Катя теперь смотрела в сторону и нервно покусывала губу.

– Я каждый день корю себя, Катюша, что оказалась столь невнимательной и не увидела, кто выходил за Балдинским…

Последнюю фразу я произнесла уже искренне, а оттого чуть слышно. И не сводила взгляда с девушки, справедливо ожидая хоть какой-то реакции.

Катя же была невозмутима:

– Ну а я была здесь, в этой комнате, но тоже ничего не видела и не слышала.

Она сказала это с довольно резко, после чего положила букет на кровать и подошла к двери, совершенно недвусмысленно давая мне понять, что пора знать честь.

Маневр мой не удался – Катя не собиралась каяться. Заглянув в ее полные холода и решительности глаза, я отчего-то уже не была так уверена, что Кошкин не прав… у меня вовсе было ощущение, что я совершила ошибку, вызывая ее на этот разговор. Нужно было сразу довериться опыту Кошкина и позволить ему допросить девушку самому!

Что касается букета, то судьба его была печальной. Аннушка позже рассказала мне, что Катя явилась с розами к ней, убеждала ее зачем-то, что посыльный ошибся адресом, долго выспрашивала, из какой лавки доставили букет, и приставала, не знает ли она – кто такой Коньяков-Бабушкин, и действительно в Пресненском переулке живет Катерина Сергеевна… когда же Анна, устав от нее, велела Кате оставить ее в покое, та вылетела вместе с букетом на улицу и воткнула его в первую же попавшуюся урну для мусора.

Все это должно было бы мне подсказать, что с Катей будет очень не просто. Что, если убийство и впрямь совершила она? Под любым предлогом заманила Балдинского в гостевую, хладнокровно застрелила его и вернулась к себе. А револьвер положила в фортепиано, опасаясь, что полиция обыщет дом в тот же день.

Именно эту версию выдвинул Кошкин, а когда я спросила у него, как к дочери прачки мог попасть револьвер британского офицера, тот не без лукавства взглянул на меня и ответил:

– Ваша Катюша – дочь прачки, это так, но кто ее батюшка ведь неизвестно?

Кажется, Кошкина намекал, что она может оказаться внебрачной дочерью Сорокина, уже давно затаившей обиду на отца. Я сочла сей вывод странным, но любопытным и глядела на Степана Егоровича, ожидая продолжения.

– И вот, могло выйти так, что Катерина застрелила Балдинского из его же табельного револьвера, – говорил Кошкин, – а мотив… я поспрашивал соседей в доме, где жили Карасёвы, и они со мной поделились, что мать вашей Катюши никогда не бывала замужем, кто отец ее дочери – неизвестно. Та рассказывала лишь, что в молодости работала горничной в дворянской семье, а как стало понятно, что она ждет ребенка, господа ее выгнали. А женщиной она, по словам соседей, всегда была порядочной, не гулящей.

– А что за семья, в которой она работала?

Кошкин пожал плечами:

– Этого из соседей никто не знает…

– Значит, это всего лишь слухи? – уточнила я.

– Слухи слухам рознь, Лидия Гавриловна, – Кошкин пожал плечами и нахмурился, недовольный, кажется, что я его не поддержала. – Я ничего не утверждаю – это только версия.

Тогда мне эта его версия показалась слишком надуманной, в то время как допущение с шантажом было простым, логичным и куда более жизненным. А теперь… кажется, я была склонна согласиться со Степаном Егоровичем.





***




Когда я вышла от Кати, то узнала, что у нас гости. Алекс Курбатов пожаловал – собственной персоной и без деда. Последним была весьма опечалена Елена Сергеевна.

Алекс привстал при моем появлении, отвесив очередное «О, вы сегодня очаровательны, Лиди!», и продолжил заверять Елену Сергеевну, что Афанасий Никитич болен неопасно и передает искренние извинения, что не смог вчера их принять. Однако видя, как отводит он взгляд при этих словах, я сделала вывод, что граф не только ничего не передавал Полесовым, но, возможно, и вовсе не знает, что его внук ужинает у них сегодня.

Для блага всех Полесовых я бы предпочла, чтобы Алекс вовсе никогда больше не приезжал, но мое мнение, разумеется, никому не было интересно.

Елена Сергеевна же, не замечая ничего, кроме своего надуманного горя, молитвенно складывала руки и все пыталась выяснить, чем обидели они Афанасия Никитича:

– Поверьте, Алекс, – горячо убеждала она, – Мари безумно сожалеет, что сказала ту глупость относительно m-lle Волошиной…

– Я сказала всего лишь, что у нее кислое выражение лица, maman, – закатив глаза, возразила Мари, – и это не глупость, а чистая правда, так что я ничуть не сожалею.

– Разумеется, Мари не сожалеет, Елена Сергеевна, вы могли бы и сами догадаться, – язвительно хмыкнул Алекс, – Мари вообще никогда ни о чем не жалеет – она у нас исключительно самоуверенная особа.

«Самоуверенная особа» в ответ на это не удержалась от смешка, но потом напустила на себя надменный вид и сказала:

– Да, Алекс, я современная уверенная в себе женщина. Разве в этом есть что-то плохое?

– Нет-нет, Мари, в этом одни плюсы! – горячо, хоть и с явной насмешкой заверил Алекс. – Вот только между уверенностью и самоуверенностью есть разница.

– А я, по-вашему, именно самоуверенная?

– Конечно! Взять хотя бы ваш сегодняшний наряд. Посмотрите только – эта оранжевая в «турецкий огурец» юбка с наполовину оторванным, кстати, кружевом, так и кричат: моей обладательнице все равно, что на ней надето! Она выше этого! Она настолько самоуверенная натура, что может позволить себе выйти в гостиную хоть в пеньюаре, хоть вовсе в ночной сорочке!

Говорилось все это с вежливой улыбкой и достаточно дружелюбным тоном, чтобы Мари не вздумала усомниться, что это лишь очередная очаровательная шутка.

Елена Сергеевна шутке и рассмеялась:


– Ах, Алекс, – она устало махнула рукой, – было и такое – и в пеньюаре, и в сорочке Мари сиживала вот на этом самом стуле.

Да и Мари, кажется, не думала обижаться:

– Нет, маменька, я выходила сюда только в пеньюаре. Выйди я сюда в ночной сорочке m-lle Тальянова извела бы меня за это зубрежкой немецкого. И, чтобы вы знали, это кружево не оторвано – это так было задумано изначально.

– О… – делано изумился Алекс, – в таком случае, кто же автор сего творения?

– Разумеется, я! – манерно поклонилась Мари.

– Да это ведь многое объясняет!

И снова душевная улыбка преданного друга.

– Monsieur Курбатов, а что вы скажете относительно моего платья? – Алекс с Мари были очень заняты сей остроумной беседой, так что мой негромкий вопросы был услышан и понят далеко не сразу.

– Ваше платье? – Во взгляде его мелькнула растерянность, и, видимо решив, что я напрашиваюсь на комплемент, он продолжил более уверенно: – Оно, разумеется, прелестно – как и всегда…

– Благодарю. Просто я думала, что вы станете критиковать сегодня наряды всех дам в этом доме: Елены Сергеевны, мой, горничных.

В ответ тот пробормотал что-то о моем безупречном вкусе, которым можно лишь восхищаться. Кажется, Алекс был уязвлен, а Полесова поспешила замять мое бестактное поведение:

– Ах, Лидочка, дружочек, боюсь, вы принимаете все слишком серьезно – Алекс же просто шутит.

– Сомневаюсь, что Александр Николаевич шутить, – возразила я, – поскольку он должен понимать в таком случае, что для любой барышни подобные шутки чрезвычайно обидны.

Я сама с трудом могла объяснить себе, что на меня нашло. Никогда прежде, даже когда Алекс явно позволял себе лишнее, я не смела упрекать его и взглядом. У меня даже мысли не возникало ему возразить. И уж точно Алекса никто никогда не называл Александром Николаевичем – наверное, он решил теперь, что я его возненавидела за что-то.

Пока Елена Сергеевна собиралась с мыслями, чем загладить еще большую мою бестактность, в комнате висело молчание – неловкое и напряженное. А потом Алекс заговорил нерешительно:

– Мари, если я действительно вас обидел, то мне жаль… правда, жаль.

– Конечно, обидели, – ответила Мари, громко усмехнувшись, и без эмоций скользнула взглядом по моему лицу. – Я теперь всю ночь буду рыдать в подушку.

Тут и Елена Сергеевна нашлась, что сказать – непринужденный светский разговор продолжился, было. Хотя Алекс говорил теперь куда меньше и уверенней, а минут через пятнадцать спросил вдруг, который час и, хлопнув себя по лбу, «вспомнил» что ему срочно нужно заехать в одно место, так что остаться на ужин он никак не может.

– Я провожу вас, Алекс! – с готовностью поднялась за ним Мари.

Встала и я, сказав:

– Я, позвольте, тоже…

– Нет-нет, дамы, благодарю! – как будто испугался этого Алекс и поспешил заверить: – Я и правда очень тороплюсь – уверяю, я найду выход!

Когда дверь за ним закрылась, Елена Сергеевна покачала головой горестно и сказала, ни к кому не обращаясь:

– Ну вот… если теперь и Алекс перестанет нас навещать, я этого не переживу.

Сказав так, она взглянула на меня и, если бы не ее врожденная мягкость, то, уверена, впервые за три месяца службы я услышала бы от нее упрек. Но, лишь посмотрев строго, Елена Сергеевна поднялась и молча вышла из гостиной, оставив нас с Мари вдвоем.

Обычно в таких случаях и Мари тотчас покидала меня, всем своим видом показывая, что ей неприятно даже рядом сидеть со мною. Однако сегодня она и не шевельнулась в сторону дверей. Я не поднимала на нее глаз, но чувствовала, что она смотрит на меня с вызовом и усмешкой.

Я пыталась читать книгу.

– Жестко вы с Алексом сегодня, – через полминуты молчания сказала Мари. – С чего вдруг такая перемена? Вы же всегда с ним любезничали столь приторно, что смотреть было противно, не то, что слушать. Разозлились, что он женится на Волошиной?

– Разозлилась, – подтвердила я, перевернув страницу.

Мари же вдруг поднялась из кресла и развязанной походкой неспешно подошла ко мне, встав в двух шагах.

– По-вашему и я должна была разозлиться? – просила она опять же с вызовом.

Не могу назвать себя трусихой, но сейчас я отчего-то волновалась как школьница. Только боялась я не своей воспитанницы и ее острого язычка – к ним я давно привыкла. Я боялась убедиться окончательно, что все сказанное о Мари Алексом, тогда, в Берзовом, и есть правда. Что возникшая несколько дней назад моя симпатия – мнимая и растает вот-вот, едва Мари откроет рот и обнажит свою сущность во всей красе.

И лишь мысль, что Мари, возможно, не меньше меня боится того же – боится ошибиться – заставила меня все же поднять взгляд на ее лицо. А потом я захлопнула книгу и все же сказала, решив, что пусть будет что будет.

– Смотря какая у вас цель касательно Алекса, – произнесла я. – Если вы хотите, чтобы он обедал у вас каждый вторник, несмешно шутил, жаловался на свою жену и относился к вам как к глупой взбалмошной девчонке, с которой ему, однако, легко и удобно, то можете по-прежнему делать вид, что вас не трогают его слова.

Мари смело выслушала меня, помолчала немного и, будто сделав над собой усилие, чтобы побороть нерешительность, спросила:

– А если я, допустим, хочу чего-то другого?

Будто тяжелая ноша упала у меня с плеч. Захотелось тепло улыбнуться, но, решив, что улыбки здесь неуместны, я ответила строго: