– Первая – колом, вторая – соколом! – Тимошин подсунул ему еще один стакан.
На сей раз жизнь показалась вовсе уж веселой и полной красок бытия. Он даже сел на постели, поискал по карманам трубку и кисет, но не нашел – ах да, отправляясь к Ванде, он оставил их дома и взял портсигар с папиросами (снова Митрофан Лукич, от всей души снабдивший турецкими). Закурил и почувствовал себя совсем хорошо.
– Вот что лампопо с человеком делает! – радостно сказал Тимошин. – Может, тебе теперь кизлярочки? Полстакана, не бойся.
Вспомнив вчерашнюю ночь, Ахиллес уже не колебался – протянул руку за стаканом, взял с блюдца ломтик колбасы. Осторожно поинтересовался:
– Жорж, я, часом, ничего такого вчера не наболтал…
– О ней? – понятливо подхватил Тимошин. – Да что ты, совсем наоборот. Хранил молчание, как статуя Командора. Я, старый циник, грешен – когда ты уже пришел в приличную кондицию, задал вопрос: хорошо ли Ванда целуется? Совершенно безобидный вопрос, согласись, мы по пьянке говорим и не такое. Видел бы ты себя со стороны! Пришел в сущее неистовство, как древнеримская фурия, долго и многословно, все время повторяясь, мне доказывал, что о приличных девушках таких вопросов не задают. Грозил немедля, как только вновь обретешь способность писать, послать мне картель[64] по всем правилам. Я, конечно, сие проигнорировал, учитывая твое состояние и нашу дружбу. Поступил проще и эффективнее: подсунул тебе еще стаканчик кизлярки. Ты его выкушал и отправился баиньки. Ну как, будешь мне картель писать?
– И не подумаю, – сказал Ахиллес. – Извини уж…
– Да ладно. Если по таким пустякам картели отправлять и принимать, офицерский корпус Российской империи, того и гляди, наполовину поредеет… Но согласись без обид: ты мне, Ахиллушка, должен быть за вчерашнюю ночь чертовски благодарен с выставлением шампанского. Мараrole[65] так и обстоит! Не расскажи я тебе об отношении к тебе Ванды, не посоветуй посмотреть на нее как на женщину, один Бог знает, кончилось бы все так, как кончилось. Ну, шампанского не надо, хоть спасибо мне скажи.
– Спасибо, – искренне сказал Ахиллес.
– Даже старому, уставшему от жизни цинику приятно иногда сделать доброе дело, – сказал Тимошин едва ли не растроганно. – А как ты, к примеру, относишься к моему предсказанию, что это – жена твоя будущая?
– Серьезнее некуда, – сказал Ахиллес.
– Ну вот, приятно видеть, что я не только кизлярку пить могу ведрами, но и предсказания удачные делать не хуже, прости Господи, за возможное святотатство, библейских пророков… – Он спросил совсем серьезно: – Вот только отдаст ли ее за тебя гонористый пан? Он, всему белому свету известно, отнюдь не миллионщик, но у тебя-то, с твоим жалованьем, и вовсе блоха в кармане, вошь на аркане… Может, увозом? Всегда помогу.
– Да нет, – сказал Ахиллес, пытаясь понять, к какому из двух Тимошиных следует обращаться. – Я, Жорж, наследство получил. Не столь уж и великое, но если я сейчас и беднее пана, то ненамного…
– Надо же, – сказал Тимошин, точнее, и правый, и левый, и оба чуть помрачнели. – Дядюшка?
– Он самый.
– Жаль, – сказали оба Тимошина. – Добрый был вояка, от тебя же слышал. Так что выпьем за все сразу? И за вечную память полковнику Сабурову, и за наследство, и за жену твою будущую?
– Выпьем, – сказал Ахиллес.
Сначала выпили кизлярки под колбасу и остатки сыра с ломтем хлеба. Потом, когда закуска кончилась, выпили кизлярки, запивая лампопо. Потом кончилось и лампопо, осталась одна кизлярка, но посылать денщика не за выпивкой, а за закуской, сказали Тимошины, – это пошлость. Ахиллес с ними согласился.
В результате он был доставлен Тимошиным – вновь объявившимся в единственном числе – к себе домой. Где совершил немалый подвиг – отказавшись от помощи и Тимошина, и Никодима, и выскочившего Артамошки, своими ногами дошел до флигеля и даже попал в дверь.
Зверь, который жрал бриллианты
Утро выдалось пресквернейшее…
Сначала никто ни о чем плохом не подозревал – мало ли по какой служебной надобности полковой командир может собрать всех оставшихся в городе офицеров, числом около пятидесяти? У Ахиллеса, правда, были нехорошие предчувствия, но он успокаивал себя нехитрой мыслью: у его высокоблагородия полковника Пташникова была привычка устраивать разносы один на один с виновным, все это давно знали.
Однако человек предполагает, а черт располагает…
Ожидание продлилось несколько минут. На некоторых лицах Ахиллес увидел не то чтобы откровенную тревогу, но легкую напряженность – понятно, у тех, кто имел все основания, как и он, опасаться жестокого разноса.
Наконец вошел полковник с портфелем под мышкой[66] – осанистый, кряжистый, с седой головой и густыми черными бровями – вообще-то такое считается признаком особо благородного происхождения, но в данном случае имела место шутка природы: полковник был из поповичей, личное, а там и потомственное дворянство выслужил на поле боя благодаря соответствующим орденам.
В полку его не то чтобы любили, но всерьез уважали – не выскочка из карьеристов и не гвардеец, ввиду бедности отправленный в полк «на кормление» (или оттого, что в чем-то проштрафился). Пташников, даром что попович, был настоящей военной косточкой. Его биография до определенного момента практически повторяла биографию дяди Ахиллеса: юный корнет в хивинском походе (дядя и Пташников были даже знакомы, хотя особой дружбы меж ними не было), потом турецкая кампания. Правда, после нее судьбы двух офицеров решительным образом разошлись: Сабуров полк получил еще в девяносто третьем (правда, такой же провинциальный), но потом из-за старых ран вынужден был выйти в отставку. Пташников же очень долго оставался «вечным подполковником» («вечные» офицеры встречаются в любом звании). В каковом невеселом звании пребывал чуть ли не двадцать лет. Однако после подачи рапорта оказался в Маньчжурии, проявил там себя неплохо и был награжден двумя орденами, а после окончания кампании получил-таки полк (ну, захолустный, правда, но все же полк). Командир из тех, о ком говорят: «Строг, но справедлив».
Обстоятельно устроившись за принесенным из столовой хлипковатым столиком, Пташников какое-то время молча разглядывал господ офицеров – что у него, в общем, было не в обычае. Ахиллесу пришло в голову, что полковник, как хороший актер, умело держит паузу, нагнетая напряжение среди присутствующих. И вновь вернулись утренние подозрения…
– Ну что же, господа офицеры, приступим, – сказал полковник нейтральным тоном, нисколько не выдававшим его истинных чувств. – Прежде всего, уж простите за лирику, хотел бы поделиться с вами своими сожалениями. Знаете, о чем я с некоторых пор сожалею? О том, что давно упразднена должность гевальдигера[67] вкупе с его подчиненными. В свое время эта служба немало способствовала укреплению дисциплины и порядка в войсках… Господа офицеры! – он проговорил это еще басистее. – Согласно воинской дисциплине не имею права подвергать сомнению решения вышестоящих начальников. Коли уж в корпусе было решено на время карантина поступить именно так – рассредоточить роты за городом, оставив в оном большее количество офицеров, мне осталось лишь выполнить приказ. Но полковым командиром я остался по-прежнему. А потому все так же наделен правом подвергать провинившихся как словесному разносу, так и прочим видам наказаний. Я крайне удручен, господа мои, тем, что часть господ офицеров восприняла это вынужденное безделье как великолепный отпуск, который можно посвятить развлечениям, в том числе и предосудительным. Постараюсь это заблуждение из вас вытряхнуть… Путем примерного наказания провинившихся. Поручик Тимошин, поручик Бергер! Извольте встать!
Оба поименованных вскочили и вытянулись.
И громыхнули молнии с Олимпа…
Не далее как вчера поручики, потеряв где-то по дороге Сокирко, забрели в Татарскую слободу в паре верст от города – там главным образцом и обитали караванщики с их обширными верблюжатнями (пожалуй, можно употребить такое словцо по аналогии с конюшнями). За золотой пятирублевик (Тимошину накануне крепко повезло в картах) они арендовали на часок у одного из караванщиков двух его двугорбых животин, на коих не без труда и взгромоздились верхом. Поначалу они собирались погоняться взапуски, но флегматичные животные категорически отказались выступать в роли скаковых рысаков. Тогда всадники принялись попросту разъезжать взад-вперед по самой длинной и широкой улице слободы, распевая солдатские песни времен Крымской и Турецкой кампаний – к большому восторгу татарчат, изрядной оравой сопровождавших кавалькаду.
Русские городовые обладают интересным умением – неожиданно появляться как из-под земли. Один из представителей этого славного племени и возник неизвестно откуда на пути верблюжьей кавалерии. Как положено, отдал господам офицерам честь и вежливо попросил прекратить нарушение общественного порядка – каковым, по его словам, происходящее безусловно и являлось.
Поручик Тимошин был в общем человеком добрейшей души. Мог и учинить, как говаривали предки, заушение, сиречь отвесить оплеух. Однако он ответил вполне миролюбиво:
– Ты, братец, я вижу, городовой насквозь пехотный. Так что уж, будь любезен, в наши кавалерийские дела не лезь, ступай себе с Богом.
А Бергер крайне неосмотрительно добавил:
– Был бы ты, братец, городовым кавалерийским, еще куда ни шло, была бы тема для дискуссий…
Недооценили они сообразительность русских городовых… Видя, что его увещевания ни к чему не приведут, страж порядка исчез так же неожиданно, как и появился. А вскоре прискакали всадники – урядник конно-полицейской стражи и трое нижних чинов. Подъехав, урядник лихо отдал честь и осведомился:
– Господа офицеры желали вести переговоры с кавалерийской полицией? Таковая к вашим услугам, честь имею!
В происходящем была своя логика, что поручики вынуждены были признать – тем более что в неосмотрительном требовании непременно конной полиции Бергер мог винить только самого себя. Поэтому они вернули верблюдов хозяину и ушли из слободы.
Полиция, как известно, не имеет права задерживать военных в любом чине, но имеет право писать рапорты их начальству, чем и пользуется с превеликим удовольствием. Бумага пришла в тот же день…
– Я бы еще понял, будь вы выпущены из Чугуевского, господа офицеры, – басил полковник. – От наказания это вас не спасло бы, безусловно, однако дало бы пусть и слабенькое, но моральное удовлетворение. В таких случаях принято разводить руками: «Ах уж эти чугуевцы, снова они…» Но вы-то, поручик Тимошин, выпущены из Казанского, а вы, поручик Бергер, – из Виленского…
Как всегда в таких случаях, Ахиллес ощутил чуточку мальчишеский прилив гордости – свойственный, впрочем, и чугуевцам в солидных годах. Так уж сложилось, что уже изрядное число лет Чугуевское военное училище негласно держало первое место среди всех прочих по всевозможным лихим проказам и дерзким шалостям его юнкеров. О чем прекрасно знала вся армия.
– Поначалу, господа мои, у меня мелькнула мысль подвергнуть вас обоих домашнему аресту, – продолжал полковник. – Однако это означало бы поместить вас в самые благоприятные условия. Как вам прекрасно известно из воинских уставов, к лицам, находящимся под домашним арестом, караул не приставляется. А это открывает большие возможности для получения извне заключенного в стеклянные бутылки утешительного, так и приятия разного рода… гостей. Поэтому данной мне властью и на основании уставов назначаю вам неделю гауптвахты. Сейчас ввиду сложившегося положения гауптвахта не функционирует, как и большинство полковых учреждений, но, если не последует новых распоряжений из штаба корпуса, это положение сохранится не долее двух недель. Так что вы получаете некоторую отсрочку… и, надеюсь, за это время не совершите новых проступков… каковые, пусть даже легкие, непременно повлекут за собой продление срока содержания на гауптвахте… Можете сесть. Поручик Абсалямов!
Очередная жертва (отнюдь не безвинная) вытянулась с приличествующим случаю раскаянием на лице (были все основания полагать, не столь уж и искренним).
Судя по выражению некоторых лиц, господа офицеры (особенно из субалтернов[68]) с превеликим трудом сдерживали смех. Прегрешение Абсалямова, командира жалонерской[69] команды, носило, если можно так выразиться, зоологический характер.
Не раз случалось (и наверняка еще случится), что и в заведении мадам Аверинцевой, и в других веселых домах французского квартала господа офицеры устраивали, как бы поделикатнее выразиться, веселые шумства самого разного характера. Как правило, предметом разбирательства это не служило – во-первых, не выходило за стены означенных домов, во-вторых, улаживалось посредством денежных знаков, имеющих хождение на всей территории Российской империи. Однако все менялось, когда очередная история за стены дома, так сказать, выплескивалась.
Так с Абсалямовым и произошло. Употребив спиртного до полного изумления, он разоблачился догола, накинул на себя потертую тигровую шкуру из номера для «чистой публики» и объявил себя полосатым хищником, ужасом джунглей. Какое-то время он гонялся по этажам за визжащими девицами, а когда надоело, вышел на четвереньках на крыльцо и рычал и тявкал на прохожих, коих по причине дневного времени на улице имелось немало. В конце концов собутыльники, они же сотоварищи по экскурсии, затащили разыгравшегося поручика в дом, но за это время он был узнан – и угодил на страницы «Самбарского следопыта» как герой крайне ернической статьи, где очередной укрывшийся под псевдонимом щелкопер вопрошал: «Вы думали, что в Самбарске тигры не водятся? Вы крупно ошибались!» И изощрялся в остроумии, насколько мог…
Полковник определил Абсалямову десять суток гауптвахты, что тот воспринял стоически – не первый раз был постояльцем сей гостиницы.
Присутствующие здесь видывали всякое, но и их поразил суровостью приговор в две недели гауптвахты, вынесенный самому младшему офицеру полка подпоручику Тарантьеву, начавшему службу всего три месяца назад. С точки зрения многих (благоразумно удерживавших его при себе), проступок был прямо-таки незначительный. В ясный летний день на прогулочной дорожке над Волгой подпоручик, будучи зело хмелен, вздумал объясниться в любви красавице жене одного горного инженера (которой, правда, не был представлен). При немаленьком стечении народа он встал перед красавицей на одно колено (въедливой точности ради, на колено рухнул), но поцеловать ручку и произнести пылкие признания не смог – потеряв равновесие, пал на бок и долго не мог подняться. Красавица, задрав носик, удалилась, а подпоручика сердобольные зрители подняли, почистили, усадили на ближайшую скамейку и даже принесли из пристанской аптеки флакон с нюхательной солью, а потом привели извозчика. Среди гуляющих оказался репортер «Самбарского следопыта»…
– Прошу понять меня правильно, фендрик[70], – басил полковник. – Суровость наказания вызвана не проступком, а тем, что вы попросту не умеете еще эти проступки совершать. Не умеете, но рветесь. Не умеете еще пить, а пьете. Уяснили?
– Так точно, ваше высокоблагородие! – молодцевато рявкнул подпоручик.
– Садитесь. – Полковник помолчал, обводя свирепым взором присутствующих. – Теперь последнее… и самое, я бы сказал, заковыристое. Где у нас гордость полка? Ах, вот вы где, я и не приметил сначала… Гордость полка сидит со скромным видом – что ж, похвально… (Сердце у Ахиллеса упало.) Ну что же, подпоручик Сабуров, извольте встать – не обязательно с гордым видом…
Сабуров встал и вытянулся. Как ни странно… все прочие чувства заслоняло любопытство: что теперь с ним будет?
Полковник тем временем достал из портфеля несколько газет и одну из них показал публике. Это был тот самый номер «Самбарского следопыта».
– Думаю, нет нужды объяснять суть дела, – сказал он, грозно сопя. – Многие из вас эту газетку почитывают регулярно. Ну, в этом нет никакого нарушения уставов, каюсь, я и сам порой читаю – залихватски пишут, канальи, как завернут что-нибудь этакое, с кандибобером… Что уж там, не впервые офицеры нашего полка попадали на страницы сего малопочтенного издания, которое все вслух ругают, но потаенно читают чуть ли не все. Но! Обращу ваше внимание на то, что в прошлом речь всегда шла о стандартных, если можно так выразиться, проступках – предосудительных, заслуживающих наказания, но стандартных. Меж тем сейчас речь идет о событии уникальном, в истории русской армии доселе не встречавшемся. Чугуевцы снова на высоте… С романтической точки зрения все выглядит великолепно: в провинциальном пехотном полку внезапно объявился свой Шерлок Холмс. Самый натуральнейший. По горячим следам на месте преступления, злодейского убийства, открывший и изобличивший убийцу. А вот с точки зрения сугубой практики… «Подпоручик С.», будучи пусть и вне строя, но в полной форме, принял на себя функции полицейского следователя. Осматривал место преступления, искал улики, допрашивал подозреваемых… На что с точки зрения закона и воинских уставов не имел никакого права, не будучи ни полицейским, ни военным следователем, да военные следователи не рассматривают преступлений против гражданских лиц. Беспрецедентный случай для нашей армии. Впадая в некоторый цинизм, скажу: газетные заметки о… шалостях господ офицеров публике уже приелись. Эти шалости были, есть и, крепко подозреваю, будут. И я не стану вам врать, что, будучи субалтерном, вел исключительно благонамеренный образ жизни… правда, в газеты никогда не попадал, чего не было, того не было. Но это совсем другое… Хотите что-нибудь сказать, господин подпоручик?
Помявшись, Ахиллес произнес:
– Мною все это было проделано с разрешения полицейского пристава местной части.
– Тем самым нарушившего закон, – сказал полковник недобро. – Я плохо знаю полицейские законы, но вряд ли они разрешают привлекать к раскрытию преступления посторонних лиц, так сказать, из публики. С одной стороны, вы совершили благое дело, подпоручик, – изобличили злодея, убийцу. С другой – сделали наш полк посмешищем для всех, кто читает газеты, а их в Российской империи немало. И вдобавок – мишенью для сплетен в обществе… да повсюду. – Он взял со стола еще несколько газет и потряс ими в воздухе: – Вот, извольте. Статья уже перепечатана казанской газетой, двумя петербургскими, московской и одной нижегородской. Причем все эти газетки, за исключением одной, петербургской, пользуются примерно той же репутацией, что и «Самбарский следопыт». И это, как мне подсказывает жизненный опыт, еще не конец. Это только начало. Просто круги от брошенного в воду камня еще не распространились достаточно широко – если пользоваться поэтическими сравнениями. Подозреваю, пройдет не так уж много времени, и «подпоручик С.» станет героем читающей публики всей России – публики, читающей главным образом бульварные газеты. Что-то мне подсказывает, что газеты других городов очень быстро опубликуют полную фамилию «гордости полка» – и назовут полк. Вы и полк прославите на всю Россию, подпоручик, но лично мне не хотелось бы такой славы для вверенного моему командованию полка. Я предпочел бы другую – воинскую, в дополнение к той, что уже имеется. Думаю, ваш дядюшка, подпоручик, со мной согласился бы, вот это был настоящий служака… – продолжал он укоризненно, хотя и тоном ниже. – Ну как вам такое в голову взбрело? Своего любимого Шерлока Холмса начитались? Доводилось и мне прочитать пару вещичек. Ничего не скажешь, занимательно пишет англичанин… Но разве это дает основание русскому офицеру поступать так, как поступили вы? В Великой Британии одни установления, а у нас – другие. У нас в Российской империи нет сыщиков-любителей, подпоручик. Я тут почитал кое-что… В свое время, годочков пятьдесят назад и раньше, у нас и точно были сыщики-любители. Но они не имели ничего общего ни с Шерлоком Холмсом, ни с вами. Так называли полицейских чинов, назначенных сыщиками за их особую способность к такой именно службе. Так выходили из положения, когда еще не была создана Сыскная полиция. Но повторяю и подчеркиваю – никаких посторонних сыщиков-любителей, кроме полицейских. И вы при вашей горячей любви к определенного рода литературе не могли этого не знать. А вы… – Он с непонятным выражением лица махнул рукой. – Хорошо же вы выставили на растерзание газетчикам наш полк… У вас такой вид, словно вы хотите что-то сказать?
– Есть вещь, которая мне решительно непонятна, – сказал Ахиллес, ничуть не кривя душой. – Мне где-то попадалась заметка… В Северо-Американских Соединенных Штатах офицерам категорически запрещено посещать бордели, будучи в офицерской форме. У нас же такого не запрещают ни воинские, ни дисциплинарные уставы. Честное слово, ваше высокоблагородие, я не ерничаю, я искренне не понимаю: почему русский офицер может в форме ходить в бордель, но не может в форме принять участие в поисках убийцы?
И он увидел! Конечно, Пташников хорошо владел лицом, но Ахиллес все же понял, что полковник в явной растерянности, которую усердно пытается скрыть. Что он и сам толком не знает, что ответить на такой вопрос. Но вряд ли эта растерянность облегчит участь Ахиллеса, и надеяться нечего. Над полковником – превеликое множество начальников, имеющих свою точку зрения на трактовку уставов…
«Интересно, что будет?» – подумал он с вялым любопытством. Гауптвахта? Более серьезное взыскание из тех, что черным пятном ложатся на военную карьеру? Офицерский суд чести и предложение либо добровольно выйти в отставку, либо быть выключенным из службы с достаточно позорной формулировкой?
«А, семи смертям не бывать, – подумал он с такой же вялой удалью. – В конце концов, под забором не кончу…»
– О чем-то мечтаете, подпоручик? – язвительно спросил полковник.
– Никак нет, ваше высокоблагородие! – ответил Ахиллес.
И ничуть не кривил душой: раздумья и мечтанья – это, в сущности, разные вещи…
– Ну что же… – протянул Пташников, складывая в портфель газеты. – На этом, думаю, и закончу. Пора подводить итоги. Своей властью я не намерен назначать вам наказание. Подробный рапорт о случившемся будет мною сегодня же отправлен в штаб бригады. Пусть решают там… или передают дело в штаб дивизии, если им так будет угодно. – Он впился в Ахиллеса мрачным взглядом из-под нахмуренных клочковатых бровей. – Слово чести, подпоручик, господа офицеры… Я так поступаю отнюдь не из боязни брать на себя ответственность. Не стыжусь признаться: я просто-напросто не знаю, как мне в данной ситуации поступить. Такое случилось впервые, и, я полагаю, вопрос слишком серьезный, чтобы его решал на месте своей властью простой полковой командир. Будем ждать решения командиров вышестоящих. На этом кончаю. Все свободны.
Он забрал со стола портфель, повернулся и вышел тяжелой походкой пожилого человека. Не было ни разговоров, ни обсуждений. Офицеры молча расходились. Специально задержавшись, Ахиллес покинул зал одним из последних. Остановился у калитки, достал портсигар.
– Ну, Ахиллушка, заварил ты кашу! – жизнерадостно воскликнул Тимошин, останавливаясь рядом в компании Бергера и Тарантьева. – Что мы с нашими верблюдами и Пашка Абсалямов с его побитой молью тигрячьей шкурой… Настоящий чугуевец! Надо бы отправить туда номерок газеты, чтобы нынешние юнкера за тебя порадовались, – и продолжал серьезнее: – А ведь, чего доброго, на всю Россию прогремишь. Впервые русский офицер выступил в роли Шерлока Холмса, причем успешнейше. Мешки писем будешь получать от гимназисток и курсисток, кое-кто, чего доброго, ревновать будет… – Он ухарски подмигнул Ахиллесу, повернувшись спиной к спутникам. – Я серьезно. Из всего этого может получиться недурная катавасия. Я в политике не силен, но слышал кое-что от самых разных людей. Хочешь ты или нет, а можешь стать знаменем очередной политической сшибки. В случае, если как-то тебя особенно серьезно накажут, господа либералы и прочие интеллигенты грозятся развернуть очередную кампанию против косности реакционной военщины, преследующей человека, совершившего благое дело – убийцу изобличившего. Чего доброго, и запрос в Государственной думе последует.
– Избави Господь от такой чести, – хмуро сказал Ахиллес.
– Да кто ж тебя спрашивать будет? – рассудительно сказал Тимошин. – Такие вещи помимо твоих желаний винтом закручиваются и набатом грохочут…
– А в самом деле, господа, не абсурд ли? – чуть запинаясь от волнения, сказал юный подпоручик Тарантьев. – В бордель (он чуточку покраснел, произнося это грубое солдатское слово) офицер может ходить в полной форме, а делать то, что сделал Ахиллес Петрович, – позор для мундира и полка? Это несправедливо.