Когда приходят письма, их теперь читает и переводит родителям Хамид. Он еще спотыкается на слишком длинных словах, но дело идет все легче. Он горд: «Внемлите, внемлите: глашатай благую вам весть сообщит».
В середине мая он находит в конверте, адресованном отцу, приглашение на школьный праздник окончания учебного года. Все родители приглашены, и в письме добавляется с умеренным энтузиазмом, что вечером будет спектакль и продажа пирожных. Хамид представил себе, как потерянно будут выглядеть Али и Йема среди родителей Этьена, Максима, Ги, Филиппа, лакомящихся миндальным печеньем из картонных тарелочек и обсуждающих неизбежное переизбрание де Голля… (В тот единственный раз, когда Хамид пойдет в театр, его разберет смех при виде аристократов в льняных белых костюмах в «Вишневом саде» — он сразу поймет: видение Чехова — или режиссера — вызывает у него до странности такое же кошмарное чувство, что и провинциальная буржуазия его детства.) Ему не хочется, чтобы они приходили на школьный праздник, они не умеют себя держать, будут громко говорить или вообще молчать. Им не понравится, они не поймут. Да они и сами не захотят прийти, думает он, заробеют. Но чтобы уж не сомневаться, что они не придут, он отвечает, когда Али спрашивает его, что в письме:
— Это из школы сообщают, что покупают новую доску.
Его сердце так быстро и сильно колотится в груди, как будто в ней пусто, и мышца отскакивает от ребер размашистыми и беспорядочными движениями.
— Хорошо, хорошо, — говорит Али, не слыша грохота сердца сына.
Он выходит из комнаты мальчика — пусть тот спокойно занимается, сутулясь на кровати. Хамид смотрит вслед отцу, он растерян, ему стыдно. Слишком легко оказалось ему солгать. Две фразы, вылетевшие одновременно, накладываются друг на друга в его голове:
«Его кто угодно может провести».
«Он ничего не знает».
Ему даже хочется побежать за отцом и признаться, что солгал. Но что это изменит? Али все равно не сможет сам прочесть письмо. Он — и Хамид спрашивает себя, знает ли он это, сознает ли? — зависит от своего сына. Жалость в душе Хамида борется с брезгливостью, с презрением, и он понимает острее, чем будет понимать потом, в будущем, что слишком быстро растет. Он рвет письмо на мелкие кусочки, по ним уже нельзя ничего прочесть.
Али садится на диван, не подозревая о буре, бушующей в груди сына, и слушает по радио новости и песни на языке, который плохо понимает. Иной раз, когда никого нет в комнате, он, посмеиваясь, передразнивает интонации диктора, они кажутся ему слишком женственными и фальшивыми.
Не сказать, чтобы он был счастлив, но, по крайней мере, он чувствует здесь нечто, забытое с лета 1962-го: ощущение стабильности, возможность думать о завтрашнем дне. Восстановлен порядок, и, надо полагать, надолго, а что он оказался в самом низу социальной лестницы — так тут ничего не поделаешь: зато у его детей может быть будущее. Чтобы не нарушать обновленное устройство жизни, он забывает о себе. Это непросто и мучительно, иногда гордость и гнев вновь дают о себе знать. Но он все чаще просто делает одно и то же, что положено, и все меньше разговаривает. Он умещается в крошечном пространстве, которое теперь ему отведено.
В июне 65-го во французских голосах на радио, тех, что кажутся Али пародирующими самих себя, начинают звучать знакомые ему нотки. Из новостей, частично переведенных Хамидом, он узнает о перевороте Хуари Бумедьена [52] в Алжире. На разных этажах дома распахиваются двери, и мужчины окликают друг друга: «Эй, ты тоже слышал?» Те, у кого нет радио, выходят на лестничную клетку и кричат: что происходит, расскажите нам! В гостиной Али — импровизированная джемаа, как когда-то в деревне или в Ассоциации, собрание мужчин, которые, прильнув ухом к приемнику и едва понимая, что там говорится, обсуждают новости и ожесточенно спорят о политике. Больше нет иерархии деревни, чтобы установить, в какой очередности держать речи, и голоса сталкиваются и наскакивают друг на друга. Когда кому-то нечего сказать, он чешет пробивающуюся щетину коротко остриженными квадратными ногтями, и Хамид, сунув нос в гостиную, недоумевает, почему кожа этих мужчин производит такой неприятный звук.
При всем хаосе Али и его соседи согласны в одном: выдержать такую войну и не прийти ни к стабильности, ни к демократии — чудовищная глупость. В следующие дни они встречаются за домами или друг у друга и снова сходятся во мнении, громко сетуя на эту глупость. Однако и радуются невольно: случай сказать, что во Франции им лучше, выпадает редко. Эта фраза звучит сейчас то и дело — «Здесь нам все-таки лучше», — но подспудно страна, которую они утратили, неотступно живет в них, и даже думая, что забывают ее, они снова и снова вспоминают о ней с затаенной печалью.
Радио сообщает им далеко не все, что происходит в Алжире во время переворота. Оно не говорит, например, что Франция воспользовалась сменой руководства, чтобы заключить с новым правительством соглашение об освобождении пленных военнослужащих местных формирований. По данным Красного Креста, их около тринадцати с половиной тысяч — Наима читала тогдашний отчет, но гуманитарной делегации, не получившей возможности посетить большинство мест заключения, пришлось назвать число навскидку. Когда тюрьмы откроют, эти люди покинут территорию Алжира и тоже будут репатриированы в страну, которой не знают. Соглашение, все так же секретно, запрещает возвращение в Алжир бывших военнослужащих местных формирований. Радио ничего об этом не говорит, молчит оно и о репрессиях, которым сторонники Бумедьена подвергли сторонников Бен Беллы.
Этим летом Али впервые принимает телефонные звонки с той стороны моря, узнает первые новости с гор, которые все еще там, хотя он с семьей уже здесь. Да ведь этого он и хотел — чтобы оставшаяся позади страна исчезла; и Наиме его чувство станет понятным через сорок лет, когда, встретив того, с кем прожила вместе так недолго, она осознает, что и сама хотела бы, чтобы он, покинув ее объятия, растаял дымом, а не жил совсем недалеко от нее параллельной жизнью, о которой она знать не знает. Ни Али, ни она ничего тут не могут поделать.
В 2009 году молодой человек, некогда любимый Наимой и переживший их общее прошлое, спускается в метро и едет куда-то в новую квартиру.
В 1965-м опустошения, упомянутые братом, доказывают Али, что Алжир живет, пусть израненный, в чужих руках.
Сквозь треск помех на линии Али обменивается сбивчивыми словами с Хамзой. Он отвык с ним разговаривать и часто откашливается. Хамза же вздыхает и присвистывает: Джамель по-прежнему числится пропавшим без вести, никто о нем ничего не слышал. Но на прошлой неделе освободили заключенных, так что все может быть. Иншалла, вот именно. Иншалла. В остальном все хорошо. Все живы, хвала Аллаху. Обеднели, но живы.
— Они много у нас забрали, — говорит Хамза брату.
Но не вдается в подробности, это-де еще можно потом обсудить. Йема убеждена, что он боится, как бы Али не потребовал вернуть ему то, что осталось и по праву принадлежит старшему. Она ворчит сквозь зубы, что Хамза лжец и комедиант. То и дело перебивает братьев, спрашивая, как там в деревне поживают женщины, чьи имена уже ничего не говорят Али. Хамид тоже кружит вокруг отца, не решаясь спросить о кузене Омаре, но главное — о Юсефе. Али отмахивается от жены и сына. Хамиду приходится выслушивать вопросы, ответы на которые ему безразличны: сколько оливковых деревьев осталось там, в горах? Едят ли их в этом году мухи? Додумался ли Хамза осмотреть нижние ветви, не появились ли на листьях «павлиньи глазки»? Если прошли дожди, надо очень остерегаться этого пакостного грибка. И если на листве хоть что-то есть, хоть чуть-чуть, — необходимо обработать дерево медью. Как урожай? Как последнее масло? Сделала ли Рашида заготовки на зиму? (Лучше ей это не доверять, а то всегда льет слишком много уксуса.)
Али не успевает узнать все, что хотел: Хамза быстро вешает трубку, подчеркнув, что разговор стоит дорого, и попросив брата, чтобы в следующий раз звонил сам. В деревне теперь есть телефон на командном пункте ФНО.
Слушая долгий гудок в телефонной трубке, Али, кажется, чувствует, как пахнет мякоть оливок, истекающих последними каплями масла в округлое брюхо сита, сплетенного из алжирского ковыля.
• • •
В конце учебного года Хамида переводят в шестой класс. Учитель написал внизу табеля, который ни Али, ни Йема не смогут прочесть: «Хамид замечательно поработал в этом году». И дважды подчеркнул слово «замечательно». Когда прозвенел последний звонок, он задержал мальчика и дал ему несколько книг, взятых наобум с полок в классе — учитель не планировал этого заранее, не ожидал, что от волнения у него перехватит горло. Он вложил в протянутые руки мальчика словарь, атлас и две книжки о приключениях «Клуба пятерых».
На первой странице словаря красуются флаги мира — в желтом, синем, зеленом, белом и красном, под каждым там и сям несколько черных строк. Книга 1950-х годов, и после Албании тут нет эмблемы Алжира. Хамид начинает каникулы в мечтах о странах, что кроются за орлами, пальмами и звездами. Еще он методично заставляет себя учить каждый день по пять новых слов, пусть даже у него нет случая их употребить, строго по порядку, начиная с буквы «а»: адреналин (сущ., м.), азимут (сущ., м.), азот (сущ., м.), айсберг (сущ., м.) алый (прил.). Он переписывает их на оставшиеся страницы школьной тетради и одним взглядом может охватить бледно-голубые строчки — свой неуклонно растущий словарный запас.
В августе Али удалось одолжить машину для двухнедельного отпуска. Они набились внутрь: родители и уже пятеро детей, причем старшие дерутся за право сесть у окна. И, едва видные под грудой чемоданов и за пластиковыми пакетами, которые Йема набила едой, они отправляются на юг. На заднем сиденье, притиснутый к окну Далилой — она катит бочку на Кадера, а тот кричит, что это все Клод, — Хамид читает «Клуб пятерых в опасности». Мальчик поднимает голову, только когда отец велит ему прочесть указатели. Он с той же серьезностью открывает для себя приключения Клода, Франсуа и Дагобера, с какой бился со страницами школьного учебника. Именно это позже поразит Наиму: его сосредоточенность, уважение Хамида к любому тексту, который он читает, даже если это просто заметка в местной газете или рекламный очерк.
Тысячу километров преодолели одним махом (они не могут позволить себе отель), Али за рулем день и ночь под крики, смех и плач детей. Пол машины усыпан крошками и липкий от гренадина. Хамид откладывает «Клуб пятерых в опасности», только если останавливаются поесть или сходить в туалет. Все остальное время он читает, не видя пробегающих за окном пейзажей.
— Про что там? — спрашивает Далила.
— Мика похитили.
Задумавшись на минуту, девочка произносит назидательно:
— Это наверняка ФНО.
Когда они приехали к Мессауду, брату Йемы, Хамид дочитал книгу и начал по второму разу (не хотелось сразу приступать ко второй). История, однако, его немного разочаровала. Здесь нет настоящих битв, как в комиксах, злодеи не страшные, а герои такие примерные, что почти скучно, — особенно Франсуа, вот кого он терпеть не может, Франсуа. Тем не менее, едва положив сумку в гостиной дяди, он достает «Клуб пятерых играет и выигрывает» и погружается в чтение. Он надеется найти там скрытое знание, которым еще не обладает, и это отделяет его от остальных. На самом деле этим летом он старается вычитать в «Клубе пятерых» руководство для белокурых детишек.
В прошлом году Мессауд решил не ехать с ними в Нижнюю Нормандию; Йема плакала. Она не могла смириться с тем, что семья снова будет разбита, кусок здесь, кусок там, а вся Франция посередке, ведь семья и без того была маленькой, ущербной, осколком; но Мессауд стоял на своем. Он хотел строить свою жизнь, убежденный, что тепло, которое он потеряет, отдалившись от стаи, компенсируется пространством и временем, сопутствующими одиночеству. Вскоре после отъезда сестры он нашел работу в Маноске, покинул «Дом Анны» и поселился в оранжевом домике в южной части города. Встреча была радостной и шумной, как будто — и на сей раз тоже — она оказалась плодом необычайного случая, шанса, выпадавшего немногим.
Две недели каникул дети купаются в Дюрансе (Наима нашла фотографию, где все четверо в плавках, даже Клод, которому всего два года), играют с одноглазым котом, бегают взапуски от дядиного крыльца до дорожного знака. Их кожа в считанные дни покрывается загаром и вновь приобретает цвет матовой глины. Взрослые все больше сидят под зонтиком, в лужице тени. Йема регулярно исчезает, чтобы покормить Хасена, который еще не сходит с ее рук, и вокруг их почти сросшихся тел витает кислый запах материнского молока. Мужчины вполуха слушают музыку по радио. «Даже если ты вернешься, наша любовь умерла». Под вечер они открывают бутылку прозрачного розового вина. (Али теперь случается пить на людях. Он оправдывается, мол, они живут во Франции, это нормально, — а Йема мирится, молясь, чтобы Аллах и ее муж знали границы. Она не возражает, только строго поглядывает на уровень вина в бутылке.) Чтобы доставить удовольствие сестре, Мессауд ставит на проигрыватель пластинку с песнями Умм Кульсум [53]. «Я забыла сон и грезы, я забыла ночь и день». Дети, когда возвращаются, умоляют поставить что-нибудь другое, но Йема непреклонна. Напевая, она готовит ужин на всех. Радуется круглым и сочным плодам оливковых деревьев, растущих здесь так же легко, как в Алжире. В Пон-Фероне их можно раздобыть только в крошечных баночках, фаршированных анчоусами или сладким перцем, непригодных для готовки, да и цены на них такие, что это роскошь, доступная только семьям из городского центра. У брата она горстями зачерпывает оливки прямо из ведра и отваривает, пока от горечи не останется лишь далекое воспоминание. Она добавляет их к курице, жаренной в масле с луком и приправленной шафраном. Кухня наполняется аппетитными дымками и потрескиванием. Зелено-золотистый тажин зитун [54] прекрасен, и Мессауд не скупится на комплименты.
— Как ты обходишься без меня? — тревожится Йема. — Умираешь с голоду?
— Справляюсь, — отвечает брат.
— Но все-таки, когда ты женишься?
Он смеется и не отвечает. Ему хорошо здесь одному. В его словах, в том, как он смотрит на домик посреди засыпанного гравием двора, чувствуется гордость: ему удалось покинуть лагерь. Но при этом почти все бывающие у него гости — жители «Дома Анны». Как будто он и не уходил оттуда.
— Почему они торчат здесь целый день? — спрашивает Йема. — Им что, больше делать нечего?
— Им на пользу немного проветриться, — объясняет Мессауд. — А то дома они только и здороваются, от двери до двери два метра.
Йема пожимает плечами. Ей не нравится, что они все время здесь, путаются под ногами у брата, и главное, она терпеть не может, когда они заговаривают с детьми. Не далее как вчера старик с безумными глазами в подробностях рассказывал Хамиду, Далиле и Кадеру про резню на плантации миндальных деревьев. Она вошла в гостиную, чтобы уложить маленького Хасена на подушки, и застала троих старших, завороженно слушающих монотонный и жуткий рассказ о двадцати двух перерезанных горлах.
— Закрой свой старый рот, — крикнула ему Йема, — у них в крови нет войны! Зачем ты хочешь влить войну им в кровь?
Но она говорит неправду, и сама это знает. Хамид в свои двенадцать лет еще мучается кошмарами и даже иногда писается в постель. Он уже научился сам менять простыни и не будит ее, чтобы попросить помощи. Но она по-прежнему слышит его крики — не надо, не надо, пожалуйста; и среди ночи у него голос не маленького мужчины, а перепуганного ребенка.
Пусть Йема и хочет прогнать войну подальше от детей, хотя бы на время летних каникул, — та по-прежнему преследует их, она не кончилась и не кончается. Война идет за ними по пятам, она нашла их в квартире в Пон-Фероне 23 сентября 1965 года. В этот день Рашида, жена Хамзы, позвонила, чтобы сообщить о смерти Джамеля.
— Сначала мы были счастливы, — говорит Рашида золовке, — потому что он вернулся, когда его уже и не ждали. Как мы радовались! Но он был в ужасном состоянии. Они проломили ему голову, бедняге! И еще побои по всему телу. Клянусь тебе, все тело было как одна сплошная рана. А исхудал как. И глаза были уже нездешние, он говорил, двигался, но был не с нами. Неделю продержался и умер прямо на стуле.
— Он хотел умереть дома, — говорит Йема.
— Вот именно, — повторяет Рашида, — он хотел умереть дома.
— Я скажу Али, он будет горевать.
— Скажи ему, чтобы прислал денег, — говорит Рашида. — Похороны дорого нам обошлись.
Йема вешает трубку, вежливо простившись, но внутренне кипит. Все утро она мечется по квартире как загнанный зверь. Из головы не идет Рашида, полновластная хозяйка трех домов в деревне, Рашида, которая наверняка носит оставленные ею украшения и платья, а ведь они ей, конечно же, не к лицу. Рашида ходит под оливами, когда хочет… Йема знать не желает рассказов о грабежах и пожарах, которые доходили до нее с самого их отъезда: в ее сознании пейзаж гор застывший, незыблемый, он не изменился ни на йоту. Она смотрит на детскую площадку под окном, где турник снова покосился. Что она себе думает, Рашида? Что раз они живут во Франции — значит, уже и богаты?
В этот день она идет к мадам Яхи, соседке снизу. Йема уже говорит «месье» и «мадам», как французы, но главное — как ее дети, пусть даже в обращении не содержится никакой особой вежливости, это все равно что просто имя. Мадам Яхи женит сына, и Йема помогает ей приготовить баклаву к свадьбе. Это легко, потому что их кухни совершенно одинаковые, и гостье не приходится задумываться — где у хозяйки необходимый ингредиент. Шкафчики и ящики они открывают не глядя. Иногда даже забывают, на каком сейчас этаже и кому из них пора домой. Вытирая липкие от меда пальцы о кухонное полотенце, Йема признается соседке:
— Я, наверно, в обиде на тех, кто остался в деревне.
— Я тоже, — отвечает мадам Яхи, как будто так и должно быть.
Она немного постарше и далеко не такая робкая, как Йема, поэтому добавляет, поправив косынку:
— Я и на мужа в обиде, потому что, если бы мне решать, я бы осталась там. Это он хотел бежать. Нас-то никогда не спрашивают. Возят с собой, как вещи. Они делают свои мужские глупости, а мы расплачиваемся.
— Бедные мы…
Они толкут миндаль и вздыхают о стране, потерянной по вине мужчин.
• • •
Лето здесь не кончается разом, оно растворяется в осени. Еще до того как упадет температура, следуют чередой — или, наоборот, сливаются в один без начала и конца — дождливые дни, неотвратимо приближающие холодный сезон. Дожди не барабанят, не стучат, не хлещут, как это бывало в Ривезальте и Жуке, нет, здесь они льют, не сильно, но с уверенностью, что не прекратятся до марта. Хамид смотрит, как растекаются лужи между блочными домами. Вода прячется в малейших уголках земли, превращая их в грязь, она ищет их под домами, на насыпях вокруг паркингов и, взбухая из-под асфальта бурыми приливами, которых избегают даже дети, возвращает исконный вид очевидной иллюзии, будто многоквартирные дома суперсовременны. Они мало-помалу становятся похожи на поселение глинобитных домишек, кое-как возведенных на зыбкой почве. Переход из лета в осень тем коварней, что ритм жизни никак не меняется. Али уходит на работу в то же время, и так же возвращается. Малыши ходят в школу, Хамид в коллеж, и в один и тот же час, независимо от времени года, звенит звонок. Йема ходит за покупками и видит на магазинных полках всегда один и тот же ассортимент, какая бы ни была погода на улице. Ритм их жизни больше никак не связан с жизнью земли, деревьев или неба. Это, конечно, удобнее, но уж очень монотонно. Прильнув лицом к кухонному окну, Хамид спрашивает себя, как ему продержаться до марта, выносить ноябрьский дождь уже нет сил. В кухне Йема шмыгает носом и раскладывает по полкам запасы — коробки с бумажными платками, которые пустеют на диво быстро. Стоит ей отвернуться, как Далила мастерит из них свадебные платья своей кукле, а Кадер — бинты, которыми тщательно перевязывает раны, полученные в воображаемых боях.
Вскоре после поступления Хамида в коллеж Али вызывает руководитель шестого класса. Он хочет поговорить с ним про подписи на табелях, потому что, видите ли, кхе-кхе, видите ли, видите ли, ему-де неловко, но он думает, что Хамид подписывает их сам.
— Да, — гордо кивает Али. — Он подписывает их сам.
В середине мая он находит в конверте, адресованном отцу, приглашение на школьный праздник окончания учебного года. Все родители приглашены, и в письме добавляется с умеренным энтузиазмом, что вечером будет спектакль и продажа пирожных. Хамид представил себе, как потерянно будут выглядеть Али и Йема среди родителей Этьена, Максима, Ги, Филиппа, лакомящихся миндальным печеньем из картонных тарелочек и обсуждающих неизбежное переизбрание де Голля… (В тот единственный раз, когда Хамид пойдет в театр, его разберет смех при виде аристократов в льняных белых костюмах в «Вишневом саде» — он сразу поймет: видение Чехова — или режиссера — вызывает у него до странности такое же кошмарное чувство, что и провинциальная буржуазия его детства.) Ему не хочется, чтобы они приходили на школьный праздник, они не умеют себя держать, будут громко говорить или вообще молчать. Им не понравится, они не поймут. Да они и сами не захотят прийти, думает он, заробеют. Но чтобы уж не сомневаться, что они не придут, он отвечает, когда Али спрашивает его, что в письме:
— Это из школы сообщают, что покупают новую доску.
Его сердце так быстро и сильно колотится в груди, как будто в ней пусто, и мышца отскакивает от ребер размашистыми и беспорядочными движениями.
— Хорошо, хорошо, — говорит Али, не слыша грохота сердца сына.
Он выходит из комнаты мальчика — пусть тот спокойно занимается, сутулясь на кровати. Хамид смотрит вслед отцу, он растерян, ему стыдно. Слишком легко оказалось ему солгать. Две фразы, вылетевшие одновременно, накладываются друг на друга в его голове:
«Его кто угодно может провести».
«Он ничего не знает».
Ему даже хочется побежать за отцом и признаться, что солгал. Но что это изменит? Али все равно не сможет сам прочесть письмо. Он — и Хамид спрашивает себя, знает ли он это, сознает ли? — зависит от своего сына. Жалость в душе Хамида борется с брезгливостью, с презрением, и он понимает острее, чем будет понимать потом, в будущем, что слишком быстро растет. Он рвет письмо на мелкие кусочки, по ним уже нельзя ничего прочесть.
Али садится на диван, не подозревая о буре, бушующей в груди сына, и слушает по радио новости и песни на языке, который плохо понимает. Иной раз, когда никого нет в комнате, он, посмеиваясь, передразнивает интонации диктора, они кажутся ему слишком женственными и фальшивыми.
Не сказать, чтобы он был счастлив, но, по крайней мере, он чувствует здесь нечто, забытое с лета 1962-го: ощущение стабильности, возможность думать о завтрашнем дне. Восстановлен порядок, и, надо полагать, надолго, а что он оказался в самом низу социальной лестницы — так тут ничего не поделаешь: зато у его детей может быть будущее. Чтобы не нарушать обновленное устройство жизни, он забывает о себе. Это непросто и мучительно, иногда гордость и гнев вновь дают о себе знать. Но он все чаще просто делает одно и то же, что положено, и все меньше разговаривает. Он умещается в крошечном пространстве, которое теперь ему отведено.
В июне 65-го во французских голосах на радио, тех, что кажутся Али пародирующими самих себя, начинают звучать знакомые ему нотки. Из новостей, частично переведенных Хамидом, он узнает о перевороте Хуари Бумедьена [52] в Алжире. На разных этажах дома распахиваются двери, и мужчины окликают друг друга: «Эй, ты тоже слышал?» Те, у кого нет радио, выходят на лестничную клетку и кричат: что происходит, расскажите нам! В гостиной Али — импровизированная джемаа, как когда-то в деревне или в Ассоциации, собрание мужчин, которые, прильнув ухом к приемнику и едва понимая, что там говорится, обсуждают новости и ожесточенно спорят о политике. Больше нет иерархии деревни, чтобы установить, в какой очередности держать речи, и голоса сталкиваются и наскакивают друг на друга. Когда кому-то нечего сказать, он чешет пробивающуюся щетину коротко остриженными квадратными ногтями, и Хамид, сунув нос в гостиную, недоумевает, почему кожа этих мужчин производит такой неприятный звук.
При всем хаосе Али и его соседи согласны в одном: выдержать такую войну и не прийти ни к стабильности, ни к демократии — чудовищная глупость. В следующие дни они встречаются за домами или друг у друга и снова сходятся во мнении, громко сетуя на эту глупость. Однако и радуются невольно: случай сказать, что во Франции им лучше, выпадает редко. Эта фраза звучит сейчас то и дело — «Здесь нам все-таки лучше», — но подспудно страна, которую они утратили, неотступно живет в них, и даже думая, что забывают ее, они снова и снова вспоминают о ней с затаенной печалью.
Радио сообщает им далеко не все, что происходит в Алжире во время переворота. Оно не говорит, например, что Франция воспользовалась сменой руководства, чтобы заключить с новым правительством соглашение об освобождении пленных военнослужащих местных формирований. По данным Красного Креста, их около тринадцати с половиной тысяч — Наима читала тогдашний отчет, но гуманитарной делегации, не получившей возможности посетить большинство мест заключения, пришлось назвать число навскидку. Когда тюрьмы откроют, эти люди покинут территорию Алжира и тоже будут репатриированы в страну, которой не знают. Соглашение, все так же секретно, запрещает возвращение в Алжир бывших военнослужащих местных формирований. Радио ничего об этом не говорит, молчит оно и о репрессиях, которым сторонники Бумедьена подвергли сторонников Бен Беллы.
Этим летом Али впервые принимает телефонные звонки с той стороны моря, узнает первые новости с гор, которые все еще там, хотя он с семьей уже здесь. Да ведь этого он и хотел — чтобы оставшаяся позади страна исчезла; и Наиме его чувство станет понятным через сорок лет, когда, встретив того, с кем прожила вместе так недолго, она осознает, что и сама хотела бы, чтобы он, покинув ее объятия, растаял дымом, а не жил совсем недалеко от нее параллельной жизнью, о которой она знать не знает. Ни Али, ни она ничего тут не могут поделать.
В 2009 году молодой человек, некогда любимый Наимой и переживший их общее прошлое, спускается в метро и едет куда-то в новую квартиру.
В 1965-м опустошения, упомянутые братом, доказывают Али, что Алжир живет, пусть израненный, в чужих руках.
Сквозь треск помех на линии Али обменивается сбивчивыми словами с Хамзой. Он отвык с ним разговаривать и часто откашливается. Хамза же вздыхает и присвистывает: Джамель по-прежнему числится пропавшим без вести, никто о нем ничего не слышал. Но на прошлой неделе освободили заключенных, так что все может быть. Иншалла, вот именно. Иншалла. В остальном все хорошо. Все живы, хвала Аллаху. Обеднели, но живы.
— Они много у нас забрали, — говорит Хамза брату.
Но не вдается в подробности, это-де еще можно потом обсудить. Йема убеждена, что он боится, как бы Али не потребовал вернуть ему то, что осталось и по праву принадлежит старшему. Она ворчит сквозь зубы, что Хамза лжец и комедиант. То и дело перебивает братьев, спрашивая, как там в деревне поживают женщины, чьи имена уже ничего не говорят Али. Хамид тоже кружит вокруг отца, не решаясь спросить о кузене Омаре, но главное — о Юсефе. Али отмахивается от жены и сына. Хамиду приходится выслушивать вопросы, ответы на которые ему безразличны: сколько оливковых деревьев осталось там, в горах? Едят ли их в этом году мухи? Додумался ли Хамза осмотреть нижние ветви, не появились ли на листьях «павлиньи глазки»? Если прошли дожди, надо очень остерегаться этого пакостного грибка. И если на листве хоть что-то есть, хоть чуть-чуть, — необходимо обработать дерево медью. Как урожай? Как последнее масло? Сделала ли Рашида заготовки на зиму? (Лучше ей это не доверять, а то всегда льет слишком много уксуса.)
Али не успевает узнать все, что хотел: Хамза быстро вешает трубку, подчеркнув, что разговор стоит дорого, и попросив брата, чтобы в следующий раз звонил сам. В деревне теперь есть телефон на командном пункте ФНО.
Слушая долгий гудок в телефонной трубке, Али, кажется, чувствует, как пахнет мякоть оливок, истекающих последними каплями масла в округлое брюхо сита, сплетенного из алжирского ковыля.
• • •
В конце учебного года Хамида переводят в шестой класс. Учитель написал внизу табеля, который ни Али, ни Йема не смогут прочесть: «Хамид замечательно поработал в этом году». И дважды подчеркнул слово «замечательно». Когда прозвенел последний звонок, он задержал мальчика и дал ему несколько книг, взятых наобум с полок в классе — учитель не планировал этого заранее, не ожидал, что от волнения у него перехватит горло. Он вложил в протянутые руки мальчика словарь, атлас и две книжки о приключениях «Клуба пятерых».
На первой странице словаря красуются флаги мира — в желтом, синем, зеленом, белом и красном, под каждым там и сям несколько черных строк. Книга 1950-х годов, и после Албании тут нет эмблемы Алжира. Хамид начинает каникулы в мечтах о странах, что кроются за орлами, пальмами и звездами. Еще он методично заставляет себя учить каждый день по пять новых слов, пусть даже у него нет случая их употребить, строго по порядку, начиная с буквы «а»: адреналин (сущ., м.), азимут (сущ., м.), азот (сущ., м.), айсберг (сущ., м.) алый (прил.). Он переписывает их на оставшиеся страницы школьной тетради и одним взглядом может охватить бледно-голубые строчки — свой неуклонно растущий словарный запас.
В августе Али удалось одолжить машину для двухнедельного отпуска. Они набились внутрь: родители и уже пятеро детей, причем старшие дерутся за право сесть у окна. И, едва видные под грудой чемоданов и за пластиковыми пакетами, которые Йема набила едой, они отправляются на юг. На заднем сиденье, притиснутый к окну Далилой — она катит бочку на Кадера, а тот кричит, что это все Клод, — Хамид читает «Клуб пятерых в опасности». Мальчик поднимает голову, только когда отец велит ему прочесть указатели. Он с той же серьезностью открывает для себя приключения Клода, Франсуа и Дагобера, с какой бился со страницами школьного учебника. Именно это позже поразит Наиму: его сосредоточенность, уважение Хамида к любому тексту, который он читает, даже если это просто заметка в местной газете или рекламный очерк.
Тысячу километров преодолели одним махом (они не могут позволить себе отель), Али за рулем день и ночь под крики, смех и плач детей. Пол машины усыпан крошками и липкий от гренадина. Хамид откладывает «Клуб пятерых в опасности», только если останавливаются поесть или сходить в туалет. Все остальное время он читает, не видя пробегающих за окном пейзажей.
— Про что там? — спрашивает Далила.
— Мика похитили.
Задумавшись на минуту, девочка произносит назидательно:
— Это наверняка ФНО.
Когда они приехали к Мессауду, брату Йемы, Хамид дочитал книгу и начал по второму разу (не хотелось сразу приступать ко второй). История, однако, его немного разочаровала. Здесь нет настоящих битв, как в комиксах, злодеи не страшные, а герои такие примерные, что почти скучно, — особенно Франсуа, вот кого он терпеть не может, Франсуа. Тем не менее, едва положив сумку в гостиной дяди, он достает «Клуб пятерых играет и выигрывает» и погружается в чтение. Он надеется найти там скрытое знание, которым еще не обладает, и это отделяет его от остальных. На самом деле этим летом он старается вычитать в «Клубе пятерых» руководство для белокурых детишек.
В прошлом году Мессауд решил не ехать с ними в Нижнюю Нормандию; Йема плакала. Она не могла смириться с тем, что семья снова будет разбита, кусок здесь, кусок там, а вся Франция посередке, ведь семья и без того была маленькой, ущербной, осколком; но Мессауд стоял на своем. Он хотел строить свою жизнь, убежденный, что тепло, которое он потеряет, отдалившись от стаи, компенсируется пространством и временем, сопутствующими одиночеству. Вскоре после отъезда сестры он нашел работу в Маноске, покинул «Дом Анны» и поселился в оранжевом домике в южной части города. Встреча была радостной и шумной, как будто — и на сей раз тоже — она оказалась плодом необычайного случая, шанса, выпадавшего немногим.
Две недели каникул дети купаются в Дюрансе (Наима нашла фотографию, где все четверо в плавках, даже Клод, которому всего два года), играют с одноглазым котом, бегают взапуски от дядиного крыльца до дорожного знака. Их кожа в считанные дни покрывается загаром и вновь приобретает цвет матовой глины. Взрослые все больше сидят под зонтиком, в лужице тени. Йема регулярно исчезает, чтобы покормить Хасена, который еще не сходит с ее рук, и вокруг их почти сросшихся тел витает кислый запах материнского молока. Мужчины вполуха слушают музыку по радио. «Даже если ты вернешься, наша любовь умерла». Под вечер они открывают бутылку прозрачного розового вина. (Али теперь случается пить на людях. Он оправдывается, мол, они живут во Франции, это нормально, — а Йема мирится, молясь, чтобы Аллах и ее муж знали границы. Она не возражает, только строго поглядывает на уровень вина в бутылке.) Чтобы доставить удовольствие сестре, Мессауд ставит на проигрыватель пластинку с песнями Умм Кульсум [53]. «Я забыла сон и грезы, я забыла ночь и день». Дети, когда возвращаются, умоляют поставить что-нибудь другое, но Йема непреклонна. Напевая, она готовит ужин на всех. Радуется круглым и сочным плодам оливковых деревьев, растущих здесь так же легко, как в Алжире. В Пон-Фероне их можно раздобыть только в крошечных баночках, фаршированных анчоусами или сладким перцем, непригодных для готовки, да и цены на них такие, что это роскошь, доступная только семьям из городского центра. У брата она горстями зачерпывает оливки прямо из ведра и отваривает, пока от горечи не останется лишь далекое воспоминание. Она добавляет их к курице, жаренной в масле с луком и приправленной шафраном. Кухня наполняется аппетитными дымками и потрескиванием. Зелено-золотистый тажин зитун [54] прекрасен, и Мессауд не скупится на комплименты.
— Как ты обходишься без меня? — тревожится Йема. — Умираешь с голоду?
— Справляюсь, — отвечает брат.
— Но все-таки, когда ты женишься?
Он смеется и не отвечает. Ему хорошо здесь одному. В его словах, в том, как он смотрит на домик посреди засыпанного гравием двора, чувствуется гордость: ему удалось покинуть лагерь. Но при этом почти все бывающие у него гости — жители «Дома Анны». Как будто он и не уходил оттуда.
— Почему они торчат здесь целый день? — спрашивает Йема. — Им что, больше делать нечего?
— Им на пользу немного проветриться, — объясняет Мессауд. — А то дома они только и здороваются, от двери до двери два метра.
Йема пожимает плечами. Ей не нравится, что они все время здесь, путаются под ногами у брата, и главное, она терпеть не может, когда они заговаривают с детьми. Не далее как вчера старик с безумными глазами в подробностях рассказывал Хамиду, Далиле и Кадеру про резню на плантации миндальных деревьев. Она вошла в гостиную, чтобы уложить маленького Хасена на подушки, и застала троих старших, завороженно слушающих монотонный и жуткий рассказ о двадцати двух перерезанных горлах.
— Закрой свой старый рот, — крикнула ему Йема, — у них в крови нет войны! Зачем ты хочешь влить войну им в кровь?
Но она говорит неправду, и сама это знает. Хамид в свои двенадцать лет еще мучается кошмарами и даже иногда писается в постель. Он уже научился сам менять простыни и не будит ее, чтобы попросить помощи. Но она по-прежнему слышит его крики — не надо, не надо, пожалуйста; и среди ночи у него голос не маленького мужчины, а перепуганного ребенка.
Пусть Йема и хочет прогнать войну подальше от детей, хотя бы на время летних каникул, — та по-прежнему преследует их, она не кончилась и не кончается. Война идет за ними по пятам, она нашла их в квартире в Пон-Фероне 23 сентября 1965 года. В этот день Рашида, жена Хамзы, позвонила, чтобы сообщить о смерти Джамеля.
— Сначала мы были счастливы, — говорит Рашида золовке, — потому что он вернулся, когда его уже и не ждали. Как мы радовались! Но он был в ужасном состоянии. Они проломили ему голову, бедняге! И еще побои по всему телу. Клянусь тебе, все тело было как одна сплошная рана. А исхудал как. И глаза были уже нездешние, он говорил, двигался, но был не с нами. Неделю продержался и умер прямо на стуле.
— Он хотел умереть дома, — говорит Йема.
— Вот именно, — повторяет Рашида, — он хотел умереть дома.
— Я скажу Али, он будет горевать.
— Скажи ему, чтобы прислал денег, — говорит Рашида. — Похороны дорого нам обошлись.
Йема вешает трубку, вежливо простившись, но внутренне кипит. Все утро она мечется по квартире как загнанный зверь. Из головы не идет Рашида, полновластная хозяйка трех домов в деревне, Рашида, которая наверняка носит оставленные ею украшения и платья, а ведь они ей, конечно же, не к лицу. Рашида ходит под оливами, когда хочет… Йема знать не желает рассказов о грабежах и пожарах, которые доходили до нее с самого их отъезда: в ее сознании пейзаж гор застывший, незыблемый, он не изменился ни на йоту. Она смотрит на детскую площадку под окном, где турник снова покосился. Что она себе думает, Рашида? Что раз они живут во Франции — значит, уже и богаты?
В этот день она идет к мадам Яхи, соседке снизу. Йема уже говорит «месье» и «мадам», как французы, но главное — как ее дети, пусть даже в обращении не содержится никакой особой вежливости, это все равно что просто имя. Мадам Яхи женит сына, и Йема помогает ей приготовить баклаву к свадьбе. Это легко, потому что их кухни совершенно одинаковые, и гостье не приходится задумываться — где у хозяйки необходимый ингредиент. Шкафчики и ящики они открывают не глядя. Иногда даже забывают, на каком сейчас этаже и кому из них пора домой. Вытирая липкие от меда пальцы о кухонное полотенце, Йема признается соседке:
— Я, наверно, в обиде на тех, кто остался в деревне.
— Я тоже, — отвечает мадам Яхи, как будто так и должно быть.
Она немного постарше и далеко не такая робкая, как Йема, поэтому добавляет, поправив косынку:
— Я и на мужа в обиде, потому что, если бы мне решать, я бы осталась там. Это он хотел бежать. Нас-то никогда не спрашивают. Возят с собой, как вещи. Они делают свои мужские глупости, а мы расплачиваемся.
— Бедные мы…
Они толкут миндаль и вздыхают о стране, потерянной по вине мужчин.
• • •
Лето здесь не кончается разом, оно растворяется в осени. Еще до того как упадет температура, следуют чередой — или, наоборот, сливаются в один без начала и конца — дождливые дни, неотвратимо приближающие холодный сезон. Дожди не барабанят, не стучат, не хлещут, как это бывало в Ривезальте и Жуке, нет, здесь они льют, не сильно, но с уверенностью, что не прекратятся до марта. Хамид смотрит, как растекаются лужи между блочными домами. Вода прячется в малейших уголках земли, превращая их в грязь, она ищет их под домами, на насыпях вокруг паркингов и, взбухая из-под асфальта бурыми приливами, которых избегают даже дети, возвращает исконный вид очевидной иллюзии, будто многоквартирные дома суперсовременны. Они мало-помалу становятся похожи на поселение глинобитных домишек, кое-как возведенных на зыбкой почве. Переход из лета в осень тем коварней, что ритм жизни никак не меняется. Али уходит на работу в то же время, и так же возвращается. Малыши ходят в школу, Хамид в коллеж, и в один и тот же час, независимо от времени года, звенит звонок. Йема ходит за покупками и видит на магазинных полках всегда один и тот же ассортимент, какая бы ни была погода на улице. Ритм их жизни больше никак не связан с жизнью земли, деревьев или неба. Это, конечно, удобнее, но уж очень монотонно. Прильнув лицом к кухонному окну, Хамид спрашивает себя, как ему продержаться до марта, выносить ноябрьский дождь уже нет сил. В кухне Йема шмыгает носом и раскладывает по полкам запасы — коробки с бумажными платками, которые пустеют на диво быстро. Стоит ей отвернуться, как Далила мастерит из них свадебные платья своей кукле, а Кадер — бинты, которыми тщательно перевязывает раны, полученные в воображаемых боях.
Вскоре после поступления Хамида в коллеж Али вызывает руководитель шестого класса. Он хочет поговорить с ним про подписи на табелях, потому что, видите ли, кхе-кхе, видите ли, видите ли, ему-де неловко, но он думает, что Хамид подписывает их сам.
— Да, — гордо кивает Али. — Он подписывает их сам.