– Докопались, господин поручик?
– До самого донышка, – сказал Ахиллес ничуть не торжествующе, скорее уж устало, с тоской. – Пойдемте. Ожидать следует всего, так что смотрите в оба. Особое внимание уделите… – предосторожности ради он шепнул имя околоточному на ухо, хотя и знал, что подслушать их сейчас никто не сможет.
– Понял, – сказал околоточный со спокойной уверенностью в себе, свойственной сильным, но не заносчивым людям.
Они вошли. Все сидели там, где Ахиллес им и назначил: Ульяна Игнатьевна, Сидельников и Дуня – лицом к двери, спиной к окну, Митрофан Лукич и доктор – у торцов. Небрежной походочкой, ни на кого не глядя, околоточный прошел к окну и встал, опершись спиной на подоконник, вроде бы расслабленный и праздный. Никто из троих на него не оглянулся.
Убедившись, что лишний стакан чистый, Ахиллес наполнил его до краев пенящимися кислыми щами и с удовольствием осушил до дна. Вытер носовым платком усы и, уже не спрашивая позволения, вытащил трубку с гарусным[40] кисетом – новоиспеченная вдова как раз закуривала очередную пахитоску. Выпустив первый клуб дыма, сказал все так же устало:
– Ну что же, Ульяна Игнатьевна, Павел Силантьевич… Пришла пора ответ держать.
– За что? – спокойно осведомилась красавица Ульяна.
– Вам, Павел Силантьевич, за убийство, вам, мадам, – за соучастие в таковом.
– Послушайте! – негодующе воскликнул Сидельников. – А у вас, часом, не умственное помешательство?
– Да вроде не замечал за собой, – спокойно сказал Ахиллес. – Но если почувствую, что на меня что-то этакое накатывает, непременно к докторам схожу… Что же, предпочитаете, чтобы вас уличали долго и даже занудно? Ну что ж, извольте… С самого начала, едва я вошел в кабинет покойного, посыпались несообразности, и становилось их все больше и больше. Все осколки стекла – на полу в кабинете, а не снаружи, под окном. И я это подметил, и околоточный. Разбивали окно снаружи. И не выскакивал в него никто. Предположим, убийца разбил окно и вошел снаружи… такого быть не может, но предположим. Уж при этаком обороте покойный ни за что не остался бы лежать на диване с безмятежным лицом. Одурманен он быть никак не мог – водку распечатывал сам, там на столике, на блюдечке – перочинный ножик и кусочки сургуча. Никак вы оба не подумали, что окно после убийства разбивать следовало изнутри… Я вообще не пойму, зачем понадобилось его разбивать? Если вы, Павел Силантьевич, забрав все, что хотели, могли преспокойно выйти во двор коридором, как и вошли? Трезор вас пропустил бы беспрепятственно, как и впустил, он к вам привык, своим считает, что недавний опыт и показал. Крючки так и оставались Марфой откинуты. Я так полагаю, ради вящего эффекта – вот только эффект оказался дурным, как в дешевой мелодраме захолустного театрика. Ну, понять вас можно: вы оба наверняка впервые такое преступление планировали. Далее. Почему обитатели дома были одурманены каким-то зельем – предполагаю, куколем, каким издавна пользуются аферисты на ярмарках, хотя точно утверждать не берусь, – столь, можно сказать, избирательно? Только двое из четверых? Да потому, что Дуня и Фома знать ничегошеньки не знали, зато Марфа открывала крючки, а вы, Ульяна Игнатьевна, на всякий случай за ходом дела надзирали. Я пробовал сам: это в кабинете дверь можно открыть снаружи, поддев ножом крючок, а во входной двери попросту нет щели, куда можно самое тонкое лезвие просунуть… Вошли вы через дверь, дражайший Павел Силантьевич. Сабашников, увидев вас, особого удивления не выразил – мало ли что могло случиться, потребовавшее вашего появления в неурочный час? Вы его ударили ножом, ухитрившись попасть прямехонько в сердце – вот тут вам свезло, ведь наверняка первый раз в жизни человека ножом ударяли. Забрали деньги, забрали все его расчеты – он ведь явно перед тем, как прилечь отдохнуть, какие-то расчеты писал. – Ахиллес достал из кармана шаровар скомканный листок бумаги, расправил его и показал своим визави. – Мустафа… и цифры. Мустафа – это, без сомнения, Мустафа Габдуллаев, один из ваших караванщиков, а вот цифры… С чего бы это купцу вести за полночь обычные расчеты? Следовательно, расчеты были несколько необычными. Уж не обкрадывали ли вы его потихоньку, как это у приказчиков и управляющих исстари водится? Уж не узнал ли он об этом? И не сел ли посреди ночи точно подсчитать возможный ущерб от воровства вашего? Вы об этом могли и не знать, вы ведь его убивать и грабить шли, не более. Но, увидев расчеты, сообразили, что к чему, – и забрали заодно и бумаги. А скомканный листок под столом не заметили второпях – туда и свет от лампы не достигал, и волновались вы, я уверен, крайне – впервые в жизни человека убивали… Потом вышли во двор, разбили окно и удалились – а женщины, якобы звоном разбитого окна разбуженные, преспокойно просидели до утра, а потом кликнули полицию и изложили ей вашу великолепно согласованную версию… Уверен – и не разбей вы окно, я бы к тем же выводам пришел, ну, быть может, чуть попозже – хватало ведь несообразностей…
Сидельников сидел с напряженным лицом. Ульяна, наоборот, спокойная, словно бронзовый бюст самой себя, сказала насмешливо:
– Вам бы, подпоручик, уголовные романы писать, пожалуй, могли бы и денег заработать. Умеете вы фантазии закрутить…
– Благодарю за совет, – поклонился Ахиллес. – Быть может, когда-нибудь им и воспользуюсь. Написал же свои «Записки» Иван Дмитриевич Путилин, «русским Шерлоком Холмсом» поименованный. Но пойдемте далее. Кто был, так сказать, мотором всего предприятия, кто его задумал и разработал? Сдается мне, вы, Ульяна Игнатьевна. Вы, Павел Силантьевич, уж не посетуйте, кажетесь мне для такого простоватым. Одно дело – хозяина втихомолку обкрадывать, и совсем другое – такое преступление продумать. С ошибками, конечно, ну да вы ж с ней такое впервые в жизни планировали, немудрено в чем-то и напортачить, как мужички наши выражаются… Да и не было у вас, Павел Силантьевич, особой нужды хозяина убивать. Крайне редко, очень редко проворовавшихся управляющих и приказчиков под суд отдают, разве что улики чересчур вопиющи. А в остальных случаях вышибают за ворота, и только. Ну так империя наша велика, и человек с капитальцем свободно может где-нибудь далеко от мест, где нагрешил, новую жизнь начать? Прав я, Митрофан Лукич?
Обратившийся в зрение и слух Пожаров кивнул, печально вздохнул:
– Истинно так, Ахиллес Петрович. Чаще всего так и бывает – да вы и сами знаете на недавнем примере. Не пойман – не вор, тут и расчеты не помогут. Можно совершенно точно знать, сколько именно у тебя украли, а улик-то нет…
– Вот именно, – сказал Ахиллес. – Думается мне, Павел Силантьевич, если бы все от вас зависело, вы бы иначе поступили. Даже зная, что он знает. Ухитрились бы подсыпать ему дурмана, забрали десять тысяч и канули в неизвестность. Надо полагать, немало уворованного в кубышку сложено? А вот у Ульяны Игнатьевны причины были не в пример более весомые. Ну, скучно было молодой женщине, красивой, темпераментной жить с пожилым человеком, почти стариком! Озабоченным исключительно торговыми делами. Ни на бал ее не вывезет, поскольку сам их не посещает, ни на другие развлечения. А купеческой жене одной, без мужа, по увеселениям разъезжать, пусть самым приличным, как-то и неприлично… Жили вы в смертной скуке, это ясно. Мы тут все люди взрослые, так что добавлю: и по ночам вы в смертной скуке пребывали – супруг ваш был почти старик, вполне мог оказаться неспособным уже радовать жену должным образом. Вот тут у вас и стал помаленьку план рождаться, а под рукой Павел Силантьевич в роли надежного исполнителя… Павел Силантьевич, простите за нескромный вопрос, но сыщикам, как и врачам, дозволено… Уж не уверила ли она вас в светлой и чистой к вам любви? Уж не дала ли тому, как бы это поделикатнее, реальных доказательств?
И по тому, как метнулся взгляд Сидельникова, понял: угодил в цель! Покачал головой:
– Павел Силантьевич, Павел Силантьевич… Шли у нее на поводу, нимало не задумываясь: а зачем вы ей после? Ведь полиция готова была вашу стряпню проглотить без перца и без соли. Вот разве что Яков Степанович кое-какие несообразности тоже усмотрел, но у него, в конце концов, чин невелик, трудно порою с таким чином в нашем Отечестве правду искать… Вовсе я не хочу хвастать, но проигрыш ваш случился, когда полиция готова была дом покинуть, вашими объяснениями вполне удовлетворившись, – да тут я появился… Вернемся к вам, господин Сидельников. Вот подумайте сами: увенчайся все успехом, что получилось бы? Молодая, красивая, умная женщина с образованием и немалыми капиталами, вольная, как птичка… И зачем вы ей тогда? Есть у грузин, мне в училище соученик, из Тифлиса родом, рассказывал, примечательная пословица: «Что стоит услуга, которая уже оказана?» Не протолкнуться было бы вокруг нее от кавалеров умнее, образованнее и интереснее вас, господ знатных, благородных, светских. Не было бы вам в ее новой жизни места. А потому, сдается мне, очень быстро вы б что-нибудь выпили уже не с сонною отравой, а отравой натуральной. Приехала она к вам, скажем, под вуалькой на квартиру для любовного свидания, бутылку настоящего заграничного вина привезла. И первым бы вас выпить поощрила. И улетучилась бы, как привидение.
– Да вы… Да я… Да вы… – Сидельников кипел от злости. – Ульяна Игнатьевна, это что ж такое?
– А это господин подпоручик то ли умом повредился, то ли в белую горячку впал, – ответила она, и Ахиллес подумал: пожалуй, ее спокойствие вызвано не одним бромом, но и железным характером, острым умом.
– А вы что же, доктор, так спокойно смотрите? – обернулся к врачу Сидельников. – Видите ведь, человек не в себе? Приличных людей грязью поливает? Выдумками безумными пачкает? Что же, не предпримете ничего?
Доктор потеребил бороденку:
– Я, собственно, не психиатр, а хирург, в каковом качестве полицией порой и привлекаюсь… Однако ж… Господин подпоручик, все, что вами было сказано, конечно, совершенно голословно… Государство наше, к моей, не скрою, радости, достигло того общего с цивилизованной Европой уровня, когда вину человека одними словесами не доказывают. Доказательства и улики нужны.
Ах, как Ахиллес был ему благодарен! Доктор в изрядной степени облегчил ему задачу: избавил от необходимости самому перекидывать словесный мостик от умозаключений к уликам. До чего же приятный человек, если присмотреться!
– Ну что же, – сказал он почти весело. – Давайте об уликах, начнем с того, что alibi ваше, Павел Силантьевич, предстает крайне сомнительным. Потому что дама ваша, оказалось, давно на заметке у полиции, поскольку с заднего крыльца краденое принимает – да не абы что, а вещички золотые и серебряные, меха да камушки. И хороводится не с мелкой шушерой, а жиганами серьезными, битыми. Потому до сих пор трудненько против нее твердых улик накопать. Сдается мне, такая вот дама за приличное вознаграждение alibi обеспечит кому угодно…
– Вот только Анюту оскорблять не смейте! – взревел Сидельников.
– Как пожелаете, – кротко согласился Ахиллес. – Я вас буду оскорблять… Все ж вы недалеки умом, любезный. Полено, коим окно выбивали, на место положили, не подумав от осколочков стекла очистить. Ну да дело ночью было, могли не заметить… Оно там и сейчас лежит в стекле мелком битом. И пятнышки на нем подозрительные, на засохшую кровь похожие. И не обожгли вы руку, а ночью ее порезали – тоже, надо полагать, с непривычки, впервые в жизни окна поленом выбивали, чай? (Он краем глаза подметил, что Ульяна слушает его с величайшим вниманием.) Вот здесь у нас, как вы только что слышали, присутствует дипломированный хирург. Не позволите ли ему повязку снять и рану вашу осмотреть? Вдруг там не ожог, а порезы от стекла? Ну а потом доктор вам вполне квалифицированно новую повязку наложит, у него с собой, я вижу, медицинский саквояж с принадлежностями. А?
– Не имеете права заставить! – рявкнул Сидельников. И тут же сбавил тон: – У меня пузырь от ожога лопнул, присох бинт, не дам я его отдирать, боли боюсь…
Так же краешком глаза Ахиллес подметил, что губы Ульяны шевельнулись так, словно она бросила: «Дурак!» И лишний раз убедился, кто из двоих был мотором дела.
– Ну что вы, успокойтесь! – поднял ладонь Ахиллес. – Не зверь же я, чтобы насильно повязку с раненого человека сдирать? Давайте и далее о дровах… В той же поленнице отыскались два полотняных мешочка с золотыми червонцами, по весу как раз фунтов около десяти, и бумажный сверток с ассигнациями. Я не считал, но, судя по толщине пачки, пять тысяч там сыщется. Поосторожничали нести домой, а? Вдруг да обыск? Кто ее знает, эту полицию, сегодня отцепилась, завтра прицепится… Скорее всего, Ульяна Игнатьевна деньги должна была, когда суматоха уляжется, домой перенести – ну кто бы ее дом обыскивать стал?
Ульяна насмешливо бросила:
– И конечно, там сверху записка приложена: «Сей клад укрыт мною, Павлом Силантьичем Сидельниковым, нынешней ночью?».
– Нет там никакой записки, тут вы кругом правы, – сказал Ахиллес. – Однако есть кое-что другое… Доктор, вы знаете, что такое дактилоскопия?
Доктор знакомым уже жестом задрал бороденку:
– Разумеется, милостивый государь! Как всякий интеллигентный человек, обязанный следить за последними достижениями науки…
– Вы, стало быть, знаете, – сказал Ахиллес. – А вот Павел Силантьевич не знает. И Ульяна Игнатьевна, сдается мне, тоже. Ничего удивительного: науку эту не преподают ни в гимназиях, ни в Женском институте. И в военных училищах, признаюсь, тоже. И знают о ней у нас только сыщики, интеллигентные люди, следящие за последними достижениями науки, да любители книг о сыщиках вроде меня… Объяснить вам кратенько? Соблаговолите взглянуть на подушечки пальцев ваших рук…
Это проделали тут же все, даже Дуня и Митрофан Лукич. Доктор смотрел на Ахиллеса с возрастающим любопытством.
– Узоры из линий, которые вы там видите, неповторимы и уникальны. Нет на свете двух человек, у которых они совпадали бы рисунком. Прав я, доктор?
– Совершенно верно, – подтвердил доктор уже не язвительно, а с некоторым одобрением. – Именно так и обстоит, по данным современной науки.
Ахиллес продолжал спокойно:
– И потому с некоторых пор полиция многих стран изучает найденные на месте преступления отпечатки пальцев, каковые служат неопровержимой уликой – ну, не найдется двух человек, у которых они совпадали бы! Первыми вы, может быть, удивитесь, начали бразильцы шестнадцать лет назад, в девяносто втором году – и первоначально дактилоскопия распространилась в нескольких южно-американских странах, а уж потом попала в Европу. Англичане ее взяли на вооружение шесть лет назад, наша сыскная полиция – всего год назад. Однако за этот год не просто организованы дактилоскопические кабинеты в обеих столицах и нескольких, пусть далеко не всех губернских городах – за этот год уже раскрыто с помощью этого метода несколько серьезных преступлений. Павел Силантьевич, вы ведь, представления не имея о столь опасной для вас науке, ножик, когда Сабашникова убивали, не в перчатках держали? Так что там и сейчас ваши отпечатки красуются, кои умелому человеку запечатлеть нетрудно. И с пакетом с ассигнациями та же история, и с мешочками, и даже с поленом… (На самом деле он не знал точно, можно ли снять отпечатки пальцев с мешочков и полена, но в рукоятке ножа и бумажном пакете был уверен. Ну, в конце концов, немного блефа не повредит…) Яков Степанович сейчас пошлет человека в сыскную, в дактилоскопический кабинет… А главное-то! Вы оба не задались вопросом, отчего здесь нет Марфы? Что ж вы так… Понимаю, новички вы в преступном ремесле, выражаясь привычными мне военными терминами, юнкера от уголовщины, а то и новобранцы… Но все равно, задуматься следовало бы, с вашим-то умом, Ульяна Игнатьевна… Сидит ваша Марфа под охраной городового. Потому что испугалась она не на шутку сибирской либо сахалинской каторги и выложила все как на исповеди: как вы ее уговорили, хозяюшка наша милая, за полсотни золотых червонцев в убийстве малость поспособствовать… Подробно рассказала, в деталях… Так что вкупе с отпечатками ее показания для следствия – железная…
Он отпихнул тяжеленное кресло и вскочил, заранее зная, что не успевает. Отшвырнув кресло так, что оно грохнулось спинкой об пол, Сидельников уже стоял на ногах и тянул руку к внутреннему карману пиджака…
Успел околоточный, стоявший в каких-то трех шагах. Он смахнул Сидельникова на пол мастерским приемом японской борьбы джиу-джитсу, а в следующий миг Сидельников уже лежал носом в пол, а Яков Степанович, уперев ему в спину колено, выкрутил к лопатке правую руку. Что-то глухо стукнуло об пол.
Ахиллес перевел дух. Что ж, русских полицейских давно и старательно учили джиу-джитсу. Настолько, что на недавних международных полицейских соревнованиях команда японцев, как раз джиу-джитсу и придумавших, оказалась на втором месте, а первое скромно заняли русские городовые…
Извлекши из кармана наручники и громко бормоча: «Пригодились же, как знал…», околоточный завернул Сидельникову за спину и вторую руку, сноровисто сковал запястья. Встал, выпрямился, поднял свою упавшую на пол фуражку, смахнул пот со лба.
– Хорошо прошло, гладенько… Медаль бы вам, господин поручик… В таких случаях дают «За усердие», серебряную, а я бы, будь моя воля, для вас и золотой не пожалел… Как вы за пару часов ухитрились все раскрутить – уму непостижимо…
– Нужных книг прочитал немало, – сказал Ахиллес скромно. – Ведь пригодились и в жизни…
Он не испытывал торжества, даже радости не испытывал. Была усталость и смутная тоска от того, что все было как-то неправильно. Не должна столь красивая женщина быть организатором убийства, да вдобавок собственного мужа. Красивые и умные должны быть добрыми и хорошими, а вот поди ж ты… И он вспомнил слова Шерлока Холмса, хотя, быть может, не вполне точно: «Самая красивая женщина, какую я видел в жизни, была повешена за убийство собственных детей»[41].
Извиваясь и тщетно пытаясь встать на ноги, Сидельников повернул к Ульяне искаженное яростью лицо и завопил:
– Сука! Тварь! Божилась, что пройдет без сучка без задоринки!
Ульяна с невероятным спокойствием на лице пожала плечами:
– Господа, быть может, вы избавите меня от этого субъекта? Невыносимо слушать его грязную брань и наветы. А с этой мужичкой Марфой мы еще разберемся в суде за клевету. Она, несомненно, сообщница этого негодяя… Господин подпоручик! Вы соизволили обвинить меня в соучастии? Это обвинение на чем-то основано, кроме слов моей вороватой кухарки? У вас есть какие-то свидетели? Улики? Быть может, эти ваши отпечатки пальцев? – и ослепительно улыбнулась. – Ну что же вы молчите?
Ахиллес молчал оттого, что сказать ему было нечего. У него были лишь признания Марфы – данные в устном виде совершенно постороннему для полиции лицу. И только. И все же он на что-то надеялся. Выйдя в коридор, во весь голос позвал:
– Кашин! – и, когда здоровяк появился в дверях, приказал: – Веди-ка ее в гостиную!
Сам же обошел стол и посмотрел на тот стукнувшийся об пол тяжелый предмет. Присел на корточки. Что ж, Сидельников подготовился серьезно: там лежал английский револьвер «Веблей» второй номер, именуемый еще «бульдогом». Маленький, поменьше нагана, выглядит игрушечным, но калибром превосходит мосинскую винтовку на добрую линию. На короткой дистанции – оружие убойнейшее. И все же, на что он надеялся? Там всего пять патронов. Ахиллеса он еще мог убить, но с остальными, вряд ли оцепенело дожидавшимися бы безвременной кончины, так просто не прошло бы, учитывая, что и околоточный ловок, вооружен, готов к неожиданностям, а поблизости еще и Кашин с наганом. Всплеск нерассуждающей ярости, пожалуй…
Он все еще сидел на корточках, разглядывая револьвер, когда услышал совсем рядом спокойный голос Ульяны:
– Марфа, как у тебя совести хватило меня к этому делу припутать? Зная, что против меня не может быть ни улик, ни свидетелей?
Он, опомнившись, вскочил. Но Марфа уже покаянно причитала:
– Сама не знаю, как вышло, барыня…
– Этот подлец тебя запугал? – Ульяна кивком указала на взвывшего в бессильной злобе Сидельникова: – И соучаствовать под страхом смерти заставил? С него станется…
Не зажимать же ей было рог? Марфа причитала:
– Нож к горлу приставлял, мерзавец, грозил, что кишки выпустит, если я ему дверь не открою, если не набрешу на вас полиции… Слаб человек, барыня, испугалась я до ужасти… Этот точно зарезал бы, как хозяина зарезал… Смалодушничала я, и дурмана вам с Дуней и Фомой подлила, и двери ночью открыла… Помилосердствуйте, Христом Богом прошу!
– Господа, – обернулась Ульяна к околоточному и подпоручику. – Надеюсь, вам теперь ясна суть произошедшего?
Ахиллес с бессильной яростью смотрел на Марфу. Он был бессилен. Сплошь и рядом темный, казалось бы, мужицкий ум звериной хитростью не уступает уму такой вот образованной особы. Ульяна бросила кухарке ключ – и та, моментально ухватив суть ситуации, великолепно хозяйке подыграла…
Крепко ухватив околоточного под локоть, Ахиллес вывел его в коридор и яростным шепотом сказал:
– Яков Степанович, нужно наконец вызвать арестантскую карету и отправить всех трех в часть…
Глаза у околоточного были умные и печальные.
– Двух, Ахиллес Петрович, двух, – сказал он, отводя взгляд. – И никак иначе.
– Вы что же, ей верите?!
– Ни капельки, – сказал околоточный. – А что прикажете делать? Это же Сабашникова. На балах она не бывает, а вот на обедах у губернатора и другой знати, где ее муж регулярно присутствовал, – очень даже часто. Ее сиятельство от нее давно пребывает в восхищении, «самбарской русалкой» именует. И господину приставу это тоже прекрасно известно. Доставь я ее под арест, через пять минут велит выпустить, и хорошо, если я разносом отделаюсь… Ведь ничегошеньки у нас против нее нет, кроме слов Марфы – а та, сами понимаете, уцапала уже, какой ей линии поведения держаться, на официальном допросе с протоколом то же самое твердить станет: что Сидельников ее под ножом принудил и дверь ему открыть ночью, и троим сонного зелья подлить, и барыню потом перед полицией оклеветать. А у вас и свидетелей вашего с ней разговора нет. Одни словеса… А их к делу не подошьешь. Смотришь, Ульяна свет Игнатьевна ей и поможет пустячком отделаться. Хорошо, хоть этот скот Пашка ни за что не выскользнет. Уж против него-то столько всего имеется… вашими трудами, за что вам нижайший поклон. Право слово, не видел я столь быстро и успешно завершенного следствия с полным изобличением убийцы…
Он смотрел виновато:
– Вы уж меня поймите. Поймите, нет у меня ни малейшего шанса на успех, в порошок сотрут. А вас дураком выставят, если при допросе – а вас как свидетеля непременно допросить следует – о сделанных вам Марфой признаниях упомянете. Верно вам говорю, я на службе всякого насмотрелся… Плетью обуха не перешибешь… Радуйтесь, что прямого убийцу мастерски обнаружили. А стекло… Ну что стекло? Кому эти мелочи интересны? Вы поймите…
– Да все я понимаю, – сказал Ахиллес устало. – Пойду я, пожалуй, к себе…
– И водки выпейте, право. Помогает, по себе знаю. Был и у меня один случай, когда прекрасно понимал, что стервец этот и есть виновник, а улик, так сложилось, не имелось – одни пустые словеса, которые адвокат на судебном процессе в порошок стер и в окно выкинул…
– Да все я понимаю, – повторил Ахиллес и зашагал прочь из дома.
– До самого донышка, – сказал Ахиллес ничуть не торжествующе, скорее уж устало, с тоской. – Пойдемте. Ожидать следует всего, так что смотрите в оба. Особое внимание уделите… – предосторожности ради он шепнул имя околоточному на ухо, хотя и знал, что подслушать их сейчас никто не сможет.
– Понял, – сказал околоточный со спокойной уверенностью в себе, свойственной сильным, но не заносчивым людям.
Они вошли. Все сидели там, где Ахиллес им и назначил: Ульяна Игнатьевна, Сидельников и Дуня – лицом к двери, спиной к окну, Митрофан Лукич и доктор – у торцов. Небрежной походочкой, ни на кого не глядя, околоточный прошел к окну и встал, опершись спиной на подоконник, вроде бы расслабленный и праздный. Никто из троих на него не оглянулся.
Убедившись, что лишний стакан чистый, Ахиллес наполнил его до краев пенящимися кислыми щами и с удовольствием осушил до дна. Вытер носовым платком усы и, уже не спрашивая позволения, вытащил трубку с гарусным[40] кисетом – новоиспеченная вдова как раз закуривала очередную пахитоску. Выпустив первый клуб дыма, сказал все так же устало:
– Ну что же, Ульяна Игнатьевна, Павел Силантьевич… Пришла пора ответ держать.
– За что? – спокойно осведомилась красавица Ульяна.
– Вам, Павел Силантьевич, за убийство, вам, мадам, – за соучастие в таковом.
– Послушайте! – негодующе воскликнул Сидельников. – А у вас, часом, не умственное помешательство?
– Да вроде не замечал за собой, – спокойно сказал Ахиллес. – Но если почувствую, что на меня что-то этакое накатывает, непременно к докторам схожу… Что же, предпочитаете, чтобы вас уличали долго и даже занудно? Ну что ж, извольте… С самого начала, едва я вошел в кабинет покойного, посыпались несообразности, и становилось их все больше и больше. Все осколки стекла – на полу в кабинете, а не снаружи, под окном. И я это подметил, и околоточный. Разбивали окно снаружи. И не выскакивал в него никто. Предположим, убийца разбил окно и вошел снаружи… такого быть не может, но предположим. Уж при этаком обороте покойный ни за что не остался бы лежать на диване с безмятежным лицом. Одурманен он быть никак не мог – водку распечатывал сам, там на столике, на блюдечке – перочинный ножик и кусочки сургуча. Никак вы оба не подумали, что окно после убийства разбивать следовало изнутри… Я вообще не пойму, зачем понадобилось его разбивать? Если вы, Павел Силантьевич, забрав все, что хотели, могли преспокойно выйти во двор коридором, как и вошли? Трезор вас пропустил бы беспрепятственно, как и впустил, он к вам привык, своим считает, что недавний опыт и показал. Крючки так и оставались Марфой откинуты. Я так полагаю, ради вящего эффекта – вот только эффект оказался дурным, как в дешевой мелодраме захолустного театрика. Ну, понять вас можно: вы оба наверняка впервые такое преступление планировали. Далее. Почему обитатели дома были одурманены каким-то зельем – предполагаю, куколем, каким издавна пользуются аферисты на ярмарках, хотя точно утверждать не берусь, – столь, можно сказать, избирательно? Только двое из четверых? Да потому, что Дуня и Фома знать ничегошеньки не знали, зато Марфа открывала крючки, а вы, Ульяна Игнатьевна, на всякий случай за ходом дела надзирали. Я пробовал сам: это в кабинете дверь можно открыть снаружи, поддев ножом крючок, а во входной двери попросту нет щели, куда можно самое тонкое лезвие просунуть… Вошли вы через дверь, дражайший Павел Силантьевич. Сабашников, увидев вас, особого удивления не выразил – мало ли что могло случиться, потребовавшее вашего появления в неурочный час? Вы его ударили ножом, ухитрившись попасть прямехонько в сердце – вот тут вам свезло, ведь наверняка первый раз в жизни человека ножом ударяли. Забрали деньги, забрали все его расчеты – он ведь явно перед тем, как прилечь отдохнуть, какие-то расчеты писал. – Ахиллес достал из кармана шаровар скомканный листок бумаги, расправил его и показал своим визави. – Мустафа… и цифры. Мустафа – это, без сомнения, Мустафа Габдуллаев, один из ваших караванщиков, а вот цифры… С чего бы это купцу вести за полночь обычные расчеты? Следовательно, расчеты были несколько необычными. Уж не обкрадывали ли вы его потихоньку, как это у приказчиков и управляющих исстари водится? Уж не узнал ли он об этом? И не сел ли посреди ночи точно подсчитать возможный ущерб от воровства вашего? Вы об этом могли и не знать, вы ведь его убивать и грабить шли, не более. Но, увидев расчеты, сообразили, что к чему, – и забрали заодно и бумаги. А скомканный листок под столом не заметили второпях – туда и свет от лампы не достигал, и волновались вы, я уверен, крайне – впервые в жизни человека убивали… Потом вышли во двор, разбили окно и удалились – а женщины, якобы звоном разбитого окна разбуженные, преспокойно просидели до утра, а потом кликнули полицию и изложили ей вашу великолепно согласованную версию… Уверен – и не разбей вы окно, я бы к тем же выводам пришел, ну, быть может, чуть попозже – хватало ведь несообразностей…
Сидельников сидел с напряженным лицом. Ульяна, наоборот, спокойная, словно бронзовый бюст самой себя, сказала насмешливо:
– Вам бы, подпоручик, уголовные романы писать, пожалуй, могли бы и денег заработать. Умеете вы фантазии закрутить…
– Благодарю за совет, – поклонился Ахиллес. – Быть может, когда-нибудь им и воспользуюсь. Написал же свои «Записки» Иван Дмитриевич Путилин, «русским Шерлоком Холмсом» поименованный. Но пойдемте далее. Кто был, так сказать, мотором всего предприятия, кто его задумал и разработал? Сдается мне, вы, Ульяна Игнатьевна. Вы, Павел Силантьевич, уж не посетуйте, кажетесь мне для такого простоватым. Одно дело – хозяина втихомолку обкрадывать, и совсем другое – такое преступление продумать. С ошибками, конечно, ну да вы ж с ней такое впервые в жизни планировали, немудрено в чем-то и напортачить, как мужички наши выражаются… Да и не было у вас, Павел Силантьевич, особой нужды хозяина убивать. Крайне редко, очень редко проворовавшихся управляющих и приказчиков под суд отдают, разве что улики чересчур вопиющи. А в остальных случаях вышибают за ворота, и только. Ну так империя наша велика, и человек с капитальцем свободно может где-нибудь далеко от мест, где нагрешил, новую жизнь начать? Прав я, Митрофан Лукич?
Обратившийся в зрение и слух Пожаров кивнул, печально вздохнул:
– Истинно так, Ахиллес Петрович. Чаще всего так и бывает – да вы и сами знаете на недавнем примере. Не пойман – не вор, тут и расчеты не помогут. Можно совершенно точно знать, сколько именно у тебя украли, а улик-то нет…
– Вот именно, – сказал Ахиллес. – Думается мне, Павел Силантьевич, если бы все от вас зависело, вы бы иначе поступили. Даже зная, что он знает. Ухитрились бы подсыпать ему дурмана, забрали десять тысяч и канули в неизвестность. Надо полагать, немало уворованного в кубышку сложено? А вот у Ульяны Игнатьевны причины были не в пример более весомые. Ну, скучно было молодой женщине, красивой, темпераментной жить с пожилым человеком, почти стариком! Озабоченным исключительно торговыми делами. Ни на бал ее не вывезет, поскольку сам их не посещает, ни на другие развлечения. А купеческой жене одной, без мужа, по увеселениям разъезжать, пусть самым приличным, как-то и неприлично… Жили вы в смертной скуке, это ясно. Мы тут все люди взрослые, так что добавлю: и по ночам вы в смертной скуке пребывали – супруг ваш был почти старик, вполне мог оказаться неспособным уже радовать жену должным образом. Вот тут у вас и стал помаленьку план рождаться, а под рукой Павел Силантьевич в роли надежного исполнителя… Павел Силантьевич, простите за нескромный вопрос, но сыщикам, как и врачам, дозволено… Уж не уверила ли она вас в светлой и чистой к вам любви? Уж не дала ли тому, как бы это поделикатнее, реальных доказательств?
И по тому, как метнулся взгляд Сидельникова, понял: угодил в цель! Покачал головой:
– Павел Силантьевич, Павел Силантьевич… Шли у нее на поводу, нимало не задумываясь: а зачем вы ей после? Ведь полиция готова была вашу стряпню проглотить без перца и без соли. Вот разве что Яков Степанович кое-какие несообразности тоже усмотрел, но у него, в конце концов, чин невелик, трудно порою с таким чином в нашем Отечестве правду искать… Вовсе я не хочу хвастать, но проигрыш ваш случился, когда полиция готова была дом покинуть, вашими объяснениями вполне удовлетворившись, – да тут я появился… Вернемся к вам, господин Сидельников. Вот подумайте сами: увенчайся все успехом, что получилось бы? Молодая, красивая, умная женщина с образованием и немалыми капиталами, вольная, как птичка… И зачем вы ей тогда? Есть у грузин, мне в училище соученик, из Тифлиса родом, рассказывал, примечательная пословица: «Что стоит услуга, которая уже оказана?» Не протолкнуться было бы вокруг нее от кавалеров умнее, образованнее и интереснее вас, господ знатных, благородных, светских. Не было бы вам в ее новой жизни места. А потому, сдается мне, очень быстро вы б что-нибудь выпили уже не с сонною отравой, а отравой натуральной. Приехала она к вам, скажем, под вуалькой на квартиру для любовного свидания, бутылку настоящего заграничного вина привезла. И первым бы вас выпить поощрила. И улетучилась бы, как привидение.
– Да вы… Да я… Да вы… – Сидельников кипел от злости. – Ульяна Игнатьевна, это что ж такое?
– А это господин подпоручик то ли умом повредился, то ли в белую горячку впал, – ответила она, и Ахиллес подумал: пожалуй, ее спокойствие вызвано не одним бромом, но и железным характером, острым умом.
– А вы что же, доктор, так спокойно смотрите? – обернулся к врачу Сидельников. – Видите ведь, человек не в себе? Приличных людей грязью поливает? Выдумками безумными пачкает? Что же, не предпримете ничего?
Доктор потеребил бороденку:
– Я, собственно, не психиатр, а хирург, в каковом качестве полицией порой и привлекаюсь… Однако ж… Господин подпоручик, все, что вами было сказано, конечно, совершенно голословно… Государство наше, к моей, не скрою, радости, достигло того общего с цивилизованной Европой уровня, когда вину человека одними словесами не доказывают. Доказательства и улики нужны.
Ах, как Ахиллес был ему благодарен! Доктор в изрядной степени облегчил ему задачу: избавил от необходимости самому перекидывать словесный мостик от умозаключений к уликам. До чего же приятный человек, если присмотреться!
– Ну что же, – сказал он почти весело. – Давайте об уликах, начнем с того, что alibi ваше, Павел Силантьевич, предстает крайне сомнительным. Потому что дама ваша, оказалось, давно на заметке у полиции, поскольку с заднего крыльца краденое принимает – да не абы что, а вещички золотые и серебряные, меха да камушки. И хороводится не с мелкой шушерой, а жиганами серьезными, битыми. Потому до сих пор трудненько против нее твердых улик накопать. Сдается мне, такая вот дама за приличное вознаграждение alibi обеспечит кому угодно…
– Вот только Анюту оскорблять не смейте! – взревел Сидельников.
– Как пожелаете, – кротко согласился Ахиллес. – Я вас буду оскорблять… Все ж вы недалеки умом, любезный. Полено, коим окно выбивали, на место положили, не подумав от осколочков стекла очистить. Ну да дело ночью было, могли не заметить… Оно там и сейчас лежит в стекле мелком битом. И пятнышки на нем подозрительные, на засохшую кровь похожие. И не обожгли вы руку, а ночью ее порезали – тоже, надо полагать, с непривычки, впервые в жизни окна поленом выбивали, чай? (Он краем глаза подметил, что Ульяна слушает его с величайшим вниманием.) Вот здесь у нас, как вы только что слышали, присутствует дипломированный хирург. Не позволите ли ему повязку снять и рану вашу осмотреть? Вдруг там не ожог, а порезы от стекла? Ну а потом доктор вам вполне квалифицированно новую повязку наложит, у него с собой, я вижу, медицинский саквояж с принадлежностями. А?
– Не имеете права заставить! – рявкнул Сидельников. И тут же сбавил тон: – У меня пузырь от ожога лопнул, присох бинт, не дам я его отдирать, боли боюсь…
Так же краешком глаза Ахиллес подметил, что губы Ульяны шевельнулись так, словно она бросила: «Дурак!» И лишний раз убедился, кто из двоих был мотором дела.
– Ну что вы, успокойтесь! – поднял ладонь Ахиллес. – Не зверь же я, чтобы насильно повязку с раненого человека сдирать? Давайте и далее о дровах… В той же поленнице отыскались два полотняных мешочка с золотыми червонцами, по весу как раз фунтов около десяти, и бумажный сверток с ассигнациями. Я не считал, но, судя по толщине пачки, пять тысяч там сыщется. Поосторожничали нести домой, а? Вдруг да обыск? Кто ее знает, эту полицию, сегодня отцепилась, завтра прицепится… Скорее всего, Ульяна Игнатьевна деньги должна была, когда суматоха уляжется, домой перенести – ну кто бы ее дом обыскивать стал?
Ульяна насмешливо бросила:
– И конечно, там сверху записка приложена: «Сей клад укрыт мною, Павлом Силантьичем Сидельниковым, нынешней ночью?».
– Нет там никакой записки, тут вы кругом правы, – сказал Ахиллес. – Однако есть кое-что другое… Доктор, вы знаете, что такое дактилоскопия?
Доктор знакомым уже жестом задрал бороденку:
– Разумеется, милостивый государь! Как всякий интеллигентный человек, обязанный следить за последними достижениями науки…
– Вы, стало быть, знаете, – сказал Ахиллес. – А вот Павел Силантьевич не знает. И Ульяна Игнатьевна, сдается мне, тоже. Ничего удивительного: науку эту не преподают ни в гимназиях, ни в Женском институте. И в военных училищах, признаюсь, тоже. И знают о ней у нас только сыщики, интеллигентные люди, следящие за последними достижениями науки, да любители книг о сыщиках вроде меня… Объяснить вам кратенько? Соблаговолите взглянуть на подушечки пальцев ваших рук…
Это проделали тут же все, даже Дуня и Митрофан Лукич. Доктор смотрел на Ахиллеса с возрастающим любопытством.
– Узоры из линий, которые вы там видите, неповторимы и уникальны. Нет на свете двух человек, у которых они совпадали бы рисунком. Прав я, доктор?
– Совершенно верно, – подтвердил доктор уже не язвительно, а с некоторым одобрением. – Именно так и обстоит, по данным современной науки.
Ахиллес продолжал спокойно:
– И потому с некоторых пор полиция многих стран изучает найденные на месте преступления отпечатки пальцев, каковые служат неопровержимой уликой – ну, не найдется двух человек, у которых они совпадали бы! Первыми вы, может быть, удивитесь, начали бразильцы шестнадцать лет назад, в девяносто втором году – и первоначально дактилоскопия распространилась в нескольких южно-американских странах, а уж потом попала в Европу. Англичане ее взяли на вооружение шесть лет назад, наша сыскная полиция – всего год назад. Однако за этот год не просто организованы дактилоскопические кабинеты в обеих столицах и нескольких, пусть далеко не всех губернских городах – за этот год уже раскрыто с помощью этого метода несколько серьезных преступлений. Павел Силантьевич, вы ведь, представления не имея о столь опасной для вас науке, ножик, когда Сабашникова убивали, не в перчатках держали? Так что там и сейчас ваши отпечатки красуются, кои умелому человеку запечатлеть нетрудно. И с пакетом с ассигнациями та же история, и с мешочками, и даже с поленом… (На самом деле он не знал точно, можно ли снять отпечатки пальцев с мешочков и полена, но в рукоятке ножа и бумажном пакете был уверен. Ну, в конце концов, немного блефа не повредит…) Яков Степанович сейчас пошлет человека в сыскную, в дактилоскопический кабинет… А главное-то! Вы оба не задались вопросом, отчего здесь нет Марфы? Что ж вы так… Понимаю, новички вы в преступном ремесле, выражаясь привычными мне военными терминами, юнкера от уголовщины, а то и новобранцы… Но все равно, задуматься следовало бы, с вашим-то умом, Ульяна Игнатьевна… Сидит ваша Марфа под охраной городового. Потому что испугалась она не на шутку сибирской либо сахалинской каторги и выложила все как на исповеди: как вы ее уговорили, хозяюшка наша милая, за полсотни золотых червонцев в убийстве малость поспособствовать… Подробно рассказала, в деталях… Так что вкупе с отпечатками ее показания для следствия – железная…
Он отпихнул тяжеленное кресло и вскочил, заранее зная, что не успевает. Отшвырнув кресло так, что оно грохнулось спинкой об пол, Сидельников уже стоял на ногах и тянул руку к внутреннему карману пиджака…
Успел околоточный, стоявший в каких-то трех шагах. Он смахнул Сидельникова на пол мастерским приемом японской борьбы джиу-джитсу, а в следующий миг Сидельников уже лежал носом в пол, а Яков Степанович, уперев ему в спину колено, выкрутил к лопатке правую руку. Что-то глухо стукнуло об пол.
Ахиллес перевел дух. Что ж, русских полицейских давно и старательно учили джиу-джитсу. Настолько, что на недавних международных полицейских соревнованиях команда японцев, как раз джиу-джитсу и придумавших, оказалась на втором месте, а первое скромно заняли русские городовые…
Извлекши из кармана наручники и громко бормоча: «Пригодились же, как знал…», околоточный завернул Сидельникову за спину и вторую руку, сноровисто сковал запястья. Встал, выпрямился, поднял свою упавшую на пол фуражку, смахнул пот со лба.
– Хорошо прошло, гладенько… Медаль бы вам, господин поручик… В таких случаях дают «За усердие», серебряную, а я бы, будь моя воля, для вас и золотой не пожалел… Как вы за пару часов ухитрились все раскрутить – уму непостижимо…
– Нужных книг прочитал немало, – сказал Ахиллес скромно. – Ведь пригодились и в жизни…
Он не испытывал торжества, даже радости не испытывал. Была усталость и смутная тоска от того, что все было как-то неправильно. Не должна столь красивая женщина быть организатором убийства, да вдобавок собственного мужа. Красивые и умные должны быть добрыми и хорошими, а вот поди ж ты… И он вспомнил слова Шерлока Холмса, хотя, быть может, не вполне точно: «Самая красивая женщина, какую я видел в жизни, была повешена за убийство собственных детей»[41].
Извиваясь и тщетно пытаясь встать на ноги, Сидельников повернул к Ульяне искаженное яростью лицо и завопил:
– Сука! Тварь! Божилась, что пройдет без сучка без задоринки!
Ульяна с невероятным спокойствием на лице пожала плечами:
– Господа, быть может, вы избавите меня от этого субъекта? Невыносимо слушать его грязную брань и наветы. А с этой мужичкой Марфой мы еще разберемся в суде за клевету. Она, несомненно, сообщница этого негодяя… Господин подпоручик! Вы соизволили обвинить меня в соучастии? Это обвинение на чем-то основано, кроме слов моей вороватой кухарки? У вас есть какие-то свидетели? Улики? Быть может, эти ваши отпечатки пальцев? – и ослепительно улыбнулась. – Ну что же вы молчите?
Ахиллес молчал оттого, что сказать ему было нечего. У него были лишь признания Марфы – данные в устном виде совершенно постороннему для полиции лицу. И только. И все же он на что-то надеялся. Выйдя в коридор, во весь голос позвал:
– Кашин! – и, когда здоровяк появился в дверях, приказал: – Веди-ка ее в гостиную!
Сам же обошел стол и посмотрел на тот стукнувшийся об пол тяжелый предмет. Присел на корточки. Что ж, Сидельников подготовился серьезно: там лежал английский револьвер «Веблей» второй номер, именуемый еще «бульдогом». Маленький, поменьше нагана, выглядит игрушечным, но калибром превосходит мосинскую винтовку на добрую линию. На короткой дистанции – оружие убойнейшее. И все же, на что он надеялся? Там всего пять патронов. Ахиллеса он еще мог убить, но с остальными, вряд ли оцепенело дожидавшимися бы безвременной кончины, так просто не прошло бы, учитывая, что и околоточный ловок, вооружен, готов к неожиданностям, а поблизости еще и Кашин с наганом. Всплеск нерассуждающей ярости, пожалуй…
Он все еще сидел на корточках, разглядывая револьвер, когда услышал совсем рядом спокойный голос Ульяны:
– Марфа, как у тебя совести хватило меня к этому делу припутать? Зная, что против меня не может быть ни улик, ни свидетелей?
Он, опомнившись, вскочил. Но Марфа уже покаянно причитала:
– Сама не знаю, как вышло, барыня…
– Этот подлец тебя запугал? – Ульяна кивком указала на взвывшего в бессильной злобе Сидельникова: – И соучаствовать под страхом смерти заставил? С него станется…
Не зажимать же ей было рог? Марфа причитала:
– Нож к горлу приставлял, мерзавец, грозил, что кишки выпустит, если я ему дверь не открою, если не набрешу на вас полиции… Слаб человек, барыня, испугалась я до ужасти… Этот точно зарезал бы, как хозяина зарезал… Смалодушничала я, и дурмана вам с Дуней и Фомой подлила, и двери ночью открыла… Помилосердствуйте, Христом Богом прошу!
– Господа, – обернулась Ульяна к околоточному и подпоручику. – Надеюсь, вам теперь ясна суть произошедшего?
Ахиллес с бессильной яростью смотрел на Марфу. Он был бессилен. Сплошь и рядом темный, казалось бы, мужицкий ум звериной хитростью не уступает уму такой вот образованной особы. Ульяна бросила кухарке ключ – и та, моментально ухватив суть ситуации, великолепно хозяйке подыграла…
Крепко ухватив околоточного под локоть, Ахиллес вывел его в коридор и яростным шепотом сказал:
– Яков Степанович, нужно наконец вызвать арестантскую карету и отправить всех трех в часть…
Глаза у околоточного были умные и печальные.
– Двух, Ахиллес Петрович, двух, – сказал он, отводя взгляд. – И никак иначе.
– Вы что же, ей верите?!
– Ни капельки, – сказал околоточный. – А что прикажете делать? Это же Сабашникова. На балах она не бывает, а вот на обедах у губернатора и другой знати, где ее муж регулярно присутствовал, – очень даже часто. Ее сиятельство от нее давно пребывает в восхищении, «самбарской русалкой» именует. И господину приставу это тоже прекрасно известно. Доставь я ее под арест, через пять минут велит выпустить, и хорошо, если я разносом отделаюсь… Ведь ничегошеньки у нас против нее нет, кроме слов Марфы – а та, сами понимаете, уцапала уже, какой ей линии поведения держаться, на официальном допросе с протоколом то же самое твердить станет: что Сидельников ее под ножом принудил и дверь ему открыть ночью, и троим сонного зелья подлить, и барыню потом перед полицией оклеветать. А у вас и свидетелей вашего с ней разговора нет. Одни словеса… А их к делу не подошьешь. Смотришь, Ульяна свет Игнатьевна ей и поможет пустячком отделаться. Хорошо, хоть этот скот Пашка ни за что не выскользнет. Уж против него-то столько всего имеется… вашими трудами, за что вам нижайший поклон. Право слово, не видел я столь быстро и успешно завершенного следствия с полным изобличением убийцы…
Он смотрел виновато:
– Вы уж меня поймите. Поймите, нет у меня ни малейшего шанса на успех, в порошок сотрут. А вас дураком выставят, если при допросе – а вас как свидетеля непременно допросить следует – о сделанных вам Марфой признаниях упомянете. Верно вам говорю, я на службе всякого насмотрелся… Плетью обуха не перешибешь… Радуйтесь, что прямого убийцу мастерски обнаружили. А стекло… Ну что стекло? Кому эти мелочи интересны? Вы поймите…
– Да все я понимаю, – сказал Ахиллес устало. – Пойду я, пожалуй, к себе…
– И водки выпейте, право. Помогает, по себе знаю. Был и у меня один случай, когда прекрасно понимал, что стервец этот и есть виновник, а улик, так сложилось, не имелось – одни пустые словеса, которые адвокат на судебном процессе в порошок стер и в окно выкинул…
– Да все я понимаю, – повторил Ахиллес и зашагал прочь из дома.