Они уселись на белоснежную лавочку под развесистой липой. Кое-кто из смутно знакомых, проходя, с любопытством на них поглядывал – с соблюдением светских приличий, не позволяющих слишком явно проявлять интерес.
– Я боюсь, о нас станут сплетничать, – сказал Ахиллес, когда мимо прошел известный сплетник землемер Парчевский.
– Глупости, – сказала Ванда. – Вы меня никак не можете скомпрометировать, Ахиллес Петрович. Белый день, городской сад… Что же здесь компрометирующего? Особенно если учесть, что я, собственно, еще не совершеннолетняя, но вполне взрослая, уже год с лишним имею законное право идти под венец… Вполне взрослая барышня… Ахиллес Петрович, женское любопытство – вещь страшная, не уступающая тяге запойного пьяницы к вину. С тех пор, как мы были друг другу представлены, меня терзает жгучее любопытство: почему вы – Ахиллес? У Гоголя в «Мертвых душах» были Фелистоклюс и еще один мальчуган со столь же древнегреческим именем… но в начале двадцатого века такое имя выглядит, простите, некоторым курьезом… Не поделитесь ли тайной?
– Бога ради, – сказал Ахиллес. – Ничего стыдного здесь нет, разве что эксцентрично чуточку… Видите ли, мой отец обожал все древнегреческое. Откуда такая любовь у инженера, сторонившегося гуманитарных наук, я, право, не знаю. Но факт остается фактом: он трижды путешествовал в Грецию, брал с собой нас, старших – сестра была еще в пеленках, – осматривал старинные развалины, покупал антики – боюсь, поддельные, обожал перечитывать не только «Илиаду» и «Одиссею», но и древнегреческих писателей. Вот я и стал Ахиллесом. Младшему брату повезло больше – он стал Нестором, а это имя есть и в православных святцах. Сестра стала Поликсеной – тоже, в общем, не вызывающее удивления имя. Словом, отец вел себя наподобие Генриха Шлимана, открывателя Трои. Вы слышали о нем?
– Да, и даже проходили в седьмом классе. Интересно, как вашему батюшке удалось уладить вопрос с церковью? Имени Ахиллес, насколько я знаю, в православных святцах нет…
– Ну, вообще-то меня крестили Владимиром, – сказал Ахиллес, – но дома это имечко не употреблялось совершенно. Так что я от него решительно отвык. Не знаю, как отец все это устроил, но в гимназию я пошел уже Ахиллесом, да и в дальнейшем именем этим пользовался – и в училище, и в бумагах полка…
– Бедненький, – улыбнулась она, и вновь без тени насмешки. – Вам, должно быть, пришлось выслушать немало шуток насчет пятки?[55]
– Ну, не особенно, – сказал он, поневоле улыбаясь. – Такие шутки вскоре приедаются из-за своей однообразности. И в гимназии, и в училище шутникам вскоре надоело повторять одно и то же… Да и в полку тоже.
– Как прозаически выглядит тайна, когда она раскрыта… – Ванда гибко встала, и Ахиллесу ничего не оставалось, как тоже подняться. И снова взяла его под руку, глянула с некоторым лукавством. – Ахиллес Петрович, вы хорошо знаете этот сад?
– Признаться, не особенно.
– Хотите, я покажу вам здешние заповедные места? Они тут есть. Что толку бездумно кружить по дорожкам, раскланиваясь со знакомыми? Пойдемте. Да, представьте себе, есть, есть заповедные места, совершенно дикая природа… – Она недвусмысленно потянула его за локоть, что со стороны было и незаметно.
Ахиллес не видел ничего неприемлемого в том, чтобы исполнять женские капризы, тем более такие безобидные. Спросил только:
– А ведьминых избушек или леших там не водится?
– Ничего подобного, – ответила Ванда, легонько улыбаясь. – Но места и в самом деле дремучие. Не боитесь?
– Я офицер, – сказал он весело.
– Тогда пойдемте.
Они прошли еще немного в глубь сада, музыка осталась позади, и за одним из легких летних павильонов Ванда решительно свернула направо с мощеной тропинки. Однако там имелась и другая тропинка, протоптанная в высокой траве так, что не заметить ее было трудно. Ванда уверенно шагала по ней, увлекая за собой Ахиллеса. Это было что-то вроде длинного, извилистого туннеля посреди густо стоявших деревьев и высоких зарослей кустов. Музыка отдалилась и была едва слышна, они и в самом деле углубились в некие дебри, о которых Ахиллес и представления не имел, никогда не забредая в эту часть сада.
Перед одним из поворотов Ванда неожиданно остановилась, достала из небольшого бархатного ридикюльчика носовой платок, белоснежный, обшитый широкой полосой кружев. И решительным движением насадила его на острый длинный сучок. Присмотревшись, Ахиллес увидел, что это, собственно говоря, не сучок, а колышек, тонкий и острый. Кто-то старательно поработал над ним перочинным ножом. Что-то такое ему смутно вспомнилось – кажется, Бергер рассказывал…
– И что все это значит? – спросил он. – Совершенно в духе индейских следопытов Купера…
Ванда повернула к нему прелестное личико, ставшее вдруг очень серьезным:
– Это такое укромное убежище, Ахиллес Петрович. О нем не все знают, но посвященным прекрасно известно: если на сучке красуется дамский платочек… или хотя бы клочок бумаги, никто уж не нарушит уединения пары, это считается крайне дурным тоном… Ну вот, мы и пришли.
– Значит, вы здесь уже бывали? – спросил Ахиллес, и ему стало неприятно от этой мысли.
– Честное слово, я здесь впервые, – лукаво покосилась на него Ванда. – Ахиллес Петрович, вы и представления не имеете, скольким благонравным девицам известно о местах, не имеющих к ним никакого отношения… Мне рассказали подруги – и об этом местечке, и об условном знаке…
Они и в самом деле оказались в нешуточной чащобе, на полянке диаметром аршин пять, плотно окруженной стеной деревьев и высоким, чуть ли не в рост человека, дикорастущим кустом меж ними. Звуки из сада сюда не долетали совершенно, даже далекая музыка больше не слышалась.
– И что же теперь? – спросил Ахиллес.
У него зародились определенные подозрения – но он боялся им верить: первая красавица гимназии, по мнению некоторых, первая расцветающая красавица города, с некоторых пор всерьез будоражившая его мысли и даже несколько раз снившаяся по ночам. Это было бы слишком нереально – неподходящие мечтания для подпоручика захолустного армейского полка, как он подозревал, с весьма унылыми перспективами на будущее…
– Что же теперь? – тихо повторила Ванда, приблизилась к нему почти вплотную, обдав нежным, неуловимым ароматом духов. – Милый Ахиллес Петрович, неужели вам нужно что-то объяснять? Я люблю вас, – сказала она просто. – С очень давней поры, с тех самых пор, как мы впервые танцевали на балу в Дворянском собрании. Честное слово, это не очередная детская влюбленность, которыми частенько страдают гимназистки. Я уже достаточно взрослая, чтобы разобраться в своих чувствах и отличить очередной всплеск симпатии от чего-то настоящего. Я люблю вас по-настоящему, по-взрослому, всерьез. С того самого бала. Только пришлось прятать чувства за вечной иронией, за острым язычком – такое часто случается и с девицами, и с мужчинами, вы ведь знаете…
Она говорила совершенно серьезно, никаких сомнений не оставалось.
– Ванда, я и подумать не мог… – сказал он в совершеннейшем сумбуре чувств. – Я привык ждать от вас только шуток и насмешек…
Ванда улыбнулась ему совершенно взрослой улыбкой:
– Это была маска, милый Ахиллес Петрович. Смею думать по некоторым признакам, что и я вам не безразлична. Девицы научаются перехватывать мужские взгляды и понимать их значение очень рано, гораздо раньше мужчин, так уж они устроены… Я ведь не безразлична вам, правда?
– Я и подумать не мог… – сказал он, запинаясь. – Вы казались неприступной, как мраморная статуя…
– А между тем я живая, – сказала Ванда, и ее глаза лучились искренностью, они были прекрасны, заставляя сердце Ахиллеса колотиться, как набатный колокол. – И люблю вас по-настоящему. И не безразлична вам, я это читаю по вашим глазам… – Она придвинулась совсем близко, положила Ахиллесу руки на плечи. – Я гордая, кровь предков, сами понимаете, – но время шло, а вы никак не давали мне понять о своих чувствах. В конце концов я не выдержала и решила объясниться сама… Я ведь не упала в ваших глазах? Как-никак героиня великой русской поэзии однажды поступила точно так же, – и считается «милым идеалом»…
– Ну что вы, Ванда, – сказал Ахиллес, чуть задыхаясь. – Вы были и остаетесь для меня символом чего-то чистого, нежного…
– Тогда поцелуйте меня, – сказала она, опустив длиннющие ресницы.
Он подумал, что непременно выругает себя. Потом. Если выругает. А сейчас… Ванда и в самом деле была ему далеко не безразлична, и чувства к ней сплелись в причудливый клубок, не вполне понятный ему самому. Он чуть наклонился, прильнул к ее губам, и весь окружающий мир исчез, осталась только девушка, закинувшая руки ему на шею, тесно прижавшаяся, доверившая ему теплые и нежные губы.
Очень быстро Ахиллес убедился, что все сплетни о гусаре, да и болтовня великовозрастных гимназеров были выдумкой. Целоваться Ванда не умела совершенно, это понимал даже он, с его довольно скромным опытом. И цепенел от нежности, крепко обнимая ее уже с некоторой смелостью, которой она не сопротивлялась.
Наконец они слегка отстранились друг от друга, и Ванда спрятала лицо у него на плече.
– Я поступила правильно? – спросила она прерывающимся шепотом.
– Совершенно правильно, – шепнул Ахиллес.
Ванда тихонечко рассмеялась:
– Ну вот… А сколько пришлось бы ждать, прежде чем ты, медведь бесчувственный, понял всё и сам сделал шаг навстречу? Может быть, невероятно долго…
– Прости, – сказал Ахиллес. – Но я и подумать не мог… Такая честь не каждому выпадает…
И снова были поцелуи – долгие, жаркие, Ванда пыталась закрепить полученный урок, шептала всякие милые глупости, то упрекая его за толстокожесть, то каясь за то, что так долго носила маску обладательницы острого язычка. Опять чуть отстранившись, заглянула ему в лицо и произнесла тихонечко:
– Хочешь, я буду твоя? По-настоящему? Мне, конечно, страшновато чуточку, но я твердо решилась, и отступаться не собираюсь. Хочешь я буду совсем твоя? Это великолепно, то, что сейчас происходит, но я хочу быть совершенно твоей… Хочешь?
Один Бог знает, что творилось у него в голове и в сердце, но он понимал, что смертельно оскорбит ее отказом – девушку, впервые целовавшуюся сегодня и доверявшую ему всецело, вплоть до самого дорогого. И он тихо сказал:
– Хочу…
– Это замечательно, милый, – сказала Ванда, все так же прижимаясь лицом к его плечу. – Ты знаешь, у девиц, в том числе и благородных, есть одна черта: сочетать любовь и расчетливость. Ты не обиделся, что я взяла все на себя?
– Ты о чем?
Ванда посмотрела ему в лицо, улыбнулась лукавейше:
– Я все продумала еще вчера. Отец с матерью в обед уехали в гости, в поместье дяди Казимира, а это сорок верст от Самбарска. Вернутся они только завтра к обеду. Кухарку Людовину я отпустила на весь вечер, велев только предварительно приготовить ужин. Она это встретила с превеликой радостью. Всего неделю как приехала из Варшавы, но за это время полностью переняла привычки русских кухарок касательно амуров с пожарными. Кухарок понять можно, пожарные – такие бравые кавалеры… Точно так же под благовидным предлогом намекнула горничной и служанке, что они могут не ночевать дома. У них есть свои сердечные друзья, так что они будут только рады. Как и лакей Мишель, в крещении Михаил, – у него есть, как это говорится, зазноба в Троицкой слободе. Одним словом, сегодня я буду дома совершенно одна, если не считать дворника – но он, когда ты придешь с темнотой, уже будет не годен к употреблению в качестве стража – я ему ближе к вечеру подарю бутылку водки, за то якобы, что он хорошо починил забор. А собаки у нас нет: Рогдай умер от старости, а нового еще не взяли, отец как раз собирался привезти от дяди Казимира хорошего щенка. Если ты встанешь лицом к дому в сумерках, увидишь на втором этаже в окне справа зажженную лампу под сиреневым абажуром. Это будет сигнал, что все в порядке. – И она заглянула Ахиллесу в глаза с некоторым самодовольством. – Ну, как я все спланировала?
– Тебя бы на место нашего батальонного адъютанта, – усмехнулся Ахиллес.
– Не исключено, что я справилась бы… – засмеялась Ванда, – я и в мыслях не держу, что ты не придешь…
– Приду, – сказал Ахиллес. – Я только об одном беспокоюсь: как бы тебя не скомпрометировать…
– Не беспокойся, я все продумала, а если что-то пойдет не так, лампы на окне не будет, только и всего…
– Пожалуй, я тебя должен предупредить кое о чем, – сказал Ахиллес. – Хочу, чтобы ты знала, и никаких недомолвок не осталось. Мне нельзя будет жениться еще год и два месяца.
– Почему? – спросила Ванда с неподдельным изумлением.
– Это все воинские уставы, – вздохнул Ахиллес. – Офицер не имеет права жениться ранее двадцати трех лет, иначе придется уходить в отставку. Старые правила. У морских офицеров все еще сложнее…
– Вот не знала, – сказала Ванда, но сейчас же повеселела. – Значит, твои замыслы простираются настолько далеко? Ой, как приятно слышать…
– Если ты не против.
– Конечно не против. – Ванда поцеловала его в щеку. – Значит, ты хотел меня предупредить как благородный человек? Положительно, я от тебя в восхищении… Знаешь что? Если рассудить, это ничего не меняет. Все равно мне учиться в гимназии еще год, а два месяца – это такой пустячок…
Ахиллес хотел ее обнять, но она выскользнула из объятий, приложила палец к губам, глядя лукаво, обещающе:
– Нет, на этом мы свидание и закончим. До сумерек осталось не так уж много времени. Мне еще нужно проследить, что прислуга покинула дом, чтобы не получилось никаких недочетов… Пойдем?
Они проделали в обратном направлении путь по извилистому тоннелю из деревьев и кустов. По дороге Ванда заботливо сняла с колышка продырявленный платочек, убрала в ридикюль, покосилась смешливо:
– Не нам одним это убежище известно, нужно подумать и о других…
До ворот сада она шла с ним рядом олицетворением сплошного благонравия – держала под руку в полном соответствии с правилами этикета и пылких взглядов уже не позволяла. С мимолетной, вполне приличной улыбкой попрощалась с ним и направилась прочь к повороту с аллеи. Ахиллес не смотрел ей вслед, чтобы не выдать себя взглядом перед кем-нибудь из знакомых – они попадались. Но все равно казалось, что каждый встречный обо всем догадывается по его лицу, и он придал себе самое нейтральное выражение, какое только мог. Душа была на седьмом небе, и с этим ничего нельзя было поделать…
Глянув на часы, он пошел к Троицкой, где можно было встретить извозчика, следовало поторопиться – впереди еще было много приготовлений…
…В сумерках он неторопливо подходил к дому Лесневских – увидел издали на подоконнике второго этажа горящую лампу под сиреневым колпаком. Зашагал к калитке возле ворот – в отглаженном Артамошкой летнем белом кителе и шароварах, в начищенных сапогах, придерживая у левого бедра «дедовское оружие». Остановился у калитки, прислушался. Стояла покойная вечерняя тишина, прохожих на улице не было, только поблизости, по перекрестку, справа налево промчался извозчик-лихач[56] с несколькими седоками, залихватски выводившими:
– И за бо-орт ее бросает в набежавшую волну!
Судя по всему, загулявшая компания катила прямиком в ресторан на пристани, показалось, что он различил бас поручика Тимошина и приятный тенор Бергера. Улыбнувшись чему-то, осторожно отворил калитку, ничуть не скрипнувшую.
Так же бесшумно притворил ее за собой, огляделся и прислушался. Единственное окошечко дворницкой, обращенное к забору, не горело – ну конечно, дворник в полной мере воспользовался щедростью Ванды, так что дорога была открыта. Ахиллес обогнул дом справа, открыл дверь черного хода и осторожно стал подниматься по узкой крутой лестнице, подсвечивая себе трофейным японским фонариком – выиграл в карты у поручика Бергера, которому брат привез несколько из Маньчжурии (и Ахиллес, и сам Бергер ему не на шутку завидовали – успел побывать на войне, вернулся со Станиславом и Анной).
Дверь наверху была чуть приоткрыта, и за ней стояла Ванда с подсвечником на три свечи в руке, в белом капоте[57], делавшем ее еще прекраснее. Из-за подсвечника целоваться было чуточку неудобно, но они справились. Потом Ванда взяла его за руку и повела по короткому коридору в кухню. Электричество сюда еще не добралось, но кухню освещал кенкет[58] – Лесневский старался следовать техническому прогрессу, насколько возможно.
Ванда смешливо фыркнула:
– Ничего, что я тебя принимаю в кухне, будто кухарка – пожарного? Понимаешь, столовая у нас на две дюжины персон, мы с тобой там выглядели бы смешно и даже нелепо…
– Пожалуй, – усмехнулся Ахиллес.