– Эх, юноша, – похлопал его по плечу Тимошин. – Безнадежное это дело – выискивать в нашей жизни справедливость. Что-то редко я ее видел в окружающей действительности… Вот что, а не пойти ли нам выпить? Ты не поверишь, Ахилл, но мы с Бергером с утра трезвы… ну, бутылочка зеленого вина на двоих не считается, что это для нас?
– Нет, спасибо, – сказал Ахиллес. – Бывают случаи, когда просто необходимо горе в водке утопить, а бывает и совсем наоборот… Так что нет никакого желания.
– Ну, как знаешь, – сказал Тимошин, ничуть не обидевшись.
Была у него хорошая черта характера – он никогда не уговаривал выпить навязчиво, отказ принимал совершенно спокойно.
– И все же это несправедливо… – повторил Тарантьев.
– Кто эту справедливость видел… – махнул рукой Тимошин.
Ахиллес хотел сказать поручику, что он смотрит на вещи и вообще на жизнь чересчур пессимистично, но прикусил язык – вспомнил красотку Ульяну, недавний наглядный пример. Тимошин тем временем утешал Тарантьева:
– Ничего страшного в гауптвахте нет, фендрик. Сиживали-с, знаем. Что в дисциплинарном уставе сказано о правилах содержания офицера на гауптвахте?
Тарантьев снова чуть покраснел:
– Не помню… Не предполагал, что придется…
– Глупости какие, юноша, – фыркнул Тимошин. – Что это за офицер, если он на гауптвахте не сиживал? Это уже пол-офицера какие-то… Слушай и запоминай: офицер имеет право взять на гауптвахту свою постель, питаться из ресторана за свои деньги и даже принимать посетителей. За одним зорко следят, чтобы к арестованному спиртного не пронесли. Но и это при некотором напряжении фантазии обойти можно. Помню, в прошлом году мне официант из «Эльдорадо» по предварительной договоренности коньяк принес в чайнике для заварки. А то еще был случай, когда штабс-капитану Постыго его друг, полковой врач, полдюжины апельсинов в пакете передал. Тут уж вообще не подкопаешься. А в каждый апельсин доктор медицинским шприцем коньяку запузырил, так что получилось бутылки полторы. Мотай на ус, пригодится… Если Ахилл не хочет, может, ты с нами пойдешь выпьешь? Научим пить правильно, чтобы не повторял прежних ошибок, в секреты кое-какие посвятим, позволяющие пить и не пьянеть…
– А пожалуй, – бесшабашно махнул рукой юный подпоручик.
– С приятной новостью вас, господа! – послышался рядом знакомый насмешливый голос.
Подошел один из двух адъютантов их батальона[71], поручик Беловинский, на ходу доставая портсигар.
Относились к нему, в общем, с симпатией. В отличие от второго адъютанта, Синцова, державшегося особняком и полагавшего себя бог весть какой важной персоной, Беловинский общих развлечений и выпивок нисколечко не чурался, носа не задирал. Его хорошие знакомые часто узнавали о каком-то предстоящем событии раньше, чем становилось известно всему полку. Вот и сейчас он хитровато поблескивал глазами с чуточку загадочной миной опереточного злодея.
– Что там еще на нашу голову? – насторожился Тимошин, а за ним и все остальные – после недавнего разноса приятных сюрпризов как-то не ждали.
– Старик только что подписал распоряжение, – сказал Беловинский. – С завтрашнего дня для всех офицеров, оставшихся в городе, вводятся ежедневные двухчасовые уроки словесности. Неофициально велено довести до всеобщего сведения: лица, уроки проигнорировавшие или показавшие плохие результаты, опять-таки неофициально будут иметь некоторые мелкие, но досадные неприятности по службе…
Вот это был сюрприз так сюрприз!
– Па-азвольте! – ничуть не картинно, вполне искренне возмутился Тимошин, и все остальные к нему мысленно присоединились. – Эт-то что за тралимония с квасом?! Уроки словесности для офицеров? Да ни в одном уставе такого нет!
– Недооцениваешь ты ума нашего полкового командира, Жорж, – усмехнулся Беловинский. – Знаешь, что он ответил, когда ему деликатно намекнули, что уставы, ты прав, не предусматривают никаких таких уроков словесности для офицеров? Ответил так: рассредоточение полка вокруг города есть ситуация безусловно чрезвычайная… и тоже не предусмотренная уставами. А в чрезвычайных ситуациях можно применять и чрезвычайные меры – чтобы приструнить вынужденных бездельничать господ офицеров. В уставах и в самом деле есть параграфы, которые при желании можно толковать двояко. Закон – что дышло. Ну, конечно, никто не собирается спрашивать нас, как простых солдат, о значении знамени, правилах титулования, отличию чинов по знакам различия. Мы как-никак не сиволапое мужичье. Замысел у него коварнее: экзаменовать офицеров на знание уставов. А с этим у многих, согласитесь, обстоит не лучшим образом – подзабыли-с…
– Не злорадствуй, – мрачно бросил Бергер.
– Я нисколечко не злорадствую, – заверил адъютант. – Я горько иронизирую, в том числе и над самим собой – все адъютанты тоже от этих уроков избавлены не будут… Подзабывать начали уставы… Вот скажи ты мне, Тимошин: что согласно уставу должно находиться у солдата в ранце в походе?
На лице Тимошина отразились сначала старательная работа мысли, потом явное смущение.
– Ну… – протянул он. – На ранец крепятся баклага с водой, скатанная шинель, запасные сапоги в чехлах…
– Да я не о том. Что должно быть в самом ранце?
– Ну… Портянки, сухари, бритвенные принадлежности…
– А сколько пар портянок и сколько фунтов сухарей?
Тимошин убито молчал.
– Двадцать четыре патрона и принадлежности для ухода за винтовкой, – внес свою лепту Тарантьев.
– Гребень вроде бы… – произнес Ахиллес.
– «Вроде бы…» Плохо, господа…
– Можно подумать, ты сам назубок знаешь, – огрызнулся Тимошин.
– Не знаю, – печально согласился Беловинский. – Помню еще, что портянок полагается две пары, а вот сколько должно быть сухарей и соли, врать не буду, запамятовал. Ну что же, придется нам всем о водочке и прочих увеселениях пока что забыть и начать разыскивать по всем углам уставы – хорошо еще, если они паутиной заросли, а если мышеядию подверглись? Придется деньги в книжной лавке на новые тратить. Начну-ка я, пожалуй, первым… Честь имею!
Он отвязал от забора свою буланую кобылку, из выбракованных[72], но резвую, ловко вскочил в седло и припустил по улице крупной рысью. Оставшиеся молча смотрели ему вслед.
– Вот и настигла восьмая казнь египетская, – вздохнул Тимошин. – И ведь никуда не денешься. Все мы тут знаем, сколько возможностей у полкового командира ущемить неофициально, но чувствительно. Пойдемте, господа? Выпьем самую малость, бутылочки по две кизлярки и разойдемся по квартирам уставы среди паутины искать…
Оставшись в одиночестве, Ахиллес докурил папиросу и неспешно направился к своему жилищу. Уроки словесности (на которых и ему наверняка придется трудненько) пугали менее всего – на фоне других грядущих неприятностей. Неизвестность хуже заранее объявленного наказания. Но дело даже не в этом. Даже если в дивизии пойдут на крайности и решат выставить его из полка без права возвращения[73], это еще не самое печальное. Больше всего его пугала вполне реальная перспектива стать героем очередной газетной сенсации из тех, что распространяются по всей Руси Великой, как лесной пожар, – а то и, изволите ли видеть, знаменем в очередной схватке бесконечной борьбы меж «либералами» и «реакционерами». Чересчур уж сомнительная слава, господа мои. Газетные сенсации недолговечны, а новые знамена «либералы» и «реакционеры» меняют слишком часто, но все равно, немало воды утечет, прежде чем о «самбарском Шерлоке Холмсе» забудет читающая публика и грызущиеся меж собой либеральные и консервативные полчища… К черту! Лучше всего – отставка, неважно, с какой формулировкой. Вернуться в Красноярск, разумно распорядиться дядиным наследством, подыскать какое-нибудь занятие и ждать, пока Ванда закончит гимназию, а потом по всем правилам просить ее руки. Правда, и при таком обороте дела газеты еще долго не оставят его в покое, но с ним будет Ванда, а она, Ахиллес яростно верил, обязательно дождется. Благо ждать придется даже не год – девять месяцев. И над ним, человеком штатским, более не будет нависать обязанность вступать в брак не ранее двадцати трех лет.
Подходя к воротам, он уже решил, что прежде всего займется поисками уставов и их инвентаризацией – но, оказавшись во дворе, изменил намерения самым решительным образом. Дворник Никодим откровенно бездельничал: сидел на лавочке у дворницкой и лениво стругал ножом какую-то палочку.
– Что, нечем заняться, Никодим? – спросил Ахиллес, усмотрев прекрасную возможность утешить душу и без спиртного.
– Нечем, барин, вроде все по двору переделал… – Он заметно оживился. – Что, жижицу изволите предложить?
Как Митрофан Лукич оказался решительно не способен выговорить имя «Ахиллес», так и Никодим превратил «джиу-джитсу» в «жижицу».
– Пожалуй, – сказал Ахиллес.
– С полным нашим удовольствием! – Никодим проворно отложил ножик и разлохмаченную палочку.
– Сейчас, только переоденусь, – сказал Ахиллес и пошел к себе во флигель.
Переоделся в солдатскую гимнастерку и шаровары, за его деньги сшитые ему в полковой швальне, натянул старые стоптанные уже сапоги. Извлек из чуланчика все необходимое для очередного занятия джиу-джитсу снаряжение: толстую палку длиной в аршин, контур ножа, вырезанный из толстого войлока, детский пугач, игравший роль револьвера, «камень» (эту роль исполнял набитый песком мешочек из грубого полотна) и напоследок – деревянные вилы и косу, за полтину старательно выструганные тем же Никодимом. Следовало учитывать российскую специфику: это на Шерлока Холмса или Лекока никогда не бросались с вилами или косой, а в нашем отечестве сыщик может столкнуться с противником, использующим и такие подручные средства…
– Отнеси, – кивнул он Артамошке, кивнув на все это добро.
Денщик сгреб все необходимые принадлежности в охапку. Отпускать критические замечания он, конечно, не осмелился бы, но довольно громко проворчал, якобы в сторону:
– Этакий медведь и ушибить может, что бы там косоглазые ни придумали…
– Для того и придумали, чтобы никакой медведь не ушибил, – сказал Ахиллес почти весело.
Джиу-джитсу он всерьез занялся еще в седьмом классе гимназии, вдоволь начитавшись романов, где бравые сыщики при помощи этой таинственной борьбы вмиг обезвреживали и сбивали с ног любого громилу, пусть и не уступавшего телосложением медведю. Оказалось, в Красноярске давненько уж живет-поживает пожилой японец, мастерски владевший этим боевым искусством. Занимался он главным образом тем, что обучал джиу-джитсу городовых, но не отказывался за отдельную плату заниматься и с «вольнослушателями». Поговаривали, что никакой он не японец, а попросту китаец, выдающий себя за японца ради пущего престижа. Как бы там ни было, а японской борьбой он владел прекрасно и учил на совесть. Так что Ахиллес за два года прошел неплохую выучку.
Повезло ему и в училище. Один из преподавателей гимнастики оказался столь же заядлым любителем джиу-джитсу. И в свободные часы совершенно приватным образом занимался в зале с желающими. Училищное начальство ничего против не имело, полагая, что и это умение может офицеру пригодиться – хотя бы в рукопашной на театре боевых действий.
Здесь, в Самбарске, партнера для регулярных тренировок так и не удалось отыскать – а постоянные тренировки необходимы в любом виде спорта, даже гораздо менее безобидном. Поначалу Ахиллес попытался использовать Артамошку, но ничего не получилось по причинам чисто психологического характера. Малый был ловкий, но служил давно, воинскую дисциплину усвоил, и никак не мог всерьез попытаться ударить своего офицера палкой, «ножом» и всем прочим. Двигался так плавно, словно собирался концом палки смахнуть у Ахиллеса с плеча пушинку.
Тут-то и подвернулся Никодим, мастер уличных кулачных боев «стенка на стенку», заинтересовавшийся странными забавами купеческого квартиранта. Вот из него-то «противник» получился самый что ни на есть натуральный: он нападал всерьез, и с подручными предметами, и с голыми руками. Хотя он и не знал такого слова, но им явно овладел нешуточный спортивный азарт: верзила на голову выше и чуть ли не вдвое шире в плечах Ахиллеса никак не мог понять, как получается, что у него вмиг выбивает «оружие» и укладывает наземь совсем молодой офицерик, значительно уступавший и ростом и телосложением. За каждую тренировку Ахиллес платил ему двугривенный, но давно уже подозревал, что Никодим занимался бы этим и бесплатно: самолюбие лучшего кулачного бойца околотка было крайне уязвлено, и он не прочь был бы все же ухитриться как-то и одержать победу над нахальным молодцем, швырявшим его, как сноп соломы, и отбивавшим все атаки.
А в общем Ахиллес был своим партнером крайне доволен. Русский кулачный бой, как и английский бокс, – не просто бездумное махание кулаками, а своеобразное искусство сродни поединку на шпагах, а то и шахматной партии. Тут нужны смекалка, умение мгновенно произвести в уме точный расчет, отреагировать на малейшее изменение ситуации и прочие специфические способности. Никодим не действовал по раз навсегда установленному шаблону: освоившись немного с японской борьбой, он применял всякие ухватки, разнообразил методы атаки, одним словом, противником был интересным.
Вот и сейчас он надвигался, подняв палку так, словно собирался треснуть Ахиллеса по плечу, но глаза что-то очень уж хитро поблескивали. За два месяца занятий Ахиллес хорошо изучил мимику своего противника: простой русский мужик Никодим лицом владел плохо, не обладал японской невозмутимостью. Так что, пожалуй, следовало ждать очередного сюрприза – и Ахиллес был начеку, приняв одну из оборонительных позиций и готовясь ее изменить.
Ага! Буквально в самый последний миг, когда палка вроде бы уже готова была опуститься на плечо, Никодим молниеносно перебросил ее в левую руку, нанося удар сбоку, по ребрам…
Точнее, попытался нанести. Точно так же и Ахиллес в последний миг изменил позицию, перехватил могучее запястье, вмиг переместился влево, подбил ногой ногу противника, провел отточенный бросок. Палка вылетела из уграбистой ладони (Ахиллес знал, по какой косточке запястья надо ударить, чтобы пальцы разжались сами собой), а сам Никодим во весь рост грянулся в траву, с заломленной за спину рукой. Ахиллес уперся ему в спину коленом. Схватка была им в очередной раз выиграна.
Он разжал руки и встал. Никодим тоже поднялся, отряхиваясь и беззлобно ворча:
– Ловки вы, барин, что уж… Ну да авось и у меня чего получится. Не может такого быть, чтобы русский человек придумки косоглазых макак не превозмог…
– Надежды юношей питают, – весело сказал Ахиллес.
– Я не вьюнош, я мужик в солидных годах…
– Это стихи такие, – сказал Ахиллес. – Ну что сказать? Старайся, вдруг и получится. Еще? Оружие выбирай сам, только расстояние выдерживай…
После короткого раздумья Никодим поднял с земли пугач, безобидно, но оглушительно бабахавший пробками с серой, занял оговоренную позицию – аршинах в двух от Ахиллеса. Очередного поединка не получилось – оба машинально повернули головы на стук распахнувшейся калитки. Так смело входить во двор со злым цепником мог только кто-то свой.
И действительно, это оказался Митрофан Лукич, оглядев двор, пошел прямиком к ним. Иногда, когда выдавалась минутка безделья, он любил понаблюдать за их упражнениями, порой бормоча под нос:
– Выдумают же, черти косоглазые… А мы в молодые годы без затей кулачищами молотились, никто про эту жижицу и не слыхивал…
Однако на сей раз что-то не походило, что Лукич вновь собирается в зрители – очень уж деловой и целеустремленный был у него вид. Подойдя вплотную, он сказал с явным нетерпением:
– Ахиллий Петрович, вы б не могли эту забаву на потом отложить? Дело у меня к вам серьезное…
– Ну конечно, – сказал Ахиллес, видя, что лицо у купца крайне озабоченное.
– Ну, тогда пойдемте к вам, так оно сподручнее. А то ко мне идти – супружница непременно встрянет. Ничего не скажешь, умом востра, да все равно, лучше уж без нее. Помочь ничем не поможет, а в разговор непременно влезет…
Усевшись в комнате Ахиллеса на тот из стульев, что был менее шатким (второй однажды упал, когда корпулентный купец сделал слишком резкое движение), Митрофан Лукич вдруг спросил:
– Ахиллий Петрович, у вас коньячку или чего другого не найдется?
– Ну, разумеется, – сказал Ахиллес. – Я еще не весь ваш презент истребил… Что-то вы, Митрофан Лукич, посреди дня выпивать стали, чего я за вами раньше не замечал…
– От сюрпризов всё, – понурясь, признался купец. – Когда уж чередой поганые сюрпризы идут…
Ахиллес крикнул Артамошку, и уже через пару минут появились и початая бутылка шустовского, и закуска. Вежливости ради Ахиллес налил и себе, но пить не торопился – как-то не тянуло после недавнего окаянства с Тимошиным.
Зато Митрофан Лукич свой лафитник опрокинул единым духом, налил второй, отправил и его по принадлежности – и только после этого сжевал ломтик белужьего бока. Вынул портсигар, повертел в руках, словно в раздумье.
– Случилось что-то? – с некоторым беспокойством спросил Ахиллес.
– Нет, спасибо, – сказал Ахиллес. – Бывают случаи, когда просто необходимо горе в водке утопить, а бывает и совсем наоборот… Так что нет никакого желания.
– Ну, как знаешь, – сказал Тимошин, ничуть не обидевшись.
Была у него хорошая черта характера – он никогда не уговаривал выпить навязчиво, отказ принимал совершенно спокойно.
– И все же это несправедливо… – повторил Тарантьев.
– Кто эту справедливость видел… – махнул рукой Тимошин.
Ахиллес хотел сказать поручику, что он смотрит на вещи и вообще на жизнь чересчур пессимистично, но прикусил язык – вспомнил красотку Ульяну, недавний наглядный пример. Тимошин тем временем утешал Тарантьева:
– Ничего страшного в гауптвахте нет, фендрик. Сиживали-с, знаем. Что в дисциплинарном уставе сказано о правилах содержания офицера на гауптвахте?
Тарантьев снова чуть покраснел:
– Не помню… Не предполагал, что придется…
– Глупости какие, юноша, – фыркнул Тимошин. – Что это за офицер, если он на гауптвахте не сиживал? Это уже пол-офицера какие-то… Слушай и запоминай: офицер имеет право взять на гауптвахту свою постель, питаться из ресторана за свои деньги и даже принимать посетителей. За одним зорко следят, чтобы к арестованному спиртного не пронесли. Но и это при некотором напряжении фантазии обойти можно. Помню, в прошлом году мне официант из «Эльдорадо» по предварительной договоренности коньяк принес в чайнике для заварки. А то еще был случай, когда штабс-капитану Постыго его друг, полковой врач, полдюжины апельсинов в пакете передал. Тут уж вообще не подкопаешься. А в каждый апельсин доктор медицинским шприцем коньяку запузырил, так что получилось бутылки полторы. Мотай на ус, пригодится… Если Ахилл не хочет, может, ты с нами пойдешь выпьешь? Научим пить правильно, чтобы не повторял прежних ошибок, в секреты кое-какие посвятим, позволяющие пить и не пьянеть…
– А пожалуй, – бесшабашно махнул рукой юный подпоручик.
– С приятной новостью вас, господа! – послышался рядом знакомый насмешливый голос.
Подошел один из двух адъютантов их батальона[71], поручик Беловинский, на ходу доставая портсигар.
Относились к нему, в общем, с симпатией. В отличие от второго адъютанта, Синцова, державшегося особняком и полагавшего себя бог весть какой важной персоной, Беловинский общих развлечений и выпивок нисколечко не чурался, носа не задирал. Его хорошие знакомые часто узнавали о каком-то предстоящем событии раньше, чем становилось известно всему полку. Вот и сейчас он хитровато поблескивал глазами с чуточку загадочной миной опереточного злодея.
– Что там еще на нашу голову? – насторожился Тимошин, а за ним и все остальные – после недавнего разноса приятных сюрпризов как-то не ждали.
– Старик только что подписал распоряжение, – сказал Беловинский. – С завтрашнего дня для всех офицеров, оставшихся в городе, вводятся ежедневные двухчасовые уроки словесности. Неофициально велено довести до всеобщего сведения: лица, уроки проигнорировавшие или показавшие плохие результаты, опять-таки неофициально будут иметь некоторые мелкие, но досадные неприятности по службе…
Вот это был сюрприз так сюрприз!
– Па-азвольте! – ничуть не картинно, вполне искренне возмутился Тимошин, и все остальные к нему мысленно присоединились. – Эт-то что за тралимония с квасом?! Уроки словесности для офицеров? Да ни в одном уставе такого нет!
– Недооцениваешь ты ума нашего полкового командира, Жорж, – усмехнулся Беловинский. – Знаешь, что он ответил, когда ему деликатно намекнули, что уставы, ты прав, не предусматривают никаких таких уроков словесности для офицеров? Ответил так: рассредоточение полка вокруг города есть ситуация безусловно чрезвычайная… и тоже не предусмотренная уставами. А в чрезвычайных ситуациях можно применять и чрезвычайные меры – чтобы приструнить вынужденных бездельничать господ офицеров. В уставах и в самом деле есть параграфы, которые при желании можно толковать двояко. Закон – что дышло. Ну, конечно, никто не собирается спрашивать нас, как простых солдат, о значении знамени, правилах титулования, отличию чинов по знакам различия. Мы как-никак не сиволапое мужичье. Замысел у него коварнее: экзаменовать офицеров на знание уставов. А с этим у многих, согласитесь, обстоит не лучшим образом – подзабыли-с…
– Не злорадствуй, – мрачно бросил Бергер.
– Я нисколечко не злорадствую, – заверил адъютант. – Я горько иронизирую, в том числе и над самим собой – все адъютанты тоже от этих уроков избавлены не будут… Подзабывать начали уставы… Вот скажи ты мне, Тимошин: что согласно уставу должно находиться у солдата в ранце в походе?
На лице Тимошина отразились сначала старательная работа мысли, потом явное смущение.
– Ну… – протянул он. – На ранец крепятся баклага с водой, скатанная шинель, запасные сапоги в чехлах…
– Да я не о том. Что должно быть в самом ранце?
– Ну… Портянки, сухари, бритвенные принадлежности…
– А сколько пар портянок и сколько фунтов сухарей?
Тимошин убито молчал.
– Двадцать четыре патрона и принадлежности для ухода за винтовкой, – внес свою лепту Тарантьев.
– Гребень вроде бы… – произнес Ахиллес.
– «Вроде бы…» Плохо, господа…
– Можно подумать, ты сам назубок знаешь, – огрызнулся Тимошин.
– Не знаю, – печально согласился Беловинский. – Помню еще, что портянок полагается две пары, а вот сколько должно быть сухарей и соли, врать не буду, запамятовал. Ну что же, придется нам всем о водочке и прочих увеселениях пока что забыть и начать разыскивать по всем углам уставы – хорошо еще, если они паутиной заросли, а если мышеядию подверглись? Придется деньги в книжной лавке на новые тратить. Начну-ка я, пожалуй, первым… Честь имею!
Он отвязал от забора свою буланую кобылку, из выбракованных[72], но резвую, ловко вскочил в седло и припустил по улице крупной рысью. Оставшиеся молча смотрели ему вслед.
– Вот и настигла восьмая казнь египетская, – вздохнул Тимошин. – И ведь никуда не денешься. Все мы тут знаем, сколько возможностей у полкового командира ущемить неофициально, но чувствительно. Пойдемте, господа? Выпьем самую малость, бутылочки по две кизлярки и разойдемся по квартирам уставы среди паутины искать…
Оставшись в одиночестве, Ахиллес докурил папиросу и неспешно направился к своему жилищу. Уроки словесности (на которых и ему наверняка придется трудненько) пугали менее всего – на фоне других грядущих неприятностей. Неизвестность хуже заранее объявленного наказания. Но дело даже не в этом. Даже если в дивизии пойдут на крайности и решат выставить его из полка без права возвращения[73], это еще не самое печальное. Больше всего его пугала вполне реальная перспектива стать героем очередной газетной сенсации из тех, что распространяются по всей Руси Великой, как лесной пожар, – а то и, изволите ли видеть, знаменем в очередной схватке бесконечной борьбы меж «либералами» и «реакционерами». Чересчур уж сомнительная слава, господа мои. Газетные сенсации недолговечны, а новые знамена «либералы» и «реакционеры» меняют слишком часто, но все равно, немало воды утечет, прежде чем о «самбарском Шерлоке Холмсе» забудет читающая публика и грызущиеся меж собой либеральные и консервативные полчища… К черту! Лучше всего – отставка, неважно, с какой формулировкой. Вернуться в Красноярск, разумно распорядиться дядиным наследством, подыскать какое-нибудь занятие и ждать, пока Ванда закончит гимназию, а потом по всем правилам просить ее руки. Правда, и при таком обороте дела газеты еще долго не оставят его в покое, но с ним будет Ванда, а она, Ахиллес яростно верил, обязательно дождется. Благо ждать придется даже не год – девять месяцев. И над ним, человеком штатским, более не будет нависать обязанность вступать в брак не ранее двадцати трех лет.
Подходя к воротам, он уже решил, что прежде всего займется поисками уставов и их инвентаризацией – но, оказавшись во дворе, изменил намерения самым решительным образом. Дворник Никодим откровенно бездельничал: сидел на лавочке у дворницкой и лениво стругал ножом какую-то палочку.
– Что, нечем заняться, Никодим? – спросил Ахиллес, усмотрев прекрасную возможность утешить душу и без спиртного.
– Нечем, барин, вроде все по двору переделал… – Он заметно оживился. – Что, жижицу изволите предложить?
Как Митрофан Лукич оказался решительно не способен выговорить имя «Ахиллес», так и Никодим превратил «джиу-джитсу» в «жижицу».
– Пожалуй, – сказал Ахиллес.
– С полным нашим удовольствием! – Никодим проворно отложил ножик и разлохмаченную палочку.
– Сейчас, только переоденусь, – сказал Ахиллес и пошел к себе во флигель.
Переоделся в солдатскую гимнастерку и шаровары, за его деньги сшитые ему в полковой швальне, натянул старые стоптанные уже сапоги. Извлек из чуланчика все необходимое для очередного занятия джиу-джитсу снаряжение: толстую палку длиной в аршин, контур ножа, вырезанный из толстого войлока, детский пугач, игравший роль револьвера, «камень» (эту роль исполнял набитый песком мешочек из грубого полотна) и напоследок – деревянные вилы и косу, за полтину старательно выструганные тем же Никодимом. Следовало учитывать российскую специфику: это на Шерлока Холмса или Лекока никогда не бросались с вилами или косой, а в нашем отечестве сыщик может столкнуться с противником, использующим и такие подручные средства…
– Отнеси, – кивнул он Артамошке, кивнув на все это добро.
Денщик сгреб все необходимые принадлежности в охапку. Отпускать критические замечания он, конечно, не осмелился бы, но довольно громко проворчал, якобы в сторону:
– Этакий медведь и ушибить может, что бы там косоглазые ни придумали…
– Для того и придумали, чтобы никакой медведь не ушибил, – сказал Ахиллес почти весело.
Джиу-джитсу он всерьез занялся еще в седьмом классе гимназии, вдоволь начитавшись романов, где бравые сыщики при помощи этой таинственной борьбы вмиг обезвреживали и сбивали с ног любого громилу, пусть и не уступавшего телосложением медведю. Оказалось, в Красноярске давненько уж живет-поживает пожилой японец, мастерски владевший этим боевым искусством. Занимался он главным образом тем, что обучал джиу-джитсу городовых, но не отказывался за отдельную плату заниматься и с «вольнослушателями». Поговаривали, что никакой он не японец, а попросту китаец, выдающий себя за японца ради пущего престижа. Как бы там ни было, а японской борьбой он владел прекрасно и учил на совесть. Так что Ахиллес за два года прошел неплохую выучку.
Повезло ему и в училище. Один из преподавателей гимнастики оказался столь же заядлым любителем джиу-джитсу. И в свободные часы совершенно приватным образом занимался в зале с желающими. Училищное начальство ничего против не имело, полагая, что и это умение может офицеру пригодиться – хотя бы в рукопашной на театре боевых действий.
Здесь, в Самбарске, партнера для регулярных тренировок так и не удалось отыскать – а постоянные тренировки необходимы в любом виде спорта, даже гораздо менее безобидном. Поначалу Ахиллес попытался использовать Артамошку, но ничего не получилось по причинам чисто психологического характера. Малый был ловкий, но служил давно, воинскую дисциплину усвоил, и никак не мог всерьез попытаться ударить своего офицера палкой, «ножом» и всем прочим. Двигался так плавно, словно собирался концом палки смахнуть у Ахиллеса с плеча пушинку.
Тут-то и подвернулся Никодим, мастер уличных кулачных боев «стенка на стенку», заинтересовавшийся странными забавами купеческого квартиранта. Вот из него-то «противник» получился самый что ни на есть натуральный: он нападал всерьез, и с подручными предметами, и с голыми руками. Хотя он и не знал такого слова, но им явно овладел нешуточный спортивный азарт: верзила на голову выше и чуть ли не вдвое шире в плечах Ахиллеса никак не мог понять, как получается, что у него вмиг выбивает «оружие» и укладывает наземь совсем молодой офицерик, значительно уступавший и ростом и телосложением. За каждую тренировку Ахиллес платил ему двугривенный, но давно уже подозревал, что Никодим занимался бы этим и бесплатно: самолюбие лучшего кулачного бойца околотка было крайне уязвлено, и он не прочь был бы все же ухитриться как-то и одержать победу над нахальным молодцем, швырявшим его, как сноп соломы, и отбивавшим все атаки.
А в общем Ахиллес был своим партнером крайне доволен. Русский кулачный бой, как и английский бокс, – не просто бездумное махание кулаками, а своеобразное искусство сродни поединку на шпагах, а то и шахматной партии. Тут нужны смекалка, умение мгновенно произвести в уме точный расчет, отреагировать на малейшее изменение ситуации и прочие специфические способности. Никодим не действовал по раз навсегда установленному шаблону: освоившись немного с японской борьбой, он применял всякие ухватки, разнообразил методы атаки, одним словом, противником был интересным.
Вот и сейчас он надвигался, подняв палку так, словно собирался треснуть Ахиллеса по плечу, но глаза что-то очень уж хитро поблескивали. За два месяца занятий Ахиллес хорошо изучил мимику своего противника: простой русский мужик Никодим лицом владел плохо, не обладал японской невозмутимостью. Так что, пожалуй, следовало ждать очередного сюрприза – и Ахиллес был начеку, приняв одну из оборонительных позиций и готовясь ее изменить.
Ага! Буквально в самый последний миг, когда палка вроде бы уже готова была опуститься на плечо, Никодим молниеносно перебросил ее в левую руку, нанося удар сбоку, по ребрам…
Точнее, попытался нанести. Точно так же и Ахиллес в последний миг изменил позицию, перехватил могучее запястье, вмиг переместился влево, подбил ногой ногу противника, провел отточенный бросок. Палка вылетела из уграбистой ладони (Ахиллес знал, по какой косточке запястья надо ударить, чтобы пальцы разжались сами собой), а сам Никодим во весь рост грянулся в траву, с заломленной за спину рукой. Ахиллес уперся ему в спину коленом. Схватка была им в очередной раз выиграна.
Он разжал руки и встал. Никодим тоже поднялся, отряхиваясь и беззлобно ворча:
– Ловки вы, барин, что уж… Ну да авось и у меня чего получится. Не может такого быть, чтобы русский человек придумки косоглазых макак не превозмог…
– Надежды юношей питают, – весело сказал Ахиллес.
– Я не вьюнош, я мужик в солидных годах…
– Это стихи такие, – сказал Ахиллес. – Ну что сказать? Старайся, вдруг и получится. Еще? Оружие выбирай сам, только расстояние выдерживай…
После короткого раздумья Никодим поднял с земли пугач, безобидно, но оглушительно бабахавший пробками с серой, занял оговоренную позицию – аршинах в двух от Ахиллеса. Очередного поединка не получилось – оба машинально повернули головы на стук распахнувшейся калитки. Так смело входить во двор со злым цепником мог только кто-то свой.
И действительно, это оказался Митрофан Лукич, оглядев двор, пошел прямиком к ним. Иногда, когда выдавалась минутка безделья, он любил понаблюдать за их упражнениями, порой бормоча под нос:
– Выдумают же, черти косоглазые… А мы в молодые годы без затей кулачищами молотились, никто про эту жижицу и не слыхивал…
Однако на сей раз что-то не походило, что Лукич вновь собирается в зрители – очень уж деловой и целеустремленный был у него вид. Подойдя вплотную, он сказал с явным нетерпением:
– Ахиллий Петрович, вы б не могли эту забаву на потом отложить? Дело у меня к вам серьезное…
– Ну конечно, – сказал Ахиллес, видя, что лицо у купца крайне озабоченное.
– Ну, тогда пойдемте к вам, так оно сподручнее. А то ко мне идти – супружница непременно встрянет. Ничего не скажешь, умом востра, да все равно, лучше уж без нее. Помочь ничем не поможет, а в разговор непременно влезет…
Усевшись в комнате Ахиллеса на тот из стульев, что был менее шатким (второй однажды упал, когда корпулентный купец сделал слишком резкое движение), Митрофан Лукич вдруг спросил:
– Ахиллий Петрович, у вас коньячку или чего другого не найдется?
– Ну, разумеется, – сказал Ахиллес. – Я еще не весь ваш презент истребил… Что-то вы, Митрофан Лукич, посреди дня выпивать стали, чего я за вами раньше не замечал…
– От сюрпризов всё, – понурясь, признался купец. – Когда уж чередой поганые сюрпризы идут…
Ахиллес крикнул Артамошку, и уже через пару минут появились и початая бутылка шустовского, и закуска. Вежливости ради Ахиллес налил и себе, но пить не торопился – как-то не тянуло после недавнего окаянства с Тимошиным.
Зато Митрофан Лукич свой лафитник опрокинул единым духом, налил второй, отправил и его по принадлежности – и только после этого сжевал ломтик белужьего бока. Вынул портсигар, повертел в руках, словно в раздумье.
– Случилось что-то? – с некоторым беспокойством спросил Ахиллес.