если бы меня, пока я сидел в приемной, снимали скрытым кинематографическим аппаратом. Но это невозможно, кто бы стал это делать…
Ахиллес разлил по лафитникам остатки коньяка, кликнул Артамошку, велел принести еще бутылку и, отвлекая Петю пустой утешительной болтовней, принялся методично его накачивать – притворяясь, что пьет наравне, – благо с некоторых пор Петя уже совершенно не замечал, что Ахиллес не пьет. Зато сам пил, как воду.
Потребовалось минут двадцать. Потом Петя стал все чаще закрывать глаза, клонить голову к столу – и наконец, утвердив щеку меж бутылкой и тарелочкой с закуской, стал легонько похрапывать. Ахиллес встал, крепко потряс его за плечо и убедился, что студент, в одиночку прикончивший вторую бутылку (а перед тем одолев добрую половину первой), заснул мертвым сном и проснется не скоро. Взяв студента под мышки, волоком транспортировал его на свою постель, не без труда уложил на бок, как совсем недавно Тимошин укладывал его – чтобы, не дай Бог, не захлебнулся рвотой, случалось такое с перепившими. Сел за стол, закурил трубочку и задумался.
Хорошо, допустим, у всей прислуги, мужской и женской, есть свидетели, подтверждающие, что той или иной персоны в означенное время в приемной не было… Но это еще ни о чем не говорит. Какая-то из этих пар – или троек – как раз и может оказаться ворами. Один – или одна – взял брошь перед самым появлением Пети, а сообщник – или сообщница – обеспечили alibi. В доме Тураевых немало местечек, где можно надежно спрятать не столь уж большой предмет. Обыскивали дом, безусловно, не настолько скрупулезно, чтобы проверить все подобные местечки, – для этого потребовалось бы гораздо больше людей и времени. А через несколько дней, когда все чуточку уляжется, вор унесет брошь из дома – ради такого бриллианта и таких сапфиров стоит набраться терпения и выждать…
Есть и другая версия…
Несомненно, князь с камердинером, опрашивая слуг, не стали допрашивать самих себя. Несомненно, они не допрашивали и княгиню Наталью с Ириной. Вывод: существуют ровным счетом пять человек, о которых решительно неизвестно, не заходили ли они в большую приемную перед приходом Пети. Теоретически рассуждая, и у князя с княгиней, и у их дочерей, и у камердинера может найтись ситуация, когда им срочно понадобились большие деньги. В самых родовитых и благородных семействах подобное случалось. И муж воровал драгоценности супруги, и супруга воровала сама у себя, и их взрослые детки обоего пола… Совершенно исключать эту версию нельзя. Единственный, кто в доме вне подозрений, – Викентий, по домашнему прозвищу – Додо. Уж его-то безусловно следует исключить из списка подозреваемых практически моментально…
И что прикажете делать? Решительно невозможно, просто нереально заявиться в дом Тураевых и сообщить: «Я пришел провести следствие». Туда его, в отличие от дома Сабашникова, никто не приглашал. Кто он для них такой? И по какому праву возложил на себя обязанности сыщика из сыскной полиции или судебного следователя?
Единственная возможность установить истину – методично перебрать всех до одного обитателей дома (исключая, разумеется, Додо). Изучить их жизнь вне дома, чтобы отыскать мотив, повод для кражи. Но такой возможности Ахиллес лишен начисто – потому что в одиночку осуществить такое предприятие, будем смотреть правде в глаза, никак не способен. Необходимы помощники в немалом числе. Митька с Артамошкой тут не годятся. Частных сыщиков, которых можно было бы нанять (на какие деньги, кстати?), нет не только в Самбарске, но и во всей Российской империи – тут вам не Англия, господа мои… Тупик.
И все же, все же… Существует крайне зыбкий шанс. В сжатые сроки пообщаться с главными городскими сплетниками, максимально тонкими намеками препроводить их на нужную тропу, попытаться отыскать ниточку, способную при удаче привести к князю, или к княгине, или к одной из их дочерей. Всегда есть если не точные сведения, то смутные намеки, которым не придает значения и сам рассказчик.
Вот только этот метод неприменим к камердинеру и прислуге – о таких людях в обществе не сплетничают. И если это все же кто-то из них – вот тут уж несомненный тупик…
Он задумчиво посмотрел на безмятежно спящего Петю – тот уже даже чуточку улыбался, должно быть, ему снилось нечто приятное: ну, скажем, что сном были именно утренние события, разговор с князем. Или отыскался истинный виновник.
А вот с ним что прикажете делать? Перебирание главных городских сплетников, как ни прикидывай с оптимистической точки зрения, займет два-три дня, если не больше. Невозможно все это время держать Петю в состоянии крепкого алкогольного сна. Рано или поздно он вернется в сознание, и на него вновь навалится весь ужас происшедшего, и он может попытаться еще раз… Уже не посредством пистолета… Разве что рассказать все Тимошину, на которого во многом можно полагаться, взять его в сообщники? У Тимошина с Бергером Петя и неделю не протрезвеет. Хотя с этими нововведениями – чертовыми уроками словесности и Тимошин и Бергер крайне ограничены в возможностях и никак не смогут держать Петю под постоянным присмотром. К тому же ниточек может и не оказаться. Все явственнее вырисовывается тупик…
Когда мысли окончательно уперлись в глухую стену, в тупик, он встал, сбросил солдатскую одежку и надел летний белый китель со всем прочим. Посмотрел на спящего Петю и спрятал браунинг в карман – исключительно для того, чтобы не оставлять его дома. Прицепил дедовское оружие, вышел в свою крохотную прихожую и сказал моментально выскочившему из своей каморки Артамошке:
– С барина глаз не спускай. Если, паче чаяния, проснется до моего возвращения, что хочешь делай, что угодно придумай, но напои его опять до беспамятства. А если все же не захочет упиваться, кликни Никодима и держите его здесь силком до моего возвращения. Понял?
– Так точно, ваше благородие!
– А что ты понял?
Чуть помявшись, Артамошка признался:
– Что ничего не понял, ваше благородие. Но исполню все в точности, как велели.
– Ну, чтобы тебе было понятнее… – сказал Ахиллес. – Барин твердо решил покончить жизнь самоубийством. Я что-нибудь постараюсь придумать, но время потребуется… Теперь понял?
– Вот теперь понял, – просиял Артамошка. – И точно, в таком разе нужно его в беспамятстве подержать. Авось, денек пьяным пролежавши, передумает. Был у нас подобный случай с одним приказчиком. Решил он…
– В другой раз расскажешь, – отрезал Ахиллес и вышел.
Неторопливо направился в сторону Большой Овражной, где стоял дом Тураевых (правда, никаких оврагов там не имелось, и почему улицу назвали именно так, не помнили и старожилы). Путь не такой уж близкий, можно еще о всяком подумать…
Итак, князья Тураевы. Обладающие титулом на законных основаниях. Вот только иные природные князья, из Рюриковичей и Гедиминовичей, потомки удельных и великих князей, ровней себе князей вроде Тураевых решительно не признавали. Потому что и титул, и обширные земельные пожалования захудалый дворянин Тураев получил то ли от первого Лжедмитрия, то ли от второго. Оба самозванца немалому числу захудалых пожаловали и титулы, и даже боярские чины. И земель раздали немало. «Облагодетельствованных» оказалось столько, что с окончанием Смуты чья-то безусловно умная голова рассудила трезво, не без цинизма, но, в общем, правильно: если начать у них у всех отбирать земли и лишать титулов и боярства, чего доброго, полыхнет вторая Смута – кому понравится из князей да в грязь? И было решено оставить все как есть. Кто чем владеет, пусть владеет и дальше. Кто получил титул или боярство, пусть и далее пребывает в том же состоянии. Черт с ними, пусть подавятся – нужно державу поднимать из пепла и угольев, второй Смуты она не перенесет…
В гимназических учебниках отечественной истории об этом не было ни строчки, но в Чугуевском однокашник-попович рассказал Ахиллесу под большим секретом: и сам Филарет, отец царя Михаила Федоровича, на одну из ступенек церковной карьеры поднялся благодаря Лжедмитрию-первому сделавшему его из архимандритов ростовским митрополитом.
Земель Тураевы вместе с княжеским титулом получили немало, но вот в дальнейшем род стало преследовать то ли роковое невезение, то ли наложенное кем-то проклятие. Болтали так и этак, но никто не знал точно. У себя в Поволжье они долго оставались некоронованными владыками, богатейшими помещиками, а вот выше, ко двору, попасть никак не удавалось. В ближний круг Петра Великого как-то не вписались, позже стали приятельствовать с Долгорукими – и кое-кто из Тураевых, потеряв многие земли, отправился в Сибирь, когда матушка Анна Иоанновна выметала Долгоруких из столиц, словно метлой. Елизавета того Тураева вернула, вот только земли прочно прилипли к чьим-то рукам, и вернуть удалось малую толику. При Елизавете тоже как-то не сладилось угодить в число царедворцев. Двое Тураевых, гвардейские офицеры, вошли было в милость к государю Петру Третьему, но тут грянуло его свержение, во время коего два брата пытались удержать своих солдат от выступления – и надолго оказались в Поволжье, в родных имениях и с запретом оные покидать. Вот с екатерининских времен и пошло: усугубившееся невезение. Тураевы потом, когда Павел Петрович жирной чертой перечеркнул матушкины дела и начинания, в Петербург их все же вернул, но невезение, как бы по инерции, продолжалось. Тураевы служили и в гражданской, и в военной службе, но никогда не поднимались слишком высоко, ни до статских генералов, ни до военных. Разочаровавшись, в конце концов подавали в отставку и оседали в имениях, где жили широко – отчего обширнейшие некогда имения постепенно таяли, как кусок сахара в крутом кипятке. А тут еще освобождение крестьян – притом что хозяйствовать Тураевы не умели, полагая это не барским делом. Так все и катилось по наклонной. Остался только особняк в Самбарске, построенный в пору благоденствия еще при Екатерине, имение в десяти верстах от Самбарска, да тысячи полторы десятин земли (у кого-то из Тураевых еще при Александре Третьем хватило ума не пускаться в хозяйственные авантюры самому, а сдавать землю в аренду под пахоту и добычу серного колчедана. Что позволяло поддерживать не такой уж низкий уровень жизни, по сути, не светский, регулярно бывать в Петербурге и во Франции, поддерживать в должном состоянии ветшающий дом и давать приемы для дворян губернии). Губернским предводителем дворянства князя Тураева избрали как-то по привычке – но должность эта, известно, чисто почетная, доходов не приносит. Пока что они держались на определенном уровне, но это, по выражению кого-то из самбарских остряков, напоминало езду на велосипеде: перестал крутить колеса – упадешь…
Княжеская чета держалась так, словно ничего не происходило, и продержаться так, пожалуй, могла еще долго. Однако давненько уж поступала как многие: принимала у себя десятка два подающих надежды молодых людей, дворян конечно (две дочери и ни единого сына, если не считать бедняжку Додо, а его считать никак не следовало). Попали в это число и Ахиллес с Петей, исправно посещавшие салон княгини. В последние дни князь с княгиней были особенно любезны с Ахиллесом – а дело, конечно, в том, что один из их родственников жил в Красноярске: был знаком с Сабуровыми – и, было у Ахиллеса такое подозрение, отписал им о дядюшкином наследстве. Тимошин, по причине плебейского происхождения в салоне княгини не принятый, но ничуть этим не огорченный, как-то сказал Ахиллесу – не столь уж успешны дела у их сиятельств, Ахилл, коли и ты со своим не особенно и великим наследством смотришься завидным женихом. Ахиллес пожал плечами и промолчал. Обе девицы ему нравились, и не более того – симпатичные, прочитавшие немало книг, остроумные собеседницы. И только, сердце не колыхнулось ни разу, а уж теперь…
Вот он и надеялся теперь, что хорошие отношения с Тураевыми помогут замолвить за Петю пару слов, убедить их, что они погорячились, что похитителя нужно искать в другом направлении. И ничуть не кривил бы душой: по его глубокому убеждению, Петя был не из тех, кто способен украсть драгоценность, не тот человек.
Дверь ему открыл лакей в ливрее и напудренном парике – остатки былой роскоши екатерининских времен, когда таких вот молодцов по особняку бродило с полсотни. Принял у Ахиллеса фуражку и перчатки, проводил в большую приемную, выразил уверенность, что господину подпоручику скучать придется недолго – княгиня уехала к кому-то с визитом, мадемуазели отправились на лодочное катание, дома только его сиятельство, но он занят с управляющим. Ахиллеса это вполне устраивало – ему, собственно, и нужен был только князь; казалось, мужчина с мужчиной договорится быстрее и легче. Ведь еще Шерлок Холмс сказал: «Опасно отнимать у тигрицы тигренка, а у женщины – ее заблуждение». Княгиня, увы, как нынче модно, женщина экзальтированная – что в переводе на нормальный язык означает чуточку нервная.
– Желаете что-нибудь прохладительное? Вина, быть может? – Лакей и не думал уходить – из вежливости, конечно, знал, стервец, что Ахиллеса в доме всегда принимают радушно.
– Ничего не нужно, голубчик, – небрежно сказал Ахиллес. – Лучше иди побыстрее доложи.
Лакей поклонился и скрылся за дверью, ведущей в малую приемную. Достав портсигар – он знал, что здесь курили, вот и ониксовая пепельница на столе, – Ахиллес попытался обдумать, с чего начать обращение к князю, смотрел вокруг без особого любопытства, был здесь не впервые. Приемная была обставлена со спокойной, старой роскошью – две лестницы, полудугами уходящие на второй этаж, портьеры спокойных, некрикливых тонов, мебель, помнившая еще, пожалуй что, и матушку Екатерину, картины на стенах, расписной плафон потолка.
Огромное чучело медведя в углу – зверь, ощерясь, держал в передних лапах поднос для визитных карточек – ну конечно, стараниями прислуги начищенный до блеска.
И все равно, все здесь всякий раз казалось Ахиллесу чуточку ненастоящим, принадлежащим не двадцатому веку, а далекому прошлому. Так и казалось, что сейчас распахнется одна из темно-вишневых портьер (идеально гармонировавших с мебелью из красного дерева), выйдет щеголь в расшитом золотом камзоле с бриллиантовыми пряжками на туфлях и, небрежно касаясь шпаги с золоченым эфесом на боку, поправляя локоны алонжевого[78] парика, осведомится:
– Значит, вы, милостивый государь, сомневаетесь в словах ее сиятельства?
Он невольно встрепенулся, когда портьера колыхнулась именно в том месте, на которое он смотрел, но тут же смущенно улыбнулся: ну конечно, подобные кавалеры давным-давно покоились в фамильных склепах. Бесшумно, не сводя с Ахиллеса чистых голубых глаз, вышел мальчишка лет восьми, белокурый кудряш, в коротких штанишках, каких в его возрасте уже не носили, и бархатной курточке с большим бантом. Улыбнулся и сказал:
– Длайствуй.
– Здравствуй, – сказал Ахиллес, как всегда, подобно любому здоровому человеку испытавший смесь жалости и некоторой робости.
Мальчишка взобрался с коленками на кресло, напротив Ахиллеса, присмотрелся ясным, незамутненным взором и спросил:
– Куись?
– Курю, – сказал Ахиллес.
– Папа куит, мама куит. Я не кую.
– Вот и молодец, – сказал Ахиллес, чувствуя все ту же неловкость.
Это и был Викентий, по домашнему прозвищу – Додо, несчастье семьи. Лучшие врачи Москвы и Петербурга (и даже один заезжий француз) разводили руками и пожимали плечами, не в состоянии ни поставить диагноз, ни объяснить, почему так получилось. На вид – симпатичный мальчик восьми с лишним лет, вот только в умственном развитии остановился годах на трех, и не было надежды, что это положение когда-нибудь изменится… Безобидный ребенок лет трех, не знающий ни одной буквы…
Додо вдруг спрыгнул с кресла, пробежал к медведю (высотой головы на две повыше высокого человека, с обезьяньим проворством взобрался по его боку, цепляясь за длинную шерсть, и уселся прямо на серебряный поднос, как на лавочку, болтая ногами и обнимая медведя за шею и перебирая пожелтевшие клыки. Чуть обеспокоившись, Ахиллес встал и сделал пару шагов к зверю, готовый подхватить, если мальчишка сверзится вместе с подносом. Нет, не понадобилось – возможно, домашние знали о привычке Додо дружить с мишкой и укрепили того соответственно.
Безмятежно глядя на него сверху вниз, Додо сказал:
– Мися кусить хотит.
– Чем же я его покормлю? – развел руками Ахиллес. – А что он у тебя кушает?
– Миша кусит класиво…
И тут Ахиллеса осенило. Он отстегнул часовую цепочку, вынул свои часы, на совесть начищенные Артамошкой, показал мальчишке и спросил:
– Это класиво?
– Класиво! – с энтузиазмом воскликнул Додо.
Ахиллес уже не колебался. Отошел к столу, положил на него часы и, стараясь двигаться плавно, укрылся за портьерой, откуда мог прекрасно видеть чучело. Додо какое-то время восседал на подносе, как обезьянка на ветке, потом слез, подхватил часы Ахиллеса, так же проворно забрался к медведю на плечо и опустил часы в разинутую пасть. Что-то там, внутри, глухо стукнуло. Засмеявшись и похлопав в ладоши, Додо спустился на паркет и вприпрыжку взбежал на второй этаж, что-то бормоча про себя.
Вот теперь все стало ясно. Единственный, кого не следовало подозревать, – и есть единственный виновник. Не окажись Ахиллес в нужное время в нужном месте, никто бы мальчика и не заподозрил – всем ведь известно, что драгоценности крадут из корысти, а откуда корысть у Додо, не понимающего, что это такое?
Не колеблясь, Ахиллес подошел к чучелу и принялся его старательно ощупывать, начиная с живота. Нет, и живот и грудь плотно набиты чем-то слежавшимся, плотным – опилки, скорее всего. А вот шея поддается под пальцами, и это уже не опилки, это что-то другое…
Не особенно и раздумывая, он вынул перочинный ножик, открыл самое длинное и острое лезвие. Не без усилия воткнул кончик слева в шею – впрочем, давным-давно высохшая шкура (князь говорил, что медведя уложил его дед) поддавалась с хрустом, довольно легко.
– Ахиллес Петрович! – раздался у него за спиной недоуменный возглас князя. – Что это на вас нашло?
– Ищу клад, ваше сиятельство, – кратко ответил Ахиллес, продолжая разрез на всю длину шеи.
– Но позвольте… Как же это вы… – Князь подошел вплотную и явно пытался догадаться, не в чрезмерном ли количестве употребленного вина тут дело. – Это, некоторым образом, память о дедушке…
– Ага! – воскликнул Ахиллес, нащупал что-то твердое, угловатое, потянул из массы слежавшихся опилок. – Вам это знакомо, князь?
Он держал в руках небольшую золотую табакерку с финифтью на крышке и какой-то гравированной надписью на боку.
– Ну, конечно же! Моя табакерка! Полгода как пропала, грешили на Прошку, пришлось прогнать…
Аккуратно положив табакерку на блюдо, Ахиллес пристроил рядом две массивные серебряные ложки с княжеским гербом, фруктовый ножик, тоже серебряный, круглую золотую коробочку, – кажется, пудреницу, изящный золотой флакончик, видимо для духов или нюхательной соли, – легонько отстранил руку князя.