Я заколебалась: отшутиться или ответить серьезно? Все-таки рядом сидел Марти. Он деликатно молчал, но с явным интересом прислушивался к нашему разговору. Его присутствие меня волновало.

– Лично мне нравятся мужчины, в присутствии которых мне хочется быть умнее, чем я есть на самом деле.

И добавила:

– Хотя обычно выгляжу глупее.

– Ну, дорогая, – засмеялась девушка. – Ты хочешь слишком много.

Общий разговор продолжился, но мы с Марти в нем почти не участвовали. Как-то само собой получилось, что мы обособились от остальной компании. Я поняла, что нервничаю. Мне было трудно назвать его по имени; пальцы, минуту назад крепко сжимавшие бокал, начали подрагивать. Я вспомнила о Санти и подумала, что с моей стороны жестоко заставлять его напрасно ждать меня в отеле.

– Мне правда пора.

Оттягивая момент прощания, я спросила:

– Когда у тебя день рождения?

Он вытаращил глаза от изумления:

– Только не говори, что веришь в гороскопы.

– Нет. Не верю. Просто хотела сделать тебе подарок. Преподнести новые туфли.

Он перевел взгляд на свои ступни и пошевелил большим пальцем, выглядывавшим из дырки.

– Да у меня и эти еще хорошие, – слегка покраснев, сказал он. – В них прохладно.

– Можно примерить?

Кажется, я снова затеяла какую-то игру. Ну и что? Я люблю играть и, в отличие от многих, не считаю игру пустяком. Есть немало важных истин, которые я открыла для себя играючи.

Чуть поколебавшись, он снял и поставил передо мной туфлю. Я сунула в нее ногу. Туфля была огромной, как спасательная шлюпка. Босая ступня соприкоснулась с сухой и твердой плетеной подошвой; выцветшая темно-синяя парусина с белыми разводами от морской соли слегка царапнула ногу в подъеме.

– В самый раз! – заявила я, разглядывая алый ноготь большого пальца, который смотрелся в этой обуви нелепо, как красный клоунский нос на лице. – Пожалуй, я забрала бы их себе.

– Помнишь сказку про Золушку? – улыбнулся Марти. – Принц нашел ее по туфельке, которая только ей пришлась впору.

– Точно! Я об этом не подумала.

Я осторожно высвободила ногу и вернула туфлю владельцу.

– Мне надо бежать. До встречи, Марти!

Я поцеловала его в уголок губ и ушла. Пока мое прекрасное платье не превратилось в лохмотья, а сама я – в тыкву.



Я никогда раньше не была в отелях Кадакеса. С балкона открывался хорошо знакомый вид, но мне все равно было неуютно; в отеле, куда приходишь на пару часов, всегда так – тебя гнетет одиночество, даже если ты не одна. Как солдат перед боем, ты пользуешься последней передышкой, даже зная, что она будет короткой.

– Прости, что опоздала, – сказала я.

– Ничего страшного. Просто у меня мало времени. Смотри, на улице темно уже. Сколько там осталось до полуночи?

Он улыбнулся и посмотрел на меня озорным взглядом сбившегося с пути трудного подростка. Он не рассердился. Санти никогда на меня не сердится. Наверное, считает мои выходки и эскапады платой за наш роман. Он не понимает, что нельзя потерять то, чего нет. Когда мы расстанемся, я потеряю меньше, чем он.

Он медленно и немного неуклюже раздел меня. Белки глаз у него покраснели, а губы были сухими и шершавыми, как бумага, – наверное, пока ждал меня, обкурился. Я настроилась позволить ему делать со мной все, чего он хотел, и ждала мига, когда у меня потемнеет в глазах, голова закружится, а жар, поднимающийся в животе, разольется по всему телу. Но он кончил примерно через полторы минуты, так и не сумев перенести меня с собой на другой берег. А следующие десять минут потратил не на то, чтобы хоть отчасти исправить положение, а на извинения.

– Прости! Устал сегодня как собака… Денек выдался ужасный. Мегапаршивый…

– Ничего, – солгала я. Пока остывало мое сердитое тело и сохли губы, по комнате невидимым облаком витало неутоленное желание. Санти встал с постели, и я увидела в зеркале стенного шкафа его отражение. Надо же, а я и не замечала, что у него непропорционально маленькая голова. И что он лысеет.

– Тебе не кажется, что ты слишком часто и не всегда по делу используешь приставку «мега»? – язвительно спросила я.

– Раньше тебе это нравилось.

– Моя мать в гробу перевернулась бы, если б тебя услышала.

Он нежно улыбнулся мне, обнажив пожелтевшие от никотина зубы. Я пристально разглядывала его, и у меня на глазах с него словно сползала маска (загорелая кожа, четырехдневная щетина, крепкие сильные руки, браслет – сувенир с какого-то музыкального фестиваля), открывая совершенно нового человека. Не сказать, чтобы некрасивого – он довольно симпатичный. Дело в другом: это не тот человек, в которого я когда-то влюбилась. Пропала цельность облика, остался набор случайных черт. Обыкновенный мужчина. Уязвимый со всех сторон. Раньше его защищала моя любовь. Но теперь она ушла. И я прозрела.

– Прости, ради бога, но мне надо срочно бежать, – сказал он жалким тоном, не замечая, что у него над головой сгустилась черная туча, готовая пролиться ледяным дождем.

– Знаешь, что будет дальше? – спросила я.

– Что?


– Жена опять тебя бросит. Найдет себе другого.

– Для нее это не так уж просто. Она не ты.

Я вспомнила надменную женщину в бирюзовой тунике, с которой столкнулась в мясной лавке.

– А я к тому времени тебя разлюблю. – Поразительно, как легко из нас вылетают больно жалящие слова.

Он задумался. По-моему, мысль о том, что жена снова может предпочесть ему другого (как будто ее предыдущий уход был чистой случайностью, чем-то вроде редчайшего стихийного бедствия), задела его гораздо больше предположения, что когда-нибудь с ним порву я. Он молча оделся и лишь потом буркнул:

– Я давно не сплю с женой.

Он положил к моим ногам этот зловонный дар, словно собака, в зубах притащившая хозяину из леса полусгнивший труп грызуна.

– Это твое дело. Меня это не касается, – сказала я. Меня охватило отвращение. До сегодняшнего дня мы никогда не обсуждали эту тему. – Нам надо перестать встречаться, – добавила я.

– Черт возьми! – воскликнул он и обхватил руками голову, как бездарный актер, изображающий душевное потрясение. – Я понимаю, что не могу дать тебе многого, но я не хочу тебя терять.

И еле слышно, словно стыдясь собственных (лживых?) слов, он произнес:

– Я очень тебя люблю.

В том-то и беда, мелькнуло у меня. Вместо того чтобы любить, ты меня «очень любил», – я сама удивилась, что уже думаю о Санти в прошедшем времени. Вслух я ничего говорить не стала. Зачем? Время позднее. И нет на свете спора глупей и бесполезней, чем спор о том, кто кого любил больше и насколько.

У Санти зазвонил мобильник. Жена. Вернулась из соседнего городка с концерта и недоумевает, куда он девался. Он покосился на дорогущие часы – подарок тестя. Санти никогда их не снимает, как и обручальное кольцо.

– Мне пора.

– Мне тоже.

– Мы ведь скоро увидимся? – Он прижался губами к моим губам, даже не дрогнувшим в ответ на его поцелуй.

Глядя ему в спину, я заметила, что у него кривые ноги.

Я села на скамейку на площади и достала сигарету. Музыканты продолжали играть. Семьи с детьми разошлись, их сменила шумная ночная публика, которую не надо было уговаривать потанцевать. Раньше – до того, как ты заболела, а потом умерла, – я никогда не садилась на уличные скамейки. Из дому я выходила, только если собиралась в какое-то конкретное место или хотела прогуляться. Но сейчас я с удовольствием провожу время на скамейках, посреди бурлящей толпы. Я полюбила эти общественные спасательные шлюпки. Люди делятся на тех, кто садится на уличные скамейки, и тех, кто этого не делает. Судя по всему, я добровольно присоединилась к первой категории, в которую входят старики, эмигранты и бездельники всех мастей, то есть все те, кому некуда пойти. Вдруг я заметила в толпе высокого нескладного мужчину, смутно кого-то мне напомнившего. Он отчаянно махал длиннющими тощими руками – то ли танцевал, то ли пытался привлечь мое внимание.

– Бланка! Дорогая! – Он поцеловал меня в губы, как тысячу лет назад, в день нашего знакомства в каких-то гостях, – через пять минут после того, как мы очутились рядом за столом. Тотчас вспомнилось умное, проницательное лицо Элисы, ее фрейдистские доводы, помогающие противостоять враждебному миру. Вот кто мне объяснит, что во всем виновата ты.

– Начо!

– Что это ты тут делаешь? Да еще одна?

– Сама не знаю. В последнее время все меня бросают: бывший муж, лучшая подруга, любовник…

– Пошли со мной, – сказал он, беря меня за руку. – Тут кое-кто устраивает вечеринку…

Пока мы шагали по улицам, я исподтишка разглядывала его. Душа любой компании, спортсмен и отъявленный бабник превратился в нищего оборванца. Мы знакомы с детства, но подружились лишь спустя двадцать лет, когда разница в возрасте – он на десять лет старше меня – перестала играть существенную роль, я перестала быть для него малявкой (хотя еще долгое время он называл меня только так и не иначе), а он больше не казался мне стариком. Он являл собой идеальное сочетание света и тьмы, свойственное всем обаятельным мерзавцам и заставляющее окружающих тянуться к ним, как мотыльки к свету лампы. Жизнь он вел беспечную и распутную – ничем серьезным не занимался, баловался наркотиками, ни с кем не дружил. Он был настолько красив, что перед ним не могла устоять ни одна женщина. Я не избежала общей участи, и мы не раз встречали рассвет вместе, в обнимку лежа на пляже или укрывшись в чужом подъезде. Нас тянуло друг к другу, но мы даже не пытались встретиться в Барселоне, где жили и он, и я, и не обменялись номерами телефонов. Начо был частью лета – как прогулки на яхте, сиеста в гамаке или свежеиспеченный хлеб, который мы ранним утром покупали в пекарне (тесто там месили вручную, засучив рукава, усталые мужчины с печальными глазами), съедали, а потом расходились по домам и заваливались спать. Для меня Начо не существовал помимо Кадакеса. В конце концов женщин ему заменил кокаин, превратив его умопомрачительную улыбку в жалкий оскал; умильный взгляд, в котором было что-то щенячье, исчез, уступив место воровато-лисьему, а гибкое стройное тело стало напоминать скелет.

Эти мысли бродили у меня в голове, пока мы поднимались по вымощенной булыжником улице, одной из самых крутых в городке. Начо шагал тяжело, как будто каждый шаг причинял ему боль. Тело человека способно без слов поведать историю его жизни, в которой была пора цветения и наслаждений, сменившаяся порой упадка и заброшенности.

Мы пришли в большой дом. В гостиных с белыми стенами стояли старинные кожаные диваны со множеством подушек, красный плиточный пол покрывали восточные ковры. Горели свечи. Огромные окна, смотрящие на море, были распахнуты настежь, и на них в одном ритме с пламенем свечей колыхались легкие занавески. Играла музыка. Народу собралось много. На журнальных столиках стояли шеренги бутылок, в двух огромных вазах цветного стекла лежали остатки успевших подкиснуть фруктов. Я узнала нескольких старых знакомцев из числа детей местных старожилов. В семидесятых годах Кадакес облюбовали интеллектуалы и художники, люди яркие и талантливые, мечтавшие изменить мир к лучшему, а еще больше – развлекаться и наслаждаться жизнью. Наши родители были блестяще образованны, часто знамениты и всегда жутко заняты. Они упорно стремились превратить свою жизнь в праздник, как они его понимали. Пожалуй, мы были последним поколением детей, которым приходилось бороться за родительское внимание. Но если это нам и удавалось, то слишком поздно. Отцы и матери смотрели на нас не как на чудо, а как на обузу, досадную и раздражающую. Повзрослев, мы в совершенстве освоили науку соблазнения: детство приучило нас к тому, что хныканьем своего не добьешься и надо изобретать способы поизощреннее. От нас требовалось одно из двух: или вести себя, как подобает взрослым, или не мешаться под ногами и оставить старших в покое. Когда я показала тебе свое школьное сочинение, за которое получила высший балл (мне было восемь лет), ты заявила, что в следующий раз посмотришь мою писанину, если в ней будет не меньше тысячи страниц, потому что все остальное – несерьезно. Хорошие оценки воспринимались как нечто само собой разумеющееся, плохие вызывали недовольство, но дело никогда не доходило до строгих внушений и наказаний. Сегодня в моем доме все стены завешаны рисунками младшего сына, а когда старший играет на фортепиано, я слушаю его с таким благоговением, словно за инструментом сидит сам воскресший Бах. Иногда я задаю себе вопрос: каким вырастет новое поколение? Таким же ущербным, бестолковым и несчастным, как мы? Современные женщины возвели материнство в ранг религии и кормят детей грудью до пяти лет. Дети – единственный смысл их жизни. Их воспитывают как будущих повелителей вселенной. Социальные сети переполнены фотографиями детей: дети на дне рождения; дети на море; дети на горшках. Воистину любовь современных матерей не ведает стыда. Боюсь, их отпрыски будут еще несчастней нас: когда тебя позорят на весь мир, выставляя на всеобщее обозрение, как ты справляешь нужду, это бесследно не проходит.

Мы сели на диван рядом с парнем и девушкой – друзьями Начо. Нам предложили угоститься кокаином. Начо с восторгом согласился и, едва успев нюхнуть порошка, принялся в такт звучащей из колонок музыке скакать, изображая, что играет на гитаре и поет. Девушка настойчиво повторила свое предложение.

– Спасибо, нет, – отказалась я. – Плохо себя чувствую. Если завтра буду не в форме, моим детям это не понравится.

– Да что ты? – удивилась она. – У тебя есть дети? Тем более нюхни, сразу взбодришься. И усталость как рукой снимет.

Я присмотрелась к ней: миловидная блондинка, худенькая, сильно загорелая. Одета в шаровары из почти прозрачной ткани на голое тело и застиранную розовую маечку.

– Нет, спасибо. Не буду. Серьезно.

– Ты что, идиотка? – вдруг накинулся на девушку парень. – Ты слышала, что она сказала? Она не хочет! Оставь ее в покое!

Они начали орать друг на друга, размахивая руками, но, к счастью, их голоса заглушала громкая музыка. Начо все прыгал вокруг нас. После двух бокалов джина с тоником я позволила ему поднять меня с дивана и увлечь в танце. Мы танцевали, как когда-то в детстве, когда искренне верили, что жизнь исполнит все наши мечты, что ни о чем не надо беспокоиться и что все равно все кончится хорошо. Музыка смолкла, и мы оба без сил повалились на диван. Ко мне подбежала давешняя блондинка.

– А я тебя ищу! – сообщила она. – Вот, посмотри! – И она показала мне фотографию на своем мобильном телефоне. – Это мои замороженные яйцеклетки.

Я уставилась на расплывчатое изображение – темные овальные пятна на сером фоне, – не зная, что сказать. Она выжидающе смотрела на меня.

– Очень красивые, – выдавила я из себя.

– Правда? – радостно воскликнула она. – Это на тот случай, если я когда-нибудь соберусь завести детей. Когда буду готова.