– Лидия Гавриловна, напоминаю, что эта барышня замешана в убийстве. Время идет, а мы уже потеряли неделю, пока вы пытались уговорить ее по-хорошему! Не выйдет с нею «по-хорошему» – неужели не ясно?!
Я не могла не признать, что Кошкин прав: это я просила его подождать, обещала, что договорюсь с Катей, а в итоге лишь показала свою несостоятельность. Да и Катерина не очень-то похожа на жертву произвола… но все же мне было не по себе.
Кошкин же несколько остыл и продолжил уже дружелюбнее:
– Вашей Катерине полезно понять, что шутить с нею никто не намерен. Отвезем ее в участок, в дороге она поплачет немного и станет разговаривать уже совсем другим тоном. В острог я ее определять не собираюсь, не бойтесь.
Хотелось бы мне на это надеяться…
– Я поеду с вами, – чуть подумав, поставила я Кошкина перед фактом и, не интересуясь его мнением на этот счет, направляясь к двери.
Я лишь успела захватить свое пальто и кое-как прикрепила шляпку, после чего поспешила на выход. Внизу, на крыльце, стояла Елена Сергеевна, совершенно перепуганная, и, приложив руку к губам, причитала, глядя, как исправник помогает Катерине сесть в карету.
– Лидочка… – бросилась она ко мне, – что случилось, куда Катюшу везут? Вы что-нибудь понимаете?
– Вы, Елена Сергеевна, не волнуйтесь, нас с Катюшей попросили какие-то бумаги дополнительные заполнить. К ужину вернемся.
Полесову, кажется, и правда несколько успокоил мой невозмутимый вид. Пробормотав, что бюрократия – бич современности, она покачала головой и была теперь скорее раздосадована, чем встревожена.
Исправнику я повторила те же слова, что и Полесовой, а Кошкин, вышедший следом, хмуро кивнул – так что исправник помог устроиться и мне. Потом Степан Егорович отдал ему неслышное распоряжение: скорее всего, велел забрать из ящика Катерины оружие и ехать следом. Таким образом, исправник остался в доме, а сам Кошкин запрыгнул на козлы кареты, сев возле кучера.
Я же, устроившись напротив Кати, сказала ей:
– Ко мне у них тоже есть вопросы, Катюша.
Та кивнула и ничего не ответила, предпочитая глядеть куда-то в пол. Вскоре крытый, скрипучий и ужасно неповоротливый – одно слово казенный – экипаж покатился по улицам Москвы.
Я понятия не имела, где находился полицейский участок, куда нас везли – да и не слишком задумывалась об этом. В итоге, когда экипаж выехал с Моховой улицы на продолжающий ее Театральный проезд, я слишком поздно сообразила, как близко мы находимся от «Славянского базара», где остановился Ильицкий. Здесь же поблизости находились и Петровка, и Столешников переулок, где я бывала часто, но прежде я с Ильицким не сталкивалась, а сегодня… вот уж поистине на грех и вилы стреляют. Евгений расплачивался с извозчиком на углу Неглинной и Театрального и, по-видимому, намеревался остаток пути до гостиницы пройтись пешком.
Намеревался – до того, как поднял голову и увидел меня: в казенном полицейском экипаже в компании Кошкина.
Глава XXX
Наша неповоротливая колымага как раз объезжала еще более неповоротливую телегу, так что мы притормозили, и этого времени вполне хватило Ильицкому, чтобы оценить обстановку. Я страшно волновалась, выдумывала правдоподобную ложь и всерьез рассматривала вариант спасаться бегством. Ильицкий же, пользуясь заминкой кучера, приблизился и выставил трость, преграждая экипажу путь и вовсе.
То, что перед ним была полицейская карета, его ничуть не смущало.
– Куда направляемся, мил человек? – с деланным добродушием поинтересовался он у Кошкина, сидящего на козлах.
Должно быть, он решил, что Кошкин арестовал меня и везет в полицейские застенки. Ну а что, право, он еще мог подумать? Впрочем, не дослушав ответ Степана Егоровича, он оповестил:
– Я, позвольте, прокачусь с вами.
– Боюсь, это не очень хорошая мысль, лучше вы… – начал, было, Кошкин, но смешался и умолк, видя, что Ильицкий уже забрался в экипаж, не слушая его вовсе. Так что лишь выдавил: – Ну, хорошо.
С людьми, даже с теми, кто причисляет себя к знати и сливкам дворянского общества, Кошкин обычно держался ровно, с чувством собственного достоинства, не переходящим, однако, в развязность. Но я отлично видела, как пасует он всегда перед Ильицким и, наверное, особенно остро вспоминает о своих происхождении и статусе. И Ильицкий явно это видел. Мне ужасно стыдно становилось в такие моменты за Евгения: все внутри у меня сжималось при мысли, что сейчас он отпустит какую-нибудь отвратительную бестактность, унизит Кошкина. А это было вполне в его характере. Не хочу бросаться словами, будто никогда не прощу ему этого, но, без сомнения, подобное его поведение вызвало бы между нами очередную размолвку, и не малую. Такие мысли роились у меня в голове, пока Ильицкий устраивался рядом со мною, и даже волнение от необходимости объясняться несколько отступило. Тем более что Ильицкий пока ни о чем не спрашивал. Катерина молчала, кажется, уже ничему не удивляясь.
Под аркой в Третьяковский проезд лежало бревно, не давая двигаться дальше. Полицейский на козлах ругнулся чуть слышно:
– Опять, что ли, мостовую разбили? Что за беда с дорогами!…
– Не шуми, – вяло сказал Кошкин, – так по Театральному и поедем до Лубянской площади, а там по Старому проезду [51]- и к нам, на Ильинку. Куда торопиться?
– Так темнеть уж скоро начнет, Степан Егорыч! Чем такой крюк делать, лучше я сейчас дворами…
Сказав так, он и правда начал заводить лошадей в ближайшую узкую подворотню в Китайгородской стене. Кошкину, кажется, это не понравилось, но он ничего не сказал.
– От… ну куда прет? – снова заворчал кучер. – Допился до зеленых чертей, и теперь море по колено!
Я отметила краем глаза, что из темноты навстречу карете идет человек в рваной потрепанной телогрейке и подумала, что для праздношатающегося пьянчужки, каких в подобных подворотнях уйма, он идет довольно твердой походкой. Но я так и не продолжила мысль, потому что в этот миг к нам, в незастекленное нутро кареты, повернулся Кошкин и поймал мой взгляд. Шумно вздохнул, посмотрев и на Ильицкого – мы с Евгением сидели рядом, по ходу движения кареты, Катюша напротив нас, досадливо морщась, когда экипаж подскакивал на выбоинах.
– Позвольте все же, господин Ильицкий, чтобы мы высадили вас у «Славянского базара». Я настаиваю, – сказал Кошкин теперь с нажимом.
Я решилась, наконец, поднять глаза на Евгения, чтобы поддержать Кошкина – и правда ему совершенно нечего делать в участке. Ильицкий же вовсе, казалось, ничего не слышал – он напряженно вглядывался в перспективу узкого проезда, а потом вдруг подался ко мне, будто желая обнять.
Обнял, но, не ограничившись этим, повалил сперва на деревянное сидение экипажа, а потом спихнул на пол между сидениями и придавил сверху. Все это произошло столь быстро и неожиданно, что я не успела и ахнуть.
И лишь когда с резким свистом в деревянную спинку сидения вошла пуля, оцарапав мне щеку россыпью опилок – я осознала, что тот человек в телогрейке шел, чтобы нас убить. Потом был еще один выстрел и еще, и еще – совсем близко, будто над моей головой. Но я не видела ничего – мы упали так, что я лежала, полностью накрытая Ильицким и утыкалась лицом ему в плечо. До боли в пальцах впиваясь в его руку, я одно лишь понимала: раз слышу и чувствую биение его сердца – мы еще живы.
До меня донесся глухой стук об пол, и я отстраненно подумала, что Катя поступила правильно, последовав нашему примеру и упав. О Кошкине и кучере я словно бы вовсе не помнила. Единственная мысль, которая вязко, как патока, тянулась в моем мозгу и все не могла оформиться – что нужно считать выстрелы. Их должно быть шесть, а потом можно будет снова начать дышать. Но перейти к исполнению задуманного я так и не сумела: мысли были скованы жестоким первобытным страхом – страхом, что моя жизнь сейчас оборвется, и не будет уже ничего.
Или, что оборвется его жизнь – и тоже ничего уже не будет.
Ржали кони, карета ходила ходуном, принимая на себя пули, билось его сердце – каждый удар, как последний.
Я так и не сумела уловить момент, когда именно выстрелы прекратились, и все стихло. Просто почувствовала, что Ильицкий пошевелился и попытался поднять голову – я вцепилась в его плечо еще отчаянней. Как будто он не понимает, что по ту сторону кареты просто перезаряжают барабаны! А потом я догадалась вдруг, что когда барабаны будут перезаряжены, этот человек в телогрейке обойдет карету – ведь убивать нас со стороны двери гораздо удобнее.
– Женя, Женя!… – в ужасе зашептала я, прижимаясь к нему еще сильнее, потому что он явно собирался меня оставить.
– Лежи тихо! – ответил он, вырываясь из моих рук.
Молниеносным движением он вскочил на ноги, и я успела отметить, что из-за полы сюртука он выхватил револьвер. А в следующее мгновение Ильицкий выпрыгнул из кареты – раздался выстрел. Я сжалась, но увидела, что стрелял именно Евгений, а после помчался вперед, стреляя на бегу еще несколько раз.
Я же осталась лежать тихо, как он велел.
И только теперь подумала, есть ли рядом кто-то живой? Кошкин, Катя, кучер… и подумала еще, что если бы не Евгений, то я лежала бы на этом полу сейчас мертвой. Первая пуля вошла в дерево ровно в том месте, где сидела я. От этой мысли мне сделалось по-настоящему дурно, и я суеверно попыталась отползти оттуда, где лежала.
Тогда я увидела в противоположном углу кареты Катю.
У нее было перебито горло, и темная кровь обильно выливалась на ее платье и мои руки, которыми я, мигом подскочив, пыталась зажать рану. Но кожа была скользкой от крови, а рана настолько большой и рваной, что у меня ничего не выходило. Хотелось кричать и беситься от собственной слабости.
А потом ее взгляд начал медленно стекленеть, и я буквально видела, как жизнь вместе со слабеющими толчками крови уходит из нее. В последней отчаянной попытке сделать хоть что-то я отбросила подол на ее платье и, с невесть взявшимися откуда-то силами, одним движением оторвала порядочный кусок нижней юбки, скомкав его и, наконец, зажав эту невероятно огромную рану на шее.
– Кто?! Ты же знаешь, кто стрелял! Говори! – орала я сквозь слезы, видя, что она еще жива.
Впрочем, я не осознавала тогда, что перешла на французский. Так что Катя не поняла бы меня, даже если б могла еще осознавать происходящее. Но она пока что была жива – ее ресницы подрагивали, а губы едва шевелились, как будто пытаясь сквозь невероятные муки произнести:
– Па… па… па…
Потом глаза ее закатились, и она обмякнула в моих руках.
А я все зажимала и зажимала ее рану, пока Кошкин, выросший невесть откуда, не приложил усилия, чтобы отвести мои руки – он плотно обматывал Катину шею другим лоскутом ткани. После он оттащил меня от Кати уже силой и стал что-то говорить мне, отчаянно рыдающей и вырывающейся. В какой-то миг я почувствовала, что сознание оставляет меня – и я даже не пыталась этому противиться, поскольку вязкая пустота, в которую я падала, стала вдруг самой желанной на свете.
Глава XXXI
Острый запах нашатыря ударил в нос – очень захотелось чихнуть, но я все еще не владела собственным телом. Некоторое время я ощущала себя словно в темной комнате с мягкими стенами, понимая, что еще сплю, и гадала как-то отстранено – а вдруг не проснусь?
А потом звуки, ощущения и чувства обрушились на меня лавиной, оглушив и ослепив, и первым, что я увидела в этом ярком свете, были глаза Ильицкого.
– Что-нибудь болит? – не сразу дошел до меня его вопрос.
У меня раскалывалась голова, и чуть саднило кожу на щеке – я помнила, что мне оцарапало ее опилками. И попыталась ответить, что нет, не болит.
Кажется, у меня ничего не вышло, потому что голоса своего я так и не услышала. В конце концов, я лишь покачала головой отрицательно.
И поняла, что Ильицкий выдохнул – только сейчас.
Он как будто тоже без сил опустил голову, прижавшись лбом к моему плечу. Мне стало так отчаянно жаль его в этот момент, что захотелось немедленно пообещать, поклясться, что никогда больше я не дам повода беспокоиться о себе! Однако сил моих хватило только, чтобы поднять руку и коснуться его щеки.
Но потом я все же сделала над собой усилие, напрягла голос и насколько могла бодро заверила:
– Женя, со мной все хорошо. Правда. – Я подумала, что действительно чувствую себя довольно сносно. Особенно в сравнении с… тут меня словно молнией поразило: – Где Катя?!
Ильицкий поднял голову, взглянув мне в глаза, и я поняла, что он подбирает слова, чтобы не расстраивать меня:
– Она была еще жива, когда Кошкин увозил ее в больницу… – сказал он через силу, – тут недалеко, через дорогу буквально, есть госпиталь при храме. Кошкин и сам ранен – несерьезно, чуть задело плечо. Кучер убит.
Воспоминания теперь накатили волной, вызвав на миг сожаление, что я все же проснулась. Надеюсь, Кошкин и правда ранен несерьезно. А Катя… я отлично понимала, что с такими ранами не живут. И ранена она в горло – вероятно, даже сказать ничего Кошкину не успела.
И – новый удар молнии:
– Тот человек, в телогрейке, ты…
– …я застрелил его, – Ильицкий отвел глаза, – случайно, я не хотел.
Я не могла не признать, что Кошкин прав: это я просила его подождать, обещала, что договорюсь с Катей, а в итоге лишь показала свою несостоятельность. Да и Катерина не очень-то похожа на жертву произвола… но все же мне было не по себе.
Кошкин же несколько остыл и продолжил уже дружелюбнее:
– Вашей Катерине полезно понять, что шутить с нею никто не намерен. Отвезем ее в участок, в дороге она поплачет немного и станет разговаривать уже совсем другим тоном. В острог я ее определять не собираюсь, не бойтесь.
Хотелось бы мне на это надеяться…
– Я поеду с вами, – чуть подумав, поставила я Кошкина перед фактом и, не интересуясь его мнением на этот счет, направляясь к двери.
Я лишь успела захватить свое пальто и кое-как прикрепила шляпку, после чего поспешила на выход. Внизу, на крыльце, стояла Елена Сергеевна, совершенно перепуганная, и, приложив руку к губам, причитала, глядя, как исправник помогает Катерине сесть в карету.
– Лидочка… – бросилась она ко мне, – что случилось, куда Катюшу везут? Вы что-нибудь понимаете?
– Вы, Елена Сергеевна, не волнуйтесь, нас с Катюшей попросили какие-то бумаги дополнительные заполнить. К ужину вернемся.
Полесову, кажется, и правда несколько успокоил мой невозмутимый вид. Пробормотав, что бюрократия – бич современности, она покачала головой и была теперь скорее раздосадована, чем встревожена.
Исправнику я повторила те же слова, что и Полесовой, а Кошкин, вышедший следом, хмуро кивнул – так что исправник помог устроиться и мне. Потом Степан Егорович отдал ему неслышное распоряжение: скорее всего, велел забрать из ящика Катерины оружие и ехать следом. Таким образом, исправник остался в доме, а сам Кошкин запрыгнул на козлы кареты, сев возле кучера.
Я же, устроившись напротив Кати, сказала ей:
– Ко мне у них тоже есть вопросы, Катюша.
Та кивнула и ничего не ответила, предпочитая глядеть куда-то в пол. Вскоре крытый, скрипучий и ужасно неповоротливый – одно слово казенный – экипаж покатился по улицам Москвы.
Я понятия не имела, где находился полицейский участок, куда нас везли – да и не слишком задумывалась об этом. В итоге, когда экипаж выехал с Моховой улицы на продолжающий ее Театральный проезд, я слишком поздно сообразила, как близко мы находимся от «Славянского базара», где остановился Ильицкий. Здесь же поблизости находились и Петровка, и Столешников переулок, где я бывала часто, но прежде я с Ильицким не сталкивалась, а сегодня… вот уж поистине на грех и вилы стреляют. Евгений расплачивался с извозчиком на углу Неглинной и Театрального и, по-видимому, намеревался остаток пути до гостиницы пройтись пешком.
Намеревался – до того, как поднял голову и увидел меня: в казенном полицейском экипаже в компании Кошкина.
Глава XXX
Наша неповоротливая колымага как раз объезжала еще более неповоротливую телегу, так что мы притормозили, и этого времени вполне хватило Ильицкому, чтобы оценить обстановку. Я страшно волновалась, выдумывала правдоподобную ложь и всерьез рассматривала вариант спасаться бегством. Ильицкий же, пользуясь заминкой кучера, приблизился и выставил трость, преграждая экипажу путь и вовсе.
То, что перед ним была полицейская карета, его ничуть не смущало.
– Куда направляемся, мил человек? – с деланным добродушием поинтересовался он у Кошкина, сидящего на козлах.
Должно быть, он решил, что Кошкин арестовал меня и везет в полицейские застенки. Ну а что, право, он еще мог подумать? Впрочем, не дослушав ответ Степана Егоровича, он оповестил:
– Я, позвольте, прокачусь с вами.
– Боюсь, это не очень хорошая мысль, лучше вы… – начал, было, Кошкин, но смешался и умолк, видя, что Ильицкий уже забрался в экипаж, не слушая его вовсе. Так что лишь выдавил: – Ну, хорошо.
С людьми, даже с теми, кто причисляет себя к знати и сливкам дворянского общества, Кошкин обычно держался ровно, с чувством собственного достоинства, не переходящим, однако, в развязность. Но я отлично видела, как пасует он всегда перед Ильицким и, наверное, особенно остро вспоминает о своих происхождении и статусе. И Ильицкий явно это видел. Мне ужасно стыдно становилось в такие моменты за Евгения: все внутри у меня сжималось при мысли, что сейчас он отпустит какую-нибудь отвратительную бестактность, унизит Кошкина. А это было вполне в его характере. Не хочу бросаться словами, будто никогда не прощу ему этого, но, без сомнения, подобное его поведение вызвало бы между нами очередную размолвку, и не малую. Такие мысли роились у меня в голове, пока Ильицкий устраивался рядом со мною, и даже волнение от необходимости объясняться несколько отступило. Тем более что Ильицкий пока ни о чем не спрашивал. Катерина молчала, кажется, уже ничему не удивляясь.
Под аркой в Третьяковский проезд лежало бревно, не давая двигаться дальше. Полицейский на козлах ругнулся чуть слышно:
– Опять, что ли, мостовую разбили? Что за беда с дорогами!…
– Не шуми, – вяло сказал Кошкин, – так по Театральному и поедем до Лубянской площади, а там по Старому проезду [51]- и к нам, на Ильинку. Куда торопиться?
– Так темнеть уж скоро начнет, Степан Егорыч! Чем такой крюк делать, лучше я сейчас дворами…
Сказав так, он и правда начал заводить лошадей в ближайшую узкую подворотню в Китайгородской стене. Кошкину, кажется, это не понравилось, но он ничего не сказал.
– От… ну куда прет? – снова заворчал кучер. – Допился до зеленых чертей, и теперь море по колено!
Я отметила краем глаза, что из темноты навстречу карете идет человек в рваной потрепанной телогрейке и подумала, что для праздношатающегося пьянчужки, каких в подобных подворотнях уйма, он идет довольно твердой походкой. Но я так и не продолжила мысль, потому что в этот миг к нам, в незастекленное нутро кареты, повернулся Кошкин и поймал мой взгляд. Шумно вздохнул, посмотрев и на Ильицкого – мы с Евгением сидели рядом, по ходу движения кареты, Катюша напротив нас, досадливо морщась, когда экипаж подскакивал на выбоинах.
– Позвольте все же, господин Ильицкий, чтобы мы высадили вас у «Славянского базара». Я настаиваю, – сказал Кошкин теперь с нажимом.
Я решилась, наконец, поднять глаза на Евгения, чтобы поддержать Кошкина – и правда ему совершенно нечего делать в участке. Ильицкий же вовсе, казалось, ничего не слышал – он напряженно вглядывался в перспективу узкого проезда, а потом вдруг подался ко мне, будто желая обнять.
Обнял, но, не ограничившись этим, повалил сперва на деревянное сидение экипажа, а потом спихнул на пол между сидениями и придавил сверху. Все это произошло столь быстро и неожиданно, что я не успела и ахнуть.
И лишь когда с резким свистом в деревянную спинку сидения вошла пуля, оцарапав мне щеку россыпью опилок – я осознала, что тот человек в телогрейке шел, чтобы нас убить. Потом был еще один выстрел и еще, и еще – совсем близко, будто над моей головой. Но я не видела ничего – мы упали так, что я лежала, полностью накрытая Ильицким и утыкалась лицом ему в плечо. До боли в пальцах впиваясь в его руку, я одно лишь понимала: раз слышу и чувствую биение его сердца – мы еще живы.
До меня донесся глухой стук об пол, и я отстраненно подумала, что Катя поступила правильно, последовав нашему примеру и упав. О Кошкине и кучере я словно бы вовсе не помнила. Единственная мысль, которая вязко, как патока, тянулась в моем мозгу и все не могла оформиться – что нужно считать выстрелы. Их должно быть шесть, а потом можно будет снова начать дышать. Но перейти к исполнению задуманного я так и не сумела: мысли были скованы жестоким первобытным страхом – страхом, что моя жизнь сейчас оборвется, и не будет уже ничего.
Или, что оборвется его жизнь – и тоже ничего уже не будет.
Ржали кони, карета ходила ходуном, принимая на себя пули, билось его сердце – каждый удар, как последний.
Я так и не сумела уловить момент, когда именно выстрелы прекратились, и все стихло. Просто почувствовала, что Ильицкий пошевелился и попытался поднять голову – я вцепилась в его плечо еще отчаянней. Как будто он не понимает, что по ту сторону кареты просто перезаряжают барабаны! А потом я догадалась вдруг, что когда барабаны будут перезаряжены, этот человек в телогрейке обойдет карету – ведь убивать нас со стороны двери гораздо удобнее.
– Женя, Женя!… – в ужасе зашептала я, прижимаясь к нему еще сильнее, потому что он явно собирался меня оставить.
– Лежи тихо! – ответил он, вырываясь из моих рук.
Молниеносным движением он вскочил на ноги, и я успела отметить, что из-за полы сюртука он выхватил револьвер. А в следующее мгновение Ильицкий выпрыгнул из кареты – раздался выстрел. Я сжалась, но увидела, что стрелял именно Евгений, а после помчался вперед, стреляя на бегу еще несколько раз.
Я же осталась лежать тихо, как он велел.
И только теперь подумала, есть ли рядом кто-то живой? Кошкин, Катя, кучер… и подумала еще, что если бы не Евгений, то я лежала бы на этом полу сейчас мертвой. Первая пуля вошла в дерево ровно в том месте, где сидела я. От этой мысли мне сделалось по-настоящему дурно, и я суеверно попыталась отползти оттуда, где лежала.
Тогда я увидела в противоположном углу кареты Катю.
У нее было перебито горло, и темная кровь обильно выливалась на ее платье и мои руки, которыми я, мигом подскочив, пыталась зажать рану. Но кожа была скользкой от крови, а рана настолько большой и рваной, что у меня ничего не выходило. Хотелось кричать и беситься от собственной слабости.
А потом ее взгляд начал медленно стекленеть, и я буквально видела, как жизнь вместе со слабеющими толчками крови уходит из нее. В последней отчаянной попытке сделать хоть что-то я отбросила подол на ее платье и, с невесть взявшимися откуда-то силами, одним движением оторвала порядочный кусок нижней юбки, скомкав его и, наконец, зажав эту невероятно огромную рану на шее.
– Кто?! Ты же знаешь, кто стрелял! Говори! – орала я сквозь слезы, видя, что она еще жива.
Впрочем, я не осознавала тогда, что перешла на французский. Так что Катя не поняла бы меня, даже если б могла еще осознавать происходящее. Но она пока что была жива – ее ресницы подрагивали, а губы едва шевелились, как будто пытаясь сквозь невероятные муки произнести:
– Па… па… па…
Потом глаза ее закатились, и она обмякнула в моих руках.
А я все зажимала и зажимала ее рану, пока Кошкин, выросший невесть откуда, не приложил усилия, чтобы отвести мои руки – он плотно обматывал Катину шею другим лоскутом ткани. После он оттащил меня от Кати уже силой и стал что-то говорить мне, отчаянно рыдающей и вырывающейся. В какой-то миг я почувствовала, что сознание оставляет меня – и я даже не пыталась этому противиться, поскольку вязкая пустота, в которую я падала, стала вдруг самой желанной на свете.
Глава XXXI
Острый запах нашатыря ударил в нос – очень захотелось чихнуть, но я все еще не владела собственным телом. Некоторое время я ощущала себя словно в темной комнате с мягкими стенами, понимая, что еще сплю, и гадала как-то отстранено – а вдруг не проснусь?
А потом звуки, ощущения и чувства обрушились на меня лавиной, оглушив и ослепив, и первым, что я увидела в этом ярком свете, были глаза Ильицкого.
– Что-нибудь болит? – не сразу дошел до меня его вопрос.
У меня раскалывалась голова, и чуть саднило кожу на щеке – я помнила, что мне оцарапало ее опилками. И попыталась ответить, что нет, не болит.
Кажется, у меня ничего не вышло, потому что голоса своего я так и не услышала. В конце концов, я лишь покачала головой отрицательно.
И поняла, что Ильицкий выдохнул – только сейчас.
Он как будто тоже без сил опустил голову, прижавшись лбом к моему плечу. Мне стало так отчаянно жаль его в этот момент, что захотелось немедленно пообещать, поклясться, что никогда больше я не дам повода беспокоиться о себе! Однако сил моих хватило только, чтобы поднять руку и коснуться его щеки.
Но потом я все же сделала над собой усилие, напрягла голос и насколько могла бодро заверила:
– Женя, со мной все хорошо. Правда. – Я подумала, что действительно чувствую себя довольно сносно. Особенно в сравнении с… тут меня словно молнией поразило: – Где Катя?!
Ильицкий поднял голову, взглянув мне в глаза, и я поняла, что он подбирает слова, чтобы не расстраивать меня:
– Она была еще жива, когда Кошкин увозил ее в больницу… – сказал он через силу, – тут недалеко, через дорогу буквально, есть госпиталь при храме. Кошкин и сам ранен – несерьезно, чуть задело плечо. Кучер убит.
Воспоминания теперь накатили волной, вызвав на миг сожаление, что я все же проснулась. Надеюсь, Кошкин и правда ранен несерьезно. А Катя… я отлично понимала, что с такими ранами не живут. И ранена она в горло – вероятно, даже сказать ничего Кошкину не успела.
И – новый удар молнии:
– Тот человек, в телогрейке, ты…
– …я застрелил его, – Ильицкий отвел глаза, – случайно, я не хотел.