– В таком случае, нам предстоит много работы.
***
Это невероятно, но мы проговорили с Мари до ночи, до темноты, запершись в моей комнате. Наверное, не разошлись бы и дольше, если бы не явились мальчики с требованием дочитать им «Всадника».
Причем разговоры наши касались Алекса и сомнительных нарядов Мари лишь отчасти, а больше мы обсуждали литературу. Снова едва не поругались из-за Толстого: меня ужасно злили ее поверхностность в суждениях и упрямое нежелание копнуть вглубь. Но, кажется, мне все же удалось убедить Мари прочесть «Войну и мир» целиком. Взамен, правда, на обещание ознакомиться с творчеством Басё.
– Вы ничего не понимаете! – вскричала Мари, забравшись с коленями в кресло и размахивая руками так, что едва не опрокинула вазу со столика. – Японская поэзия, культура это же огромный и совершенно неизученный европейским обществом пласт! В целом мире нет больше ничего подобного! Судите сами: в хокку всего три строчки – а сколько в них смысла! Ваш Толстой исписал кипу бумаги, а здесь те же самые мысли уложились всего в три строчки!
– Абсурд! – фыркнула я, возмущенная столь кощунственным сравнением. – Уместить в три строчки всю глубину Толстого невозможно. Вы говорите так, потому что не потрудились прочесть целиком хотя бы одну его книгу!
Мари несколько смешалась:
– По правде сказать, я не читала его вовсе: общий сюжет мне Алекс пересказал…
– Вот видите! – восторжествовала я.
– Ничего я не вижу! Даже Алекс сказал, что Толстой в виде хокку смотрелся бы куда лучше.
– Алекс, наверное, пошутил… – предположила я с сомнением.
Мари нахмурилась – кажется, мысль, что слова Алекса были шуткой, раньше не посещала ее:
– Он все время надо мной смеется! Будто я шут какой-то… это невыносимо, если хотите знать.
И Мари как-то сразу притихла, погрустнела, показавшись мне в этот миг даже беззащитной и слабой.
Я в течение этого вечера пыталась для себя понять, что прежде меня так отталкивало в ней? Пыталась – и теперь не могла. Причем не сказала бы, что Мари слишком уж изменилась в последние дни – скорее, я стала смотреть на нее иначе. А раньше, получается, мне было лень пытаться понять ее?
Я даже поймала себя на мысли, что, будь мы ровесницами, и, доведись нам учиться вместе, я была бы польщена, если бы она выбрала меня в подруги.
Да и наряды Мари – так ли уж они ужасны?… Нет, они, конечно, ужасны, нелепы и смешны, но, мне уже казалось, что, надень Мари что-то более соответствующее ее возрасту и статусу, она немедленно поблекнет и станет какой-то… обыкновенной. А ведь чтобы носить наряды, какие носит она, и чтобы посметь вести себя так – пойти против устоев – нужно обладать немалой смелостью, уверенностью в себе и независимостью.
И это она собирается подавить в себе ради Алекса? Я молчу о том, что его душевные качества далеко не на высоте… но он ведь может оказаться причастным к убийству Балдинского. Признаться, я уже жалела, что согласилась помочь Мари завоевать младшего Курбатова.
Поэтому я сказала – очень осторожно, боясь теперь потерять ее расположение:
– Мари, вы уверены, что Алекс нужен вам настолько, что ради него вы готовы измениться? – спросила я. – Возможно, в будущем найдется человек, который оценит вас такой, какая вы есть. Человек, гораздо более достойный, чем Алекс Курбатов.
Мари ответила не сразу, мне даже показалось, что расположение я все же потеряла, и сейчас она ответит что-нибудь резкое. Однако она неожиданно спросила:
– Вы когда-нибудь были влюблены, Лидия Гавриловна?
Она глядела на меня столь цепко, что я сочла невозможным лгать ей. Да и это было бы нечестно. Так что я ответила:
– Была. – И тотчас добавила запальчиво: – но менять в себе что-то в угоду ему я бы никогда не стала!
Мари прищурилась:
– Но, судя по тому, что вы сейчас не замужем, мне следовать вашему примеру не нужно.
Маленькая язва!
Впрочем, Мари тут же отвела взгляд и торопливо произнесла:
– Возможно, я наступила на больную мозоль – простите меня в таком случае. Я только хочу объяснить вам, что не собираюсь упускать Алекса. Он не такой плохой, как вы думаете. И если ему нужна скучная примерная тихоня, вроде maman или вас, то я готова такой стать.
В этот-то момент и нас и решились побеспокоить мальчики – и слава Богу, потому что беседа наверняка бы закончилась ссорой.
Глава XXIX
Кошкин должен был приехать к нам на следующий день после моей беседы с Катериной. Результат этой беседы был отрицательным, но я продолжала надеяться, что хотя бы Кошкину удастся достучаться до нее.
К слову, Степан Егорович уже заезжал к нам на этой неделе – выяснить у Полесова происхождение пороха на рукавах его сорочки. Тот ответил довольно предсказуемо, что после обеда поехал с приятелями из клуба стрелять в тир – мол, они часто этим развлекаются. Ну а потом он едва успевал к началу бала, так что из одежды лишь сменил сюртук на более соответствующий случаю.
И Алекс Курбатов наивно подтвердил, что попросту забыл сказать следователю, что уже отдавал праздничный сюртук в чистку – а после еще и забросал вопросами, что они делали с его одеждой, что ищут, да и вообще, к чему это все.
– Экие все забывчивые… – ворчал Степан Егорович наедине со мной, – Ну, ничего, придется потолковать с этими приятелями из клуба – вот тогда и выясним, ездил он в тир или нет!
Не знаю, как насчет Алекса, а Полесова Степан Егорович, кажется, вполне видел в роли убийцы. И даже для допроса Кати он выбрал время, когда того нет дома – боясь, очевидно, что его подозреваемые могут сговориться. С мотивами, правда, было туго, поэтому вслух Кошкин эту версию не озвучивал.
Я тоже мотивов не видела и предпочитала не фантазировать при полном отсутствии фактов. Но, признаться, в роли убийцы Жоржика представляла с трудом – мне казалось, что Аннушка и то больше для этого подходит.
Кошкин явился в казенной полицейской карете в пять часов дня – его приезд я наблюдала из окна детской. Первым делом, я знала, его проводят в гостиную, и не меньше получаса он проговорит с Еленой Сергеевной, отвечая на ее многочисленные вопросы. Мне этого получаса вполне хватало, чтобы попросить Мари присмотреть за младшими, а самой тихонько пройти в столовую.
Здесь, возле печи, имелся закуток, укрывающий от посторонних глаз заслонку печи с кочергой и дровами для растопки, которые, по мысли хозяев, выглядели не вполне élégant для светской квартиры. Было в этом закутке не слишком уютно, но зато отсюда прекрасно слышно все, что творится в столовой, а так как разговаривать с Катериной Кошкин намеревался именно здесь, то лучшего места мне и придумать сложно.
Я устроилась на низком табурете, специально принесенном накануне, аккуратно разложила юбку, чтобы не перепачкаться золой и, подперев рукою голову, принялась ждать.
Катя явилась в столовую лишь несколькими минутами позже Кошкина, который о моем присутствии, разумеется, знал, поэтому любезно отодвинула для девушки стул совсем рядом с моим закутком. Та села, все еще ни слова не сказав.
– Катерина Семеновна, если я не ошибаюсь? – спросил Кошкин как будто невзначай, подняв голову от бумаг, которые сам же заполнял, вписывая данные Катюши.
– Да, все верно, – подтвердила та.
В щель между дверью и стеной я видела, что Катя сидит на краешке стула, вполоборота ко мне, выпрямив спину. Держится очень зажато и напряжено. Пальцы ее, сложенные на коленях и невидимые для Кошкина, были крепко сцеплены в замок.
– Катерина Семеновна, во время праздничного вечера на той неделе вы где изволили находиться? – все так же невзначай спросил Кошкин.
– В своей комнате.
– Вы ведь работаете няней в этой семье? Я выяснил у других свидетелей, что к этому времени дети еще не спали – так почему же вы были не с ними?
Я почувствовала заминку, возникшую у Кати, но она быстро собралась и сказала:
– Я дала детям краски и посчитала, что мое присутствие в детской необязательно.
– Вы ушли, потому что у вас были важные дела? – Кошкин изумился и поднял брови.
– Нет, никаких дел, – слишком поспешно отозвалась Катя, – мне просто… нездоровилось.
– То есть, вы находились в своей комнате, которая, кажется, расположена напротив гостевой спальни, где произошло убийство. Должно быть, вы слышали что-то? Шаги, голоса, выстрел?
– Нет, я ничего не слышала. Я спала.
– Вы не уложили детей, но легли спать сами? – с недоверием уточнил Кошкин.
– Да… я ведь сказала, что мне нездоровилось.
– Вы говорите, что спали, но по показаниям Анны Стрельниковой, горничной, когда она обнаружила труп и закричала, вы сию же минуту выбежали из комнаты, были полностью одеты и заспанной не выглядели.
– Ей показалось, – ответила Катя, не раздумывая.
Руки ее теперь лежали на коленях свободно, а когда она чуть повернула голову, и я разглядела ее лицо, то оказалось, что она улыбается, довольная своими ответами. Кажется, Катерина решила, что допрос это не так уж страшно.
И добавила еще:
– Я спала очень крепко, но, услышав этот дикий крик, конечно же тотчас проснулась и выглянула.
В столовой снова надолго повисло молчание, в котором было слышно лишь, как перо Кошкина царапает бумагу. Потом же Степан Егорович аккуратно надел колпачок на перо, закрыл крышку чернильницы и поднял глаза на Катю:
– Прекратите молоть чепуху! – Он сказал это даже тише, чем говорил прежде, но тон его был столь резким и неожиданно грубым, что и мне за дверью сделалось не по себе. – Мы можем прямо сейчас подняться в вашу комнату, открыть ящик бюро и вынуть револьвер, из которого вы застрелили Балдинского. Этого хотите?
– Я… я не понимаю, о чем вы, – пролепетала Катя, все еще пытаясь быть стойкой. – Я не знаю ни про какой револьвер…
– Прекратите! – Кошкин теперь чуть повысил голос, на полуслове перебивая Катерину. А потом поднялся резко и направился к дверям, бросив ей на ходу: – Идемте!
– Куда?… – разволновалась та. Уже и следа не осталось от Катиного самодовольства. – За револьвером? Но…
– Револьвер мы и без вас заберем, а вам надобно сейчас проехать в участок. Для более детального разговора, – он раскрыл дверь и отдал распоряжение исправнику, стоявшему у входа: – отведите барышню в карету.
Тут уже и я вскочила на ноги – о таком мы с Кошкиным не договаривались! Зачем ему везти ее в участок? Едва Катю увели, я немедленно вылетела из своего укрытия, переполненная негодованием:
– Степан Егорович, полагаю, вы слишком резки были с Катериной… – начала я, но Кошкин что-то очень разошелся и перебил уже меня:
***
Это невероятно, но мы проговорили с Мари до ночи, до темноты, запершись в моей комнате. Наверное, не разошлись бы и дольше, если бы не явились мальчики с требованием дочитать им «Всадника».
Причем разговоры наши касались Алекса и сомнительных нарядов Мари лишь отчасти, а больше мы обсуждали литературу. Снова едва не поругались из-за Толстого: меня ужасно злили ее поверхностность в суждениях и упрямое нежелание копнуть вглубь. Но, кажется, мне все же удалось убедить Мари прочесть «Войну и мир» целиком. Взамен, правда, на обещание ознакомиться с творчеством Басё.
– Вы ничего не понимаете! – вскричала Мари, забравшись с коленями в кресло и размахивая руками так, что едва не опрокинула вазу со столика. – Японская поэзия, культура это же огромный и совершенно неизученный европейским обществом пласт! В целом мире нет больше ничего подобного! Судите сами: в хокку всего три строчки – а сколько в них смысла! Ваш Толстой исписал кипу бумаги, а здесь те же самые мысли уложились всего в три строчки!
– Абсурд! – фыркнула я, возмущенная столь кощунственным сравнением. – Уместить в три строчки всю глубину Толстого невозможно. Вы говорите так, потому что не потрудились прочесть целиком хотя бы одну его книгу!
Мари несколько смешалась:
– По правде сказать, я не читала его вовсе: общий сюжет мне Алекс пересказал…
– Вот видите! – восторжествовала я.
– Ничего я не вижу! Даже Алекс сказал, что Толстой в виде хокку смотрелся бы куда лучше.
– Алекс, наверное, пошутил… – предположила я с сомнением.
Мари нахмурилась – кажется, мысль, что слова Алекса были шуткой, раньше не посещала ее:
– Он все время надо мной смеется! Будто я шут какой-то… это невыносимо, если хотите знать.
И Мари как-то сразу притихла, погрустнела, показавшись мне в этот миг даже беззащитной и слабой.
Я в течение этого вечера пыталась для себя понять, что прежде меня так отталкивало в ней? Пыталась – и теперь не могла. Причем не сказала бы, что Мари слишком уж изменилась в последние дни – скорее, я стала смотреть на нее иначе. А раньше, получается, мне было лень пытаться понять ее?
Я даже поймала себя на мысли, что, будь мы ровесницами, и, доведись нам учиться вместе, я была бы польщена, если бы она выбрала меня в подруги.
Да и наряды Мари – так ли уж они ужасны?… Нет, они, конечно, ужасны, нелепы и смешны, но, мне уже казалось, что, надень Мари что-то более соответствующее ее возрасту и статусу, она немедленно поблекнет и станет какой-то… обыкновенной. А ведь чтобы носить наряды, какие носит она, и чтобы посметь вести себя так – пойти против устоев – нужно обладать немалой смелостью, уверенностью в себе и независимостью.
И это она собирается подавить в себе ради Алекса? Я молчу о том, что его душевные качества далеко не на высоте… но он ведь может оказаться причастным к убийству Балдинского. Признаться, я уже жалела, что согласилась помочь Мари завоевать младшего Курбатова.
Поэтому я сказала – очень осторожно, боясь теперь потерять ее расположение:
– Мари, вы уверены, что Алекс нужен вам настолько, что ради него вы готовы измениться? – спросила я. – Возможно, в будущем найдется человек, который оценит вас такой, какая вы есть. Человек, гораздо более достойный, чем Алекс Курбатов.
Мари ответила не сразу, мне даже показалось, что расположение я все же потеряла, и сейчас она ответит что-нибудь резкое. Однако она неожиданно спросила:
– Вы когда-нибудь были влюблены, Лидия Гавриловна?
Она глядела на меня столь цепко, что я сочла невозможным лгать ей. Да и это было бы нечестно. Так что я ответила:
– Была. – И тотчас добавила запальчиво: – но менять в себе что-то в угоду ему я бы никогда не стала!
Мари прищурилась:
– Но, судя по тому, что вы сейчас не замужем, мне следовать вашему примеру не нужно.
Маленькая язва!
Впрочем, Мари тут же отвела взгляд и торопливо произнесла:
– Возможно, я наступила на больную мозоль – простите меня в таком случае. Я только хочу объяснить вам, что не собираюсь упускать Алекса. Он не такой плохой, как вы думаете. И если ему нужна скучная примерная тихоня, вроде maman или вас, то я готова такой стать.
В этот-то момент и нас и решились побеспокоить мальчики – и слава Богу, потому что беседа наверняка бы закончилась ссорой.
Глава XXIX
Кошкин должен был приехать к нам на следующий день после моей беседы с Катериной. Результат этой беседы был отрицательным, но я продолжала надеяться, что хотя бы Кошкину удастся достучаться до нее.
К слову, Степан Егорович уже заезжал к нам на этой неделе – выяснить у Полесова происхождение пороха на рукавах его сорочки. Тот ответил довольно предсказуемо, что после обеда поехал с приятелями из клуба стрелять в тир – мол, они часто этим развлекаются. Ну а потом он едва успевал к началу бала, так что из одежды лишь сменил сюртук на более соответствующий случаю.
И Алекс Курбатов наивно подтвердил, что попросту забыл сказать следователю, что уже отдавал праздничный сюртук в чистку – а после еще и забросал вопросами, что они делали с его одеждой, что ищут, да и вообще, к чему это все.
– Экие все забывчивые… – ворчал Степан Егорович наедине со мной, – Ну, ничего, придется потолковать с этими приятелями из клуба – вот тогда и выясним, ездил он в тир или нет!
Не знаю, как насчет Алекса, а Полесова Степан Егорович, кажется, вполне видел в роли убийцы. И даже для допроса Кати он выбрал время, когда того нет дома – боясь, очевидно, что его подозреваемые могут сговориться. С мотивами, правда, было туго, поэтому вслух Кошкин эту версию не озвучивал.
Я тоже мотивов не видела и предпочитала не фантазировать при полном отсутствии фактов. Но, признаться, в роли убийцы Жоржика представляла с трудом – мне казалось, что Аннушка и то больше для этого подходит.
Кошкин явился в казенной полицейской карете в пять часов дня – его приезд я наблюдала из окна детской. Первым делом, я знала, его проводят в гостиную, и не меньше получаса он проговорит с Еленой Сергеевной, отвечая на ее многочисленные вопросы. Мне этого получаса вполне хватало, чтобы попросить Мари присмотреть за младшими, а самой тихонько пройти в столовую.
Здесь, возле печи, имелся закуток, укрывающий от посторонних глаз заслонку печи с кочергой и дровами для растопки, которые, по мысли хозяев, выглядели не вполне élégant для светской квартиры. Было в этом закутке не слишком уютно, но зато отсюда прекрасно слышно все, что творится в столовой, а так как разговаривать с Катериной Кошкин намеревался именно здесь, то лучшего места мне и придумать сложно.
Я устроилась на низком табурете, специально принесенном накануне, аккуратно разложила юбку, чтобы не перепачкаться золой и, подперев рукою голову, принялась ждать.
Катя явилась в столовую лишь несколькими минутами позже Кошкина, который о моем присутствии, разумеется, знал, поэтому любезно отодвинула для девушки стул совсем рядом с моим закутком. Та села, все еще ни слова не сказав.
– Катерина Семеновна, если я не ошибаюсь? – спросил Кошкин как будто невзначай, подняв голову от бумаг, которые сам же заполнял, вписывая данные Катюши.
– Да, все верно, – подтвердила та.
В щель между дверью и стеной я видела, что Катя сидит на краешке стула, вполоборота ко мне, выпрямив спину. Держится очень зажато и напряжено. Пальцы ее, сложенные на коленях и невидимые для Кошкина, были крепко сцеплены в замок.
– Катерина Семеновна, во время праздничного вечера на той неделе вы где изволили находиться? – все так же невзначай спросил Кошкин.
– В своей комнате.
– Вы ведь работаете няней в этой семье? Я выяснил у других свидетелей, что к этому времени дети еще не спали – так почему же вы были не с ними?
Я почувствовала заминку, возникшую у Кати, но она быстро собралась и сказала:
– Я дала детям краски и посчитала, что мое присутствие в детской необязательно.
– Вы ушли, потому что у вас были важные дела? – Кошкин изумился и поднял брови.
– Нет, никаких дел, – слишком поспешно отозвалась Катя, – мне просто… нездоровилось.
– То есть, вы находились в своей комнате, которая, кажется, расположена напротив гостевой спальни, где произошло убийство. Должно быть, вы слышали что-то? Шаги, голоса, выстрел?
– Нет, я ничего не слышала. Я спала.
– Вы не уложили детей, но легли спать сами? – с недоверием уточнил Кошкин.
– Да… я ведь сказала, что мне нездоровилось.
– Вы говорите, что спали, но по показаниям Анны Стрельниковой, горничной, когда она обнаружила труп и закричала, вы сию же минуту выбежали из комнаты, были полностью одеты и заспанной не выглядели.
– Ей показалось, – ответила Катя, не раздумывая.
Руки ее теперь лежали на коленях свободно, а когда она чуть повернула голову, и я разглядела ее лицо, то оказалось, что она улыбается, довольная своими ответами. Кажется, Катерина решила, что допрос это не так уж страшно.
И добавила еще:
– Я спала очень крепко, но, услышав этот дикий крик, конечно же тотчас проснулась и выглянула.
В столовой снова надолго повисло молчание, в котором было слышно лишь, как перо Кошкина царапает бумагу. Потом же Степан Егорович аккуратно надел колпачок на перо, закрыл крышку чернильницы и поднял глаза на Катю:
– Прекратите молоть чепуху! – Он сказал это даже тише, чем говорил прежде, но тон его был столь резким и неожиданно грубым, что и мне за дверью сделалось не по себе. – Мы можем прямо сейчас подняться в вашу комнату, открыть ящик бюро и вынуть револьвер, из которого вы застрелили Балдинского. Этого хотите?
– Я… я не понимаю, о чем вы, – пролепетала Катя, все еще пытаясь быть стойкой. – Я не знаю ни про какой револьвер…
– Прекратите! – Кошкин теперь чуть повысил голос, на полуслове перебивая Катерину. А потом поднялся резко и направился к дверям, бросив ей на ходу: – Идемте!
– Куда?… – разволновалась та. Уже и следа не осталось от Катиного самодовольства. – За револьвером? Но…
– Револьвер мы и без вас заберем, а вам надобно сейчас проехать в участок. Для более детального разговора, – он раскрыл дверь и отдал распоряжение исправнику, стоявшему у входа: – отведите барышню в карету.
Тут уже и я вскочила на ноги – о таком мы с Кошкиным не договаривались! Зачем ему везти ее в участок? Едва Катю увели, я немедленно вылетела из своего укрытия, переполненная негодованием:
– Степан Егорович, полагаю, вы слишком резки были с Катериной… – начала я, но Кошкин что-то очень разошелся и перебил уже меня: