– Людовик?

Луиза не надеялась на ответ. Но с лица, едва различимого среди одеял, смотрела пара широко открытых глаз, потом веки медленно опустились. Это был уже не Людовик. Серая кожа обвисла на костях, хребет носа выдавался заметнее, придавая ему сходство с хищной птицей. В спутанной бороде и слипшихся волосах белели седые нити. На нее уставился старик. Ни один мускул на его лице не дрогнул, ни тени улыбки, ни слова, двигались только веки.

Луиза подошла ближе, тихо, дрожащим голосом позвала:

– Людовик? Людо, ты меня слышишь? Это я, Луиза.

Он смотрел на нее, но лицо оставалось застывшим, лишенным всякого выражения.

Опустившись на колени перед кроватью, Луиза гладила это чужое лицо. Она говорила с Людовиком, плакала, обнимала его, чувствуя под одеялом каждую косточку. Он не отвечал, не двигался, лежал как тряпичная кукла. Если бы он умер, ей было бы легче, с его смертью она почти примирилась. Но этот пустой взгляд ее убивал.

Она затопила печку, согрела воду, развела в ней принесенное сухое молоко, влила смесь ему в рот. Он глотал с трудом, адамово яблоко приподнималось словно бы нехотя. Часть жидкости вылилась из приоткрытого рта. Ей казалось, что она не живого человека поит, а наполняет сморщенный кожаный бурдюк.

Преодолевая отвращение, она принялась его мыть. Из-под кожи, собравшейся складками, как слишком просторная одежда, выпирали суставы. Ноги были все в синяках и струпьях, вымазаны экскрементами. Что произошло? Он пытался подняться в горы? Поранился и вернулся сюда ждать ее?

Другого матраса не было, она подложила тряпки, чтобы он не лежал на мокром, но больше ничего сделать не могла.

И, пока она осторожно его ворочала, он вдруг посмотрел на нее и вздохнул. Это ее немного успокоило. Людовик, ее Людо, он справится. Она принесла достаточно еды, чтобы поставить его на ноги. Она готова еще раз проделать весь путь, чтобы пополнить запасы. Потом он поймет. Он должен понять. Она ни в чем не виновата. Она так ослабела, так устала.

Вечер настал неожиданно. Луч, вспыхнувший у нижнего края облаков, окрасил комнату розовым. Луиза видеть не могла все то, что они терпеливо сюда стаскивали. Она больше никогда в жизни в рот не возьмет мяса пингвина или морского котика. Они вели себя как животные и оттого чуть было не издохли как скотина. Отныне дикая природа, к которой ее всегда так влекло, которую она так искала в горах или в море, обратилась в ее врага. Каким безумием было отправиться сюда! Жестокий они получили урок, слишком дорого заплатили за эту глупость, но все еще можно исправить. Людовик выздоровеет, их отсюда заберут, они вернутся к своей обычной жизни. Впервые за очень долгое время она представила себе, что занимается любовью, представила, что может забеременеть.

Она говорила вслух – когда-то она слышала, что так поступают с людьми, впавшими в кому, это помогает им держаться за жизнь. Снова попыталась накормить его при свете свечи, потом, устроив у подножия кровати подстилку из газет, легла, закутавшись в свою теплую куртку. У нее недостало духа забраться к нему в постель. Ее тошнило от пропитанного мочой тряпья, но еще большее отвращение вызывало это высохшее, полумертвое тело.

Она убедила себя в том, что одному ему на кровати удобнее.

Несколько раз за ночь она просыпалась от холода. Людовик спал. Временами он тяжело вздыхал, и Луиза решила, что ему снятся сны.

Рассвет не застал ее врасплох – на этих широтах он так медлителен. День не желает начинаться, мешкает за облаками, хмуро потягивается, потом соглашается поделиться голубоватым светом. Воспользовавшись этим, Луиза наконец уснула. Что ее разбудило – этот тяжелый вздох? Она мгновенно встряхнулась, вскочила. Это Людовик, он, наверное, проголодался. Да нет, он не голоден, он больше никогда не почувствует голода. Ей еще не доводилось сталкиваться со смертью лицом к лицу. Все, что она видела, когда скончались ее бабушка и дедушка, – это тяжелый дубовый гроб, потому что «детям незачем на такое смотреть». И все же она ни на секунду не усомнилась в том, что означает этот остановившийся взгляд. Людовика больше нет, от него ничего не осталось, теперь это всего лишь скопление клеток, которое никакой силой не восстановить, не оживить, которое постепенно начнет разлагаться, рассыпаться, исчезать. Поначалу Луиза была словно загипнотизирована. Как такое может быть? Она ничего не видела и не слышала. Она всю ночь была рядом с ним, только руку протянуть. И вот упустила это непостижимое. Это и правда непостижимо. Людовик умер. Она произнесла эти слова вслух, будто стараясь себя в этом убедить. Голос ее разорвал тишину, и тут же его словно впитали стены, снег, океан.

Луиза подумала, что он только ее и ждал, надеялся, что она вернется, и тогда он сможет уйти. Взглянув на нее в последний раз, он сдался, перестал бороться. Как это было бы жестоко! Нет, он не мог так с ней поступить.

Она положила руку на заваленное тряпьем тело, легонько потрясла. Ничего не изменилось. Она не замечала, как по лицу ползут слезы, капают с подбородка, затекают под куртку.

Она плакала, исходила слезами, топила в них горе и чувство бессилия, не отпускавшее ее с тех пор, как это проклятое плавание так оборвалось. Сидя на полу, на грязных тряпках, она сдалась. Битва закончена, жизнь отступает, и вместе с ней уходит напряжение ежедневной, ежеминутной борьбы, не будет больше попыток найти выход оттуда, откуда выхода нет, не будет усилий продержаться в пустоте, вдали от всего мира. Равнодушная природа оказалась сильнее, да и стоило ли ожидать милости с ее стороны? Животные здесь живут и умирают, обычное дело.

Луиза плакала, потому что осталась одна, потому что опоздала, потому что не знала, что теперь делать. Она плакала и плакала, пока не иссякли слезы. Пока вся влага не вытекла из ее тела рекой горя. Остались только истерзанные глаза и тяжесть в голове.

У Людовика взгляд уже остекленел, вернее, подернулся едва заметной пеленой. В глубине зрачков что-то затвердело, дверь, соединяющая живых людей, закрылась.

Луиза долго сидела, тупо глядя, как комнату заполняет белый солнечный свет. Воздух был до того холодный, что казалось – это одна прозрачная глыба, погруженная в тишину. Безмолвие снега за окном, безмолвие этого непонятного на кровати, безмолвие внутри.

В конце концов Луиза встала, подобрала рюкзак, который накануне так и не успела разобрать, и вышла из комнаты.





Здесь




– До летучки остался час, ты что-нибудь придумал? – Высокая рыжая девушка расхохоталась, заглянув поверх перегородки. – Слушай, ну и вид у тебя! Вчера отрывался по полной?

Пьер-Ив что-то пробормотал сквозь зубы. Ну да, он прекрасно знал, что неразумно во вторник вечером зазывать друзей вместе посмотреть матч, если в среду утром его ждет редакционная летучка. Тем более что вчера он так ничего и не придумал, не нашел тему, которой будет заниматься следующие две недели. Времени на то, чтобы нарыть нечто любопытное, было явно маловато, но он не жалел, что угрохал прошлую неделю на исследование интернет-зависимости и долгие разговоры с подростками, живущими в виртуальном мире. Он всерьез увлекся, а если тема его захватила, то и статья обычно получалась отменная, потому-то он и продолжал работать в еженедельнике, который худо-бедно, но держался среди полного развала прессы.

«Actu» – издание авторитетное, не правое и не левое, благодаря своей способности находить неожиданные темы и рассматривать их под непривычным углом они пока не растеряли читателей. Рыжая Марион занималась новостями культуры, у нее было неплохое чутье, она умела откопать какого-нибудь малийского писателя или хэппенинг, о котором вскоре заговорят. Пьер-Ив на пару с Симоном работал в отделе происшествий и писал о проблемах общества, не особо напрягаясь: раз в неделю новостная полоса и раз в две недели большая статья. Еще позавчера он собирался писать о разорившемся бизнесмене, оказавшемся на улице и пытавшемся наладить новое дело – по оказанию услуг бездомным. А потом Пьер-Ив поговорил с ним по телефону, и этот тип, занудно вещавший о том, что терпение и труд все перетрут, быстро ему наскучил. А если ему самому скучно, то читатель тем более помрет с тоски.

И даже хорошо, что Марион к нему сунулась, помогла стряхнуть апатию, навалившуюся после вчерашней пьянки. Поерзав на стуле, Пьер-Ив сел прямо. В конце концов, он любит работать в состоянии аврала, чувствовать, как потряхивает от адреналина. У него есть шестьдесят минут на то, чтобы напасть на след самой лучшей темы. С четверть часа он перечитывал торопливые заметки, которые делал во время летучек, если что-то его цепляло. Это ничего не дало, и он принялся шариться по англоязычным новостным агентствам – они часто опережают других. И у «Рейтер» выловил жемчужину. Утром в нежно любимом источнике невероятных историй, разделе «Странные дела», появилась заметка:

Стэнли,

Фолклендские острова.

Исследовательское судно «Эрнест Шеклтон» Британского национального центра по изучению Антарктики сообщает, что во время экспедиции на острове Стромнесс была обнаружена женщина, подданная Франции, чей парусник за восемь месяцев до того потерпел крушение. По словам спасенной, ее муж умер, не выдержав лишений, сама она выжила, питаясь птицами и тюленями до тех пор, пока не нашла научную станцию и не поселилась там. В ближайшее время ее доставят в Стэнли, где с ней побеседуют власти.



Робинзон двадцать первого века, да еще в юбке, и многообещающее начало: две трагедии – кораблекрушение и гибель мужа, выживание в недружелюбной среде. В пересказе может выйти полная чушь, но можно сделать и отличный портрет, порассуждать о лишениях, об одиночестве, об утрате социальных ориентиров. Разумеется, все зависит от того, что она расскажет. Но надо поторопиться и застолбить исключительные права на ее историю, он нутром чует – готовится сенсация.

Пьер-Ив почувствовал, как сердце забилось быстрее, разгоняя кровь. Чудесное ощущение.

Учитывая разницу во времени, звонить в Стэнли еще рано. Ладно, пока можно прочесать Википедию. Стромнесс – принадлежащий Англии гористый остров в Южном полушарии, вся его территория – природный заповедник. Посещают его только ученые, и лишь в теплое время года. Летом температура воздуха от пяти до пятнадцати градусов, зимой – от минус пяти до минус пятнадцати. Остров славится большими колониями королевских пингвинов, Aptenodytes patagonicus. И несколько снимков – величественные пейзажи, айсберги, необозримые птичьи колонии, заснеженные вершины… Прекрасно, отличные иллюстрации гарантированы.


Первым делом он позвонил в министерство иностранных дел – там точно должны быть в курсе. Когда-то он писал статью о французских нефтяниках, работающих в Сибири, и завел приятельские отношения с одним чиновником по особым поручениям. Знакомый связал Пьер-Ива с отделом по розыску пропавших без вести.

– Да, мы действительно получили информацию от британского министерства иностранных дел. Женщину зовут Луиза Фламбар, ее родители, а также родители ее мужа, Людовика Делатрея, заявили об их исчезновении на переходе между Ушуаей и Кейптауном. Восемь месяцев назад разослали их приметы. Англичане сообщают, что женщина в состоянии психологического шока, но в хорошей физической форме. Власти Стэнли хотят получить ее показания, но при первой же возможности ее отправят на родину за счет МИДа. Пока еще нас никто о ней не спрашивал, – со вздохом прибавил собеседник, – но, должно быть, ждать осталось недолго.

Пьер-Иву пришлось немало потрудиться, чтобы заполучить номер телефона «Эрнеста Шеклтона». На его счастье, оказалось, что мидовскому чиновнику нравится «Actu».

Час промелькнул незаметно. Быстро нацарапав несколько строк, Пьер-Ив заторопился на летучку.





* * *


– Здравствуйте, Луиза, как вы себя чувствуете?

Пьер-Ив и сам понимал, что разговаривать надо осторожно, да и капитан «Эрнеста Шеклтона» втолковывал, что хотя ей лучше, но психологическое состояние тяжелое, женщина молчит и постоянно плачет.

Пьер-Ив настоял, чтобы ему разрешили представиться сотрудником МИДа, иначе капитан, скорее всего, не позволил бы поговорить с Луизой.

– Вы кто?

Голос прерывающийся и хриплый, какой бывает у женщин, слишком долго плакавших, и низкий, как у блюзовых певиц. Несмотря на неуверенность и усталость, в нем чувствовалась сила. Он скопировал несколько фотографий с Луизиной странички в фейсбуке: вот она вернулась с прогулки по горам, вот веселое застолье с друзьями. Разговаривая по телефону, он смотрел на фото и никак не мог совместить эту хрупкую внешность с низким хрипловатым голосом. Тонкой фигурке и треугольному личику скорее подошел бы высокий, щебечущий голосок.

– Меня зовут Пьер-Ив Тадур, я узнал вашу совершенно фантастическую историю, вы проявили невероятное мужество. Я журналист, работаю в «Actu». Мне бы хотелось с вами поговорить. Давно вы уже на борту «Эрнеста Шеклтона»?

– Три дня.

– Можете рассказать, как это было, когда они появились?

Он свое дело знал, умел воздействовать на собеседника. Поговорить о себе любит каждый. Надо только не давать человеку времени задуматься, сразу пропадет непосредственность, которая так нравится читателям.

– Я увидела их через окно, утром, когда пила кофе. Судно стояло на якоре в бухте.

– Вы пили кофе?

Она произнесла это без какой-либо особенной интонации: пила кофе.

– Вы вышли из дома, закричали?

– Нет. Через какое-то время они спустили на воду шлюпку и подошли к базе.

Пьер-Ив растерялся. Человек после нескольких месяцев кромешного ужаса видит спасателей и продолжает спокойно пить кофе! Она что, смеется над ним? Заранее подготовила и отшлифовала рассказ, чтобы ее оставили в покое? Или просто спятила?

– Вы не бросились им навстречу? Они же прибыли вас спасти!

– Не знаю. Я была там, они бы меня в любом случае нашли.





* * *


Во второй раз покинув «Сороковой» и вернувшись на базу, Луиза впала в полное бесчувствие. Она не замечала времени, ей было безразлично, день сейчас или ночь. Она ставила на плиту воду, чтобы сварить макароны, и, забыв обо всем, смотрела, как растут и с шипением лопаются пузыри. Часами смотрела, как дождь заливает стекла и порой пробирается внутрь. Весной завороженно наблюдала за брачными танцами альбатросов. В любую погоду выходила из дома, садилась на мокрую траву и смотрела на птиц, что кружили, переваливаясь с боку на бок. Встав друг перед дружкой, полураскрыв крылья, они самозабвенно танцевали, повинуясь тайной хореографии: мелкие шажки, размеренные взмахи крыльев, выгнутые шеи, скрещенные клювы, все это сопровождалось жалобными вокализами и гортанными вскриками. Птицы обольщали друг друга, их крупные тела были исполнены грации. Когда-то она прочитала, что каждая пара из года в год образуется заново, птицы узнают друг друга благодаря неповторимому танцу. Луиза не смогла бы ответить, доставляет ли ей это зрелище радость и утешение, пробуждает ли хотя бы любопытство. Чувств у нее больше не было, они остались в «Сороковом», в выстуженной комнате. Она не могла, не должна была думать о том, что покинула. Ее мозг замер, окоченел, как этот занесенный снегом остров. Двигалось только тело, оно проделывало все движения, необходимые для выживания. Время от времени она доставала из шкафов какую-нибудь еду. Пока длился световой день, держала глаза открытыми. Когда наступала ночь, закрывала глаза и спала без сновидений.

Когда появился корабль, Луиза не ощутила ни облегчения, ни тревоги. Она знала, что когда-нибудь он придет, ну и вот, сегодня это произошло.

Поначалу она рассказывала по телефону свою историю в точности как рассказывала ее экипажу «Эрнеста Шеклтона», не задумываясь, нанизывая слово за словом. Броня равнодушия, которую она нарастила, чтобы выжить, так быстро не распадается. Ей хотелось бы просто вычеркнуть эти восемь месяцев, чтобы ее не трогали, не выводили из привычного отупения. Она ничего не имела против того, чтобы и дальше созерцать танец пузырьков в кастрюле или птиц на песчаном берегу. Но приходилось отвечать на вопросы. Хотя бы для того, чтобы от нее отстали.

– Мой муж? Да, он остался на китобойной базе. Он умер. Я толком и не знаю, как это случилось. Однажды утром его не стало.

Конечно, она не помнила, как ей дали снотворное, чтобы она не видела, как на борт поднимут длинный сверток в спасательных одеялах.

Не видела она и пятен рвоты на кителе лейтенанта, который обнаружил обглоданный крысами труп, вернее, то, что от него осталось.

Разговор с Пьер-Ивом затягивался, и под конец к ней вернулась способность трезво мыслить. Этот тип ее раздражал.

– Но вам-то зачем все эти подробности? Вам-то какое дело?

– Я уже говорил вам, что я журналист.