Сказав это, он резко развернулся и подошел к камину, над которым крест-накрест висели блестящие церемониальные шпаги. Сам того не замечая, он все еще сжимал в руке письмо. Когда он тяжело облокотился на каминную полку, бумага скомкалась у него в ладони. Он старался обрести самообладание. Из моего убежища мне видно было его лицо. Он сделал глубокий вдох и выдох, словно бы усилием воли разглаживая складки у себя на лбу и вокруг рта. Казалось, он надевает маску. Когда он вновь повернулся к полковнику, лицо его было спокойно и невозмутимо.
– Если нельзя иначе, прошу, отошлите жену с дочерью, а сами останьтесь здесь и исполните свой долг.
– Не учите меня моему долгу! Я же не учу вас вашему, хотя мог бы сказать, что лучше бы вам позаботиться о вашей хрупкой невесте.
Момпельон слегка покраснел.
– Что до моей жены, сэр, признаюсь, я умолял ее уехать, как только заподозрил то, что нынче нам доподлинно известно. Однако она отказалась, обосновав это тем, что ее долг остаться, а теперь она говорит, я должен радоваться ее решению, ибо как я могу требовать от других того, чего не требую от самых близких.
– Вот как. У вашей жены настоящий дар делать неудачный выбор. А впрочем, опыта у нее достаточно.
Оскорбление было столь неприкрытым, что я тихонько ахнула. Момпельон сжал кулаки, но голоса не повысил.
– Возможно, вы правы. Но и я убежден, что ваш нынешний выбор в корне неверен. Уедете – и вас освищет вся деревня. Люди не простят вам, что вы их покинули.
– А по-вашему, меня заботит, что обо мне думают потные землекопы и их грязное отродье?
Момпельон шумно втянул воздух и двинулся на полковника. Полковник был человек крупный, но священник был на целую голову выше, и, хотя он оказался ко мне спиной, полагаю, лицо его стало точь-в-точь как в тот вечер, когда убили Энис. Полковник примирительно вскинул руки:
– Послушайте, сэр, я вовсе не умаляю ваших сегодняшних усилий. Весьма красноречивая проповедь. Вы заслуживаете наивысшей похвалы. Я не считаю, что вы поступили дурно, внушив прихожанам, что они святые мученики. Напротив, вы очень славно все устроили. Пусть хоть чем-то утешатся, раз у них все равно нет выбора.
Раз у них все равно нет выбора. Я кубарем катилась с вершины, куда вознесла меня проповедь мистера Момпельона. И правда, какой у нас был выбор? Будь мои дети живы, возможно, все сложилось бы иначе, возможно, я бы всерьез обдумывала отчаянный побег неизвестно куда. А впрочем, вряд ли. Как Эфра сказала моему отцу, что толку менять крышу над головой и кусок хлеба на опасности большой дороги, особенно в начале зимы и без разумного плана. В окрестных деревнях и без того не любят бродяг и скорее гонят их прочь. Как бы встретили нас, прослышав, откуда мы пришли? Уберегая детей от одной угрозы, я подвергла бы их множеству других. Но теперь, когда мои мальчики лежали на кладбище, у меня и вовсе не было причин уходить. Чума уже лишила меня самого ценного, а то, что осталось, едва ли стоило борьбы. В ту минуту я осознала: в том, что я поклялась остаться, не было никакой большой заслуги. Я осталась бы в любом случае, потому что жажда жизни во мне угасла и мне некуда было идти.
Полковник Бредфорд повернулся к священнику спиной и, разглядывая полки с книгами в открытую дверь библиотеки, с нарочитым безразличием продолжил:
– Но у меня, как вы проницательно заметили, возможность выбора есть. И я намереваюсь ей воспользоваться. А теперь прошу меня извинить. Как вы понимаете, сегодня мне предстоит принять еще множество решений. К примеру, что с собою взять – Драйдена или Милтона? Пожалуй, лучше Милтона. У Драйдена довольно смелые темы, однако рифмы довольно банальны, вы не находите?
– Полковник Бредфорд! – Голос Момпельона прокатился по дому. – Наслаждайтесь своими книгами. Наслаждайтесь, пока можете! Ибо в саване нет карманов! Вижу, вам нет дела, что подумают о вас в деревне, но пусть вы и не цените этих людей, есть тот, кому они дороги. Кто горячо любит их. И отвечать вам придется перед ним. Я никогда не говорю легкомысленно о суде Божьем, однако на вас, я уверен, выльются чаши гнева его, и возмездие его будет ужасно! Страшитесь, полковник! Страшитесь наказания куда хуже чумы!
С этими словами он стремительно вышел вон, запрыгнул на Антероса и поскакал прочь.
Когда Бредфорды проезжали через деревню в сторону оксфордской дороги, никто их не освистал. Мужчины снимали шляпы, женщины приседали в поклоне, как делали всю свою жизнь, – именно потому, что делали так всю свою жизнь. Бредфорды не взяли с собой никого из прислуги, одного только кучера, да и тот, довезя их до Оксфорда, повернет обратно. Еще утром полковник нанял двоих молодцев из семейства Хэнкок, никогда прежде на него не работавших, охранять запертый на все засовы Бредфорд-холл. Своих людей поставить на стражу он не мог: вдруг они пустят обратно несчастных, которым поместье все эти годы служило домом? Когда семейство уже собралось уезжать, те, кому некуда было податься, в слезах бросились на колени перед каретой и начали хвататься за дорожные накидки дам и целовать ботинок полковника. Миссис Бредфорд и ее дочь, пожалев своих горничных, спросили у полковника, нельзя ли двум-трем девицам пожить в конюшне или в сарае, однако им было отказано даже в этом.
Как обыкновенно и бывает, богатые дали меньше всех, а бедные поделились последним. К вечеру все слуги Бредфордов нашли приют в домах деревенских жителей – все, кроме Мэгги и Брэнда, мальчишки-буфетчика. Оба были родом из Бейквелла и, не связанные воскресной клятвой, как мы ее теперь называли, решили отправиться туда и посмотреть, не примут ли их родственники. Мистер Момпельон поручил им разослать письма по окрестным деревням, чтобы все в округе как можно скорее узнали о наших планах. И это была почти вся их поклажа. После того как мы столько провозились с сундуком, Мэгги решила не брать его с собой, чтобы бейквеллская родня не опасалась, что в него заронились семена заразы. Мэгги и Брэнд отправились в путь пешком – тучная женщина опиралась на руку тощего мальчишки, – и, когда они обернулись у межевого камня и помахали нам на прощанье, полагаю, много кто им позавидовал.
Меж тем всем нам предстояло свыкнуться с жизнью в просторной зеленой тюрьме, что мы избрали сами. Неделя выдалась теплой, снег растаял и превратился в липкую хлябь. Обыкновенно на другой день после такого потепления на улицах вовсю грохотали колеса: возчики развозили запоздалые заказы, странники выдвигались в путь. Однако на этот раз оттепель не принесла всегдашнего оживления, и мы начали постепенно постигать последствия нашей клятвы.
Трудно сказать, отчего клятва была мне в тягость, ведь едва ли я покидала деревню более полудюжины раз в год. И все же в понедельник утром ноги сами понесли меня к межевому камню, стоявшему на лугу, за которым начинался крутой спуск в деревню Стоуни-Миддлтон. Тропинка была хорошо проторена колесами и копытами. Детьми мы любили сбегать по этому склону, стремглав, самозабвенно, все быстрее перебирая ногами, оступаясь и скатываясь вниз клубком из острых локтей и ссаженных коленок. Не раз я проделывала долгий, тяжелый путь обратно в гору, зная, что дома меня выпорют за помятое, запачканное платье.
Теперь же я с тоской глядела на запретную тропу. Метель содрала бронзовые листочки с буков и желтые с берез. Они лежали, скользкие от талых вод, темные и прелые, в глубоких канавах по обеим сторонам тропы. Каменщик Мартин Милн проделывал в межевом камне отверстия для нашего нового странного метода торговли. Утро было тихое, и стук молота по резцу, подобно колокольному звону, разносился по всей округе. На шум собралась небольшая толпа. Внизу, вдалеке, ждал возчик с телегой; мул его щипал траву. Очевидно, письма мистера Момпельона сделали свое дело, ибо возчик не смел приближаться, пока ему не подадут знак. Священник тоже был здесь и руководил работой каменщика, а когда счел, что отверстия достаточно глубоки, залил их уксусом и поместил внутрь монеты. Первая партия припасов состояла из муки, соли и прочего самого необходимого. Во вторую войдут товары по требованию, список которых священник оставил возле камня. Был еще и другой список – погибших от чумы. У многих в соседних деревнях жили друзья и родные, жаждавшие новостей. В тот день в списке значились трое: дочка трактирщика Марта Брэндс, а также Джуд и Фейт Хэмилтоны, брат и сестра, что вместе с другими мучителями Энис и Мем Гоуди лежали теперь возле своих жертв на церковном кладбище.
Когда с делом было покончено, мистер Момпельон махнул возчику, все мы отошли на безопасное расстояние, и тот повел мула вверх по склону. Добравшись до камня, возчик торопливо выложил поклажу, забрал деньги со списками и помахал рукой.
– С вами наши молитвы и благословения! – крикнул он. – Да помилует Господь вашу добродетель!
С этими словами он залез на мула и поехал обратно в безопасность.
Майкл Момпельон вздохнул. Затем, заметив, как опечалены все вокруг, быстро оправился, улыбнулся и громко произнес:
– Вот видите? Соседи уже благословляют нас. Вы, друзья мои, становитесь олицетворением добродетели. Господь непременно услышит все их молитвы и явит нам свою милость.
Обращенные к нему лица были бледны и озабоченны. Мы уже успели осознать всю серьезность нашего решения и уразуметь, чем оно может для нас обернуться. Мистер Момпельон, надо отдать ему должное, это понимал. Пока мы брели обратно в деревню, где каждого ждали дела, он переходил от одной небольшой группы к другой, для всех находя слова поддержки и утешения. Многие после разговора со священником хотя бы самую малость воспрянули духом.
Когда мы вышли на главную улицу, некоторые, повстречав знакомых, принялись описывать им наш диковинный способ торговли. Мы с мистером Момпельоном двинулись дальше, к пасторскому дому. Он погрузился в раздумья, и я не нарушала молчания, чтобы его не побеспокоить.
У дверей дома в теплом платке нетерпеливо переминалась Элинор Момпельон. Она сказала, что ждала меня, поскольку есть одно дело, в котором потребуется моя помощь. Схватив меня за руку, она чуть ли не силой вытолкнула меня за ворота, пока преподобный не успел собраться с мыслями и справиться, куда мы идем.
Миссис Момпельон всегда ходила довольно быстро, но тем утром она почти что бежала.
– Заходил Рэндолл Дэниел, – сказала она. – Жена его в родах, а теперь, когда обеих Гоуди с нами нет, он не знает, к кому обратиться за помощью. Я обещала, что мы придем, как только сможем.
Я побледнела. Моя мать умерла родами, когда мне было три года. Ребенок лежал поперек утробы, и Мем Гоуди четыре дня тщетно пыталась его развернуть. В конце концов, когда мать совсем обессилела и уже лежала без чувств, отец привез из Шеффилда хирурга-цирюльника, с которым много лет назад служил на корабле. Человек этот, с огрубелой от ветра и морской соли кожей, вселял в меня леденящий ужас, и я не могла поверить, что его мозолистые руки допустят до нежного тела моей матери.
Он достал крюк для кровельных работ. Отец со страху выпил столько грога, что не додумался держать меня подальше от родильных покоев. Когда мать очнулась и заорала, я вбежала в комнату. Мем подхватила меня на руки и унесла, но не слишком споро, и я успела увидеть крошечную оторванную ручку своей мертворожденной сестры. Я вижу ее до сих пор: бледная, в складочках, плоть, идеальные пальчики раскрываются, как бутон, и тянутся ко мне. Меня до сих пор преследует запах крови и дерьма, который источала матушкина постель, и ужас того дня не отпускал меня, когда сама я разрешалась от бремени.
Я принялась убеждать миссис Момпельон, что никак не могу пойти с ней, что ничего не смыслю в повивальном деле, но она оборвала меня:
– Как бы ни были скудны твои познания, они все равно обширнее моих. Сама я никогда не рожала и даже не принимала роды у скота. Ты же, Анна, делала и то и другое. Ты во всем разберешься, а я буду помогать тебе чем смогу.
– Миссис Момпельон! Где самой рожать, а где принимать роды! К тому же ягненок вовсе не то же, что человек. Вы не понимаете, сколь многого от меня требуете. Бедняжка Мэри Дэниел заслуживает повитух получше, чем мы!
– Это, несомненно, так, однако у нее есть только мы. Быть может, миссис Хэнкок, мать семерых, и смыслит в этом больше нашего, но вчера занемог один из ее старших сыновей, и я не смею отрывать ее от постели больного, тем более что она может занести в дом роженицы заразу. Мы сделаем все, что в наших силах. Мэри Дэниел – молодая, здоровая женщина, и с Божьей помощью роды пройдут легко. – Она похлопала по корзинке, которую несла на руке. – Я взяла пузырек опия, чтобы облегчить родовые муки.
Я покачала головой:
– Миссис Момпельон, не стоит давать ей опий. Потуги не случайно так назвали, ведь роды – это напряженная работа. Худо же нам придется, если Мэри Дэниел разомлеет.
– Видишь, Анна? Ты уже помогла мне и миссис Дэниел. Ты знаешь куда больше, чем тебе кажется.
Мы подошли к дому. Рэндолл Дэниел, с нетерпением ожидавший нашего прихода, распахнул дверь, прежде чем мы успели постучать. На тюфяке, принесенном из спальни, сидела Мэри, совсем одна. Из-за поветрия Рэндолл не пустил на порог соседок и кумушек, которые в таких случаях всегда толпились у постели роженицы. Ставни были затворены, а в дверном проеме висело одеяло, чтобы в комнату не проникал свет. Спустя несколько мгновений, когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела Мэри получше – спиной она упиралась в стену, а колени прижимала к груди. Она не издавала ни звука, но по каплям пота на лбу, по вздувшимся венам на шее я поняла, что ее схватила сильная судорога.
В очаге жарко пылал огонь, в самый раз для такого холодного дня, и миссис Момпельон распорядилась, чтобы Рэндолл нагрел воды. Я попросила свежего сливочного масла. Помню, как пахло маслом на моих первых родах. Когда я рожала Тома, масла у нас не оказалось, и Мем Гоуди велела принести топленого куриного жира. От нас с Томом целую неделю потом разило курятиной, ведь Мем втирала жир между моих ног, чтобы проход растянулся и голова младенца, ничего не порвав, пролезла наружу. Я надеялась, что в тусклом свете Мэри не увидит, как трясутся мои руки, но, когда я приблизилась, она лишь смежила веки и еще больше ушла в себя. Элинор Момпельон заметила мое волнение и, когда я опустилась на колени возле роженицы, положила руку мне на плечо. Откинув простыню, я легонько надавила Мэри на колени, и она раздвинула ноги. Я пробормотала присказку Энис Гоуди, пусть до сих пор и не понимала ее значения:
– Да направят семь сторон мою работу. – Элинор Момпельон удивленно обернулась, но я как ни в чем не бывало продолжила: – Да благословят ее мои древние прародительницы. Да будет так.
Мэри Дэниел была невысокой очень подвижной женщиной лет двадцати, а плоть ее на ощупь была крепка и упруга. Как я уже сказала, одно дело – залезать руками в утробу суягной овцы, и совсем другое – вторгаться в человеческое тело. Однако я постаралась унять ту часть моего сознания, которая кричала о попранной скромности. Сделав глубокий вдох, я напомнила себе, как благодарна была я сама прикосновению женских рук и как благотворно на меня действовали спокойствие и уверенность в своем мастерстве Энис и Мем. Ни спокойствием, ни уверенностью я не обладала, не говоря уже о мастерстве, но, когда мои пальцы проникли в чрево Мэри, ее тело показалось мне столь же знакомым, как мое собственное. Миссис Момпельон держала свечу, но я работала на ощупь, и вести, которые принесли мои пальцы, оказались сперва добрыми, затем дурными. В глубине прохода от тугого зева прощупывался лишь самый краешек, и я радостно сообщила роженице, что самое тяжкое позади. Она застонала – первый звук, который мы от нее услышали, – и лицо ее просияло, но тотчас вновь исказилось от боли, когда схватки возобновились. Мои руки замерли, Элинор Момпельон принялась поглаживать ее и продолжала, пока боль не утихла.
Но меня беспокоили не сами схватки, а то, что находилось позади сокращающегося кольца плоти. Я знала, что должна нащупать череп, а вместо этого ощущала что-то мягкое, не понимая, что это – ягодица, спина или лицо. Вынув руки, я ласково заговорила с Мэри и попросила ее походить. Если она начнет двигаться, рассудила я, возможно, и ребенок передвинется тоже – в более удобное положение. Миссис Момпельон поддерживала ее с правого бока, а я с левого, и, пока мы шагали взад-вперед по тесной комнатке, миссис Момпельон тихонько напевала ритмичную песенку на незнакомом мне языке.
– Это корнуэльский, – пояснила она. – Моя няня была родом из Корнуолла. В детстве она всегда пела мне.
Время шло. Минул час, а может быть, два или три. В полумраке не видно было полуденного блеска, не было ощущения, что утро плавно перетекает в день. Время измерялось все более короткими промежутками между приступами боли. Наконец Мэри в изнеможении рухнула на тюфяк. Как только очередная судорога прошла, я тотчас просунула руку внутрь. Зев больше не прощупывался. Утроба полностью раскрылась. Сомнений не было: ребенок лежал поперек. Мне сделалось жутко. На память пришел окровавленный крюк.
И вдруг произошло кое-что странное. Я почувствовала присутствие воинственной Энис Гоуди. Она нетерпеливо зашептала мне на ухо: «Тот человек был корабельный цирюльник. Он выдирал зубы и отрубал ноги. Он ничего не знал о женском теле. А ты знаешь. У тебя все получится, Анна. Твои руки – это руки матери, используй же их».
Бережно, невероятно бережно я исследовала крошечное тельце нерожденного малыша, пытаясь разобраться в путанице изгибов и выпуклостей. Я хотела найти ступню. Если осторожно потянуть за стопы, плод встанет в нужное положение, а там уже можно будет ухватиться за ягодицы. Я нащупала что-то похожее на ножку, но это могла быть и ручка. А ручка была мне вовсе не нужна. Если тянуть ребенка за руку, на выходе из чрева у него переломаются косточки в плече. Самая мысль об этом была невыносима. Но как же узнать наверняка? Пухлые пальчики новорожденных почти одинаковы на руках и ногах. Я нахмурилась, и мое замешательство не ускользнуло от миссис Момпельон.
– В чем дело, Анна? – тихо спросила она. Я поведала ей о своих затруднениях. – Найди пятый палец и попробуй его отвести. На руке большой палец противопоставлен остальным.
– Не отводится! – воскликнула я. – Это стопа!
Более не сомневаясь, я потянула. Ребенок сдвинулся, совсем немного. Медленно, подстраиваясь под содрогания тела Мэри, я двигала и тянула, двигала и тянула. Мэри была сильной женщиной и стойко выдерживала теперь уже беспрестанную боль. Когда из чрева показались маленькие, болтающиеся ножки, события стали разворачиваться все быстрее. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы подрагивающая пуповина оказалась передавлена. Я с трудом просунула руку под ягодицы ребенка и затолкнула пуповину обратно. Мэри завыла и затряслась, по спине у меня пробежала обжигающая струйка пота. Еще несколько минут – и она разрешится, я была в этом уверена. Я очень боялась, как бы головка не запрокинулась и не застряла в чреве, поэтому нашарила крошечный ротик и осторожно сунула в него палец, чтобы прижать подбородок к груди в преддверии новых потуг. Мэри извивалась и кричала. Я тоже кричала, призывая ее тужиться сильнее, и уж совсем было отчаялась, когда она обмякла и ребенок вновь скользнул внутрь. Наконец, в потоке крови и коричневой кашицы, он появился на свет – маленький, скользкий малыш. Миг спустя он уже вовсю надрывался.
Заслышав крики ребенка, Рэндолл откинул одеяло с двери и ворвался в комнату. Его большая ручища, подобно мотыльку, металась между влажным теменем сына и раскрасневшейся щекой жены, словно он не знал, кого из них ему больше хочется приласкать. Я принялась собирать запачканные простыни, а Элинор – отворять ставни, и лишь когда в комнату полился угасающий свет, я вспомнила, что мы не отняли пуповину. Рэндолла послали за ножом и нитками, пока из Мэри выходил блестящий послед. Пуповину перевязала и перерезала миссис Момпельон. Я взглянула на нее, растрепанную, в брызгах крови, и представила, как же выгляжу я сама. Мы засмеялись. И вслед за тем целый час в самый разгар мора мы праздновали жизнь.
Но я знала, что вскоре мне придется оставить младенца на груди матери и возвратиться в свой пустой, безмолвный дом, где меня встретят лишь призрачные отголоски криков моих собственных сыновей.
Перед уходом я нашла пузырек с опием в корзинке миссис Момпельон. Я сжала его в ладони, украдкой, точно опытная воровка, и сунула как можно глубже в рукав платья.
Так скоро обращены в прах
Мэгги Кэнтвелл возвратилась к нам в ручной тележке. Стояло морозное утро, всю долину заволокло влажным туманом, поэтому трудно было разглядеть, что находится в тележке, которую медленно толкал в гору щуплый паренек, согнувшийся пополам.
Джейкоб Мерилл – вдовец, живший недалеко от межевого камня, – выбежал из дома и замахал возчику, чтобы тот поворачивал обратно. Джейкоб подумал, что это коробейник из какого-нибудь далекого города по неведению забрел в нашу деревню. Но паренек упорно продолжал путь, и вскоре Джейкоб уразумел: то, что он принял за груду тряпья в телеге, – чье-то обмякшее тело. Что до возчика, поначалу трудно было разобрать, кто это, потому как он был с ног до головы измазан в липком буром месиве гнилых плодов. Но стоило ему подойти поближе, и Джейкоб узнал в нем юного Брэнда, буфетчика из Бредфорд-холла.
Едва добравшись до камня, Брэнд рухнул наземь. Сообразив, что дело худо, Джейкоб тотчас послал младшего сына за мистером Момпельоном, затем поставил греться котел воды и велел старшей дочери принести холщовых полотенец, чтобы Брэнд мог помыться. Когда мальчик прибежал с вестями в пасторский дом, я как раз была там. Подавая мистеру Момпельону сюртук и шляпу, я спросила, нельзя ли мне поехать с ним, чтобы как-нибудь утешить бедную Мэгги. Когда мы прибыли, она все еще валялась в тележке: вытащить ее оттуда Джейкобу оказалось не под силу. Он откинул попону, которой укрыл ее для согрева, и мне показалось, что передо мной труп, так бедняжка посинела от холода и так неестественно торчали ее руки и ноги. Огромное тело не умещалось в маленькую тележку, мясистые икры и тяжелые руки свисали по бокам. Один чулок порвался, и из дырки выпирала плоть, словно начинка из лопнувшей колбасной оболочки. Однако ужаснее всего было ее лицо.
В детстве я любила мастерить кукол для малышей Эфры. Туловища я плела из колосьев, а головы лепила из желтой глины, которой богата наша почва. Если мне не по нраву были плоды моих трудов, я проводила пальцем по глиняному лицу, стирая его черты, и начинала сызнова, стремясь к большему правдоподобию. Лицо Мэгги Кэнтвелл походило как раз на такую глиняную поделку, смазанную нетерпеливой рукой. Левая половина под коркой из яблочной прели сохраняла четкие очертания, в то время как правая вся оплыла, глаз сощурился, меж век сочилась влага, щека сползла, губы сложились в кривую слюнявую ухмылку. Мэгги силилась повернуть голову, чтобы поглядеть на нас здоровым глазом, и, признав меня, с хриплым стоном беспомощно потянулась ко мне левой рукой. Я крепко сжала и поцеловала ее руку, сказав, что все образуется, хоть и сама в это не верила.
Мистер Момпельон не тратил времени на расспросы, надо было поскорее вытащить Мэгги из тележки и занести в дом. Чтобы проделать это, не нарушив приличий, им с Джейкобом пришлось напрячь все свои силы, поскольку Мэгги так толком и не пришла в себя и почти не могла пошевелиться. Мистер Момпельон подхватил ее под мышки, а Джейкоб взялся за толстые ноги. Пока они затаскивали ее внутрь, священник ласково разговаривал с ней, стараясь хоть как-то сгладить унижение. Юный Брэнд – отмытый, закутанный в одеяло – грелся у очага. Черити, дочка Джейкоба, принесла ему кружку горячего мясного бульона, и он так крепко сжимал ее, что, казалось, вот-вот раздавит. Пока Черити с одеялом в руках закрывала нас от мужчин, я сняла с Мэгги перепачканное платье и как смогла искупала ее. Мистер Момпельон меж тем со всей чуткостью расспрашивал Брэнда о случившемся.
Через Стоуни-Миддлтон путники прошли без приключений; держась на некотором отдалении, местные жители выкрикивали добрые напутствия и даже оставили возле мильного столба овсяных лепешек и флягу с элем. На середине пути один крестьянин пустил их переночевать в теплом коровнике. Неприятности начались в Бейквелле, куда они добрались ближе к полудню. В городе был базарный день, на улицах собралось много народу. Кто-то из горожан узнал Мэгги и закричал: «Баба из чумной деревни! Берегись! Берегись!»
Брэнд поежился.
– Да простит меня Бог, я бросил ее и дал деру. Я в Бейквелле с малых лет не бывал, а с тех пор, поди, так сильно переменился, что и не узнать. Вот я и подумал – авось без Мэгги еще сумею добраться до своих.
Однако доброе сердце не позволило Брэнду уйти далеко.
– Послышались крики, и я испугался, вдруг она в беде. Она была добра ко мне в этом суровом доме – могла, конечно, поварешкой хватить, если что не нравилось в моей работе, но и заступалась за меня не раз. Так вот, значится, пробрался я обратно и спрятался за овощным прилавком. И тут увидал, что там творится. Люди набирали гнилых яблок из свиного корыта и швырялись ими в Мэгги. И кричали в один голос: «Прочь! Прочь! Прочь!» Уж поверьте, Мэгги и сама бы рада оттуда убраться, только она ведь не шибко расторопна, а тут еще со всех сторон галдят, вот она и заметалась туда-сюда. Тогда я подбежал к ней, схватил за руку и потащил за собой, а эти, с яблоками, все кидаются и кидаются. И тут ее точно громом поразило. Вся обмякла, завалилась набок, и нога у ней как тряпичная стала. «Господи, помоги, – говорит. – Шагнуть не могу, будто чушку свинца привязали». То были последние слова, что я от нее слышал. Она рухнула прямо посреди дороги. А толпа от этого еще больше рассвирепела. Мальчишки стали швыряться камнями, и я подумал, если они все за это возьмутся, тогда уж нам конец. Вашему преподобию не по нраву придется то, что я сделал дальше. Углядел пустую тележку, кинулся и схватил ее. Каким-то чудом мне достало сил водрузить туда Мэгги. Торговец осыпал меня проклятьями, но приближаться не смел. Решил, верно, что тележка теперь зачумленная. На обратном пути я ни разу не остановился. Боялся, вдруг и в других местах на нас пойдут толпой.
Едва живой от изнеможения, он содрогнулся и заплакал.
Мистер Момпельон обнял мальчика за плечи и прижал к себе.
– Ты поступил правильно, Брэнд, даже взяв тележку. На сей счет не тревожься. Однажды, когда это испытание будет позади, ты сможешь вернуть ее. Не думай более об этом. Не сомневайся: ты все сделал как надо. Ты мог бежать, ища спасения для себя, однако твое верное сердце побудило тебя возвратиться. – Он вздохнул. – Это поветрие всех нас сделает героями, желаем мы того или нет. Но ты – первый из них.
Черити принесла еще съестного, и, придерживая Мэгги, мы попытались влить ей в рот несколько ложек бульона. Однако усилия наши были напрасны: она не могла пошевелить языком, чтобы протолкнуть жидкость в глотку. Все потекло наружу. Я размочила в бульоне кусочек овсяной лепешки, но жевать бедняжка тоже не могла. По ее левой щеке прокатилась крупная слезинка и вместе с нитями слюны повисла на подбородке. Несчастная Мэгги! Стряпня была для нее любимым делом и смыслом жизни. Что же с ней станется, если она всего этого лишится?
– Да будут прокляты эти Бредфорды!
Не успела я опомниться, как слова сами слетели с моих губ. Мистер Момпельон взглянул на меня, однако без упрека.
– Если нельзя иначе, прошу, отошлите жену с дочерью, а сами останьтесь здесь и исполните свой долг.
– Не учите меня моему долгу! Я же не учу вас вашему, хотя мог бы сказать, что лучше бы вам позаботиться о вашей хрупкой невесте.
Момпельон слегка покраснел.
– Что до моей жены, сэр, признаюсь, я умолял ее уехать, как только заподозрил то, что нынче нам доподлинно известно. Однако она отказалась, обосновав это тем, что ее долг остаться, а теперь она говорит, я должен радоваться ее решению, ибо как я могу требовать от других того, чего не требую от самых близких.
– Вот как. У вашей жены настоящий дар делать неудачный выбор. А впрочем, опыта у нее достаточно.
Оскорбление было столь неприкрытым, что я тихонько ахнула. Момпельон сжал кулаки, но голоса не повысил.
– Возможно, вы правы. Но и я убежден, что ваш нынешний выбор в корне неверен. Уедете – и вас освищет вся деревня. Люди не простят вам, что вы их покинули.
– А по-вашему, меня заботит, что обо мне думают потные землекопы и их грязное отродье?
Момпельон шумно втянул воздух и двинулся на полковника. Полковник был человек крупный, но священник был на целую голову выше, и, хотя он оказался ко мне спиной, полагаю, лицо его стало точь-в-точь как в тот вечер, когда убили Энис. Полковник примирительно вскинул руки:
– Послушайте, сэр, я вовсе не умаляю ваших сегодняшних усилий. Весьма красноречивая проповедь. Вы заслуживаете наивысшей похвалы. Я не считаю, что вы поступили дурно, внушив прихожанам, что они святые мученики. Напротив, вы очень славно все устроили. Пусть хоть чем-то утешатся, раз у них все равно нет выбора.
Раз у них все равно нет выбора. Я кубарем катилась с вершины, куда вознесла меня проповедь мистера Момпельона. И правда, какой у нас был выбор? Будь мои дети живы, возможно, все сложилось бы иначе, возможно, я бы всерьез обдумывала отчаянный побег неизвестно куда. А впрочем, вряд ли. Как Эфра сказала моему отцу, что толку менять крышу над головой и кусок хлеба на опасности большой дороги, особенно в начале зимы и без разумного плана. В окрестных деревнях и без того не любят бродяг и скорее гонят их прочь. Как бы встретили нас, прослышав, откуда мы пришли? Уберегая детей от одной угрозы, я подвергла бы их множеству других. Но теперь, когда мои мальчики лежали на кладбище, у меня и вовсе не было причин уходить. Чума уже лишила меня самого ценного, а то, что осталось, едва ли стоило борьбы. В ту минуту я осознала: в том, что я поклялась остаться, не было никакой большой заслуги. Я осталась бы в любом случае, потому что жажда жизни во мне угасла и мне некуда было идти.
Полковник Бредфорд повернулся к священнику спиной и, разглядывая полки с книгами в открытую дверь библиотеки, с нарочитым безразличием продолжил:
– Но у меня, как вы проницательно заметили, возможность выбора есть. И я намереваюсь ей воспользоваться. А теперь прошу меня извинить. Как вы понимаете, сегодня мне предстоит принять еще множество решений. К примеру, что с собою взять – Драйдена или Милтона? Пожалуй, лучше Милтона. У Драйдена довольно смелые темы, однако рифмы довольно банальны, вы не находите?
– Полковник Бредфорд! – Голос Момпельона прокатился по дому. – Наслаждайтесь своими книгами. Наслаждайтесь, пока можете! Ибо в саване нет карманов! Вижу, вам нет дела, что подумают о вас в деревне, но пусть вы и не цените этих людей, есть тот, кому они дороги. Кто горячо любит их. И отвечать вам придется перед ним. Я никогда не говорю легкомысленно о суде Божьем, однако на вас, я уверен, выльются чаши гнева его, и возмездие его будет ужасно! Страшитесь, полковник! Страшитесь наказания куда хуже чумы!
С этими словами он стремительно вышел вон, запрыгнул на Антероса и поскакал прочь.
Когда Бредфорды проезжали через деревню в сторону оксфордской дороги, никто их не освистал. Мужчины снимали шляпы, женщины приседали в поклоне, как делали всю свою жизнь, – именно потому, что делали так всю свою жизнь. Бредфорды не взяли с собой никого из прислуги, одного только кучера, да и тот, довезя их до Оксфорда, повернет обратно. Еще утром полковник нанял двоих молодцев из семейства Хэнкок, никогда прежде на него не работавших, охранять запертый на все засовы Бредфорд-холл. Своих людей поставить на стражу он не мог: вдруг они пустят обратно несчастных, которым поместье все эти годы служило домом? Когда семейство уже собралось уезжать, те, кому некуда было податься, в слезах бросились на колени перед каретой и начали хвататься за дорожные накидки дам и целовать ботинок полковника. Миссис Бредфорд и ее дочь, пожалев своих горничных, спросили у полковника, нельзя ли двум-трем девицам пожить в конюшне или в сарае, однако им было отказано даже в этом.
Как обыкновенно и бывает, богатые дали меньше всех, а бедные поделились последним. К вечеру все слуги Бредфордов нашли приют в домах деревенских жителей – все, кроме Мэгги и Брэнда, мальчишки-буфетчика. Оба были родом из Бейквелла и, не связанные воскресной клятвой, как мы ее теперь называли, решили отправиться туда и посмотреть, не примут ли их родственники. Мистер Момпельон поручил им разослать письма по окрестным деревням, чтобы все в округе как можно скорее узнали о наших планах. И это была почти вся их поклажа. После того как мы столько провозились с сундуком, Мэгги решила не брать его с собой, чтобы бейквеллская родня не опасалась, что в него заронились семена заразы. Мэгги и Брэнд отправились в путь пешком – тучная женщина опиралась на руку тощего мальчишки, – и, когда они обернулись у межевого камня и помахали нам на прощанье, полагаю, много кто им позавидовал.
Меж тем всем нам предстояло свыкнуться с жизнью в просторной зеленой тюрьме, что мы избрали сами. Неделя выдалась теплой, снег растаял и превратился в липкую хлябь. Обыкновенно на другой день после такого потепления на улицах вовсю грохотали колеса: возчики развозили запоздалые заказы, странники выдвигались в путь. Однако на этот раз оттепель не принесла всегдашнего оживления, и мы начали постепенно постигать последствия нашей клятвы.
Трудно сказать, отчего клятва была мне в тягость, ведь едва ли я покидала деревню более полудюжины раз в год. И все же в понедельник утром ноги сами понесли меня к межевому камню, стоявшему на лугу, за которым начинался крутой спуск в деревню Стоуни-Миддлтон. Тропинка была хорошо проторена колесами и копытами. Детьми мы любили сбегать по этому склону, стремглав, самозабвенно, все быстрее перебирая ногами, оступаясь и скатываясь вниз клубком из острых локтей и ссаженных коленок. Не раз я проделывала долгий, тяжелый путь обратно в гору, зная, что дома меня выпорют за помятое, запачканное платье.
Теперь же я с тоской глядела на запретную тропу. Метель содрала бронзовые листочки с буков и желтые с берез. Они лежали, скользкие от талых вод, темные и прелые, в глубоких канавах по обеим сторонам тропы. Каменщик Мартин Милн проделывал в межевом камне отверстия для нашего нового странного метода торговли. Утро было тихое, и стук молота по резцу, подобно колокольному звону, разносился по всей округе. На шум собралась небольшая толпа. Внизу, вдалеке, ждал возчик с телегой; мул его щипал траву. Очевидно, письма мистера Момпельона сделали свое дело, ибо возчик не смел приближаться, пока ему не подадут знак. Священник тоже был здесь и руководил работой каменщика, а когда счел, что отверстия достаточно глубоки, залил их уксусом и поместил внутрь монеты. Первая партия припасов состояла из муки, соли и прочего самого необходимого. Во вторую войдут товары по требованию, список которых священник оставил возле камня. Был еще и другой список – погибших от чумы. У многих в соседних деревнях жили друзья и родные, жаждавшие новостей. В тот день в списке значились трое: дочка трактирщика Марта Брэндс, а также Джуд и Фейт Хэмилтоны, брат и сестра, что вместе с другими мучителями Энис и Мем Гоуди лежали теперь возле своих жертв на церковном кладбище.
Когда с делом было покончено, мистер Момпельон махнул возчику, все мы отошли на безопасное расстояние, и тот повел мула вверх по склону. Добравшись до камня, возчик торопливо выложил поклажу, забрал деньги со списками и помахал рукой.
– С вами наши молитвы и благословения! – крикнул он. – Да помилует Господь вашу добродетель!
С этими словами он залез на мула и поехал обратно в безопасность.
Майкл Момпельон вздохнул. Затем, заметив, как опечалены все вокруг, быстро оправился, улыбнулся и громко произнес:
– Вот видите? Соседи уже благословляют нас. Вы, друзья мои, становитесь олицетворением добродетели. Господь непременно услышит все их молитвы и явит нам свою милость.
Обращенные к нему лица были бледны и озабоченны. Мы уже успели осознать всю серьезность нашего решения и уразуметь, чем оно может для нас обернуться. Мистер Момпельон, надо отдать ему должное, это понимал. Пока мы брели обратно в деревню, где каждого ждали дела, он переходил от одной небольшой группы к другой, для всех находя слова поддержки и утешения. Многие после разговора со священником хотя бы самую малость воспрянули духом.
Когда мы вышли на главную улицу, некоторые, повстречав знакомых, принялись описывать им наш диковинный способ торговли. Мы с мистером Момпельоном двинулись дальше, к пасторскому дому. Он погрузился в раздумья, и я не нарушала молчания, чтобы его не побеспокоить.
У дверей дома в теплом платке нетерпеливо переминалась Элинор Момпельон. Она сказала, что ждала меня, поскольку есть одно дело, в котором потребуется моя помощь. Схватив меня за руку, она чуть ли не силой вытолкнула меня за ворота, пока преподобный не успел собраться с мыслями и справиться, куда мы идем.
Миссис Момпельон всегда ходила довольно быстро, но тем утром она почти что бежала.
– Заходил Рэндолл Дэниел, – сказала она. – Жена его в родах, а теперь, когда обеих Гоуди с нами нет, он не знает, к кому обратиться за помощью. Я обещала, что мы придем, как только сможем.
Я побледнела. Моя мать умерла родами, когда мне было три года. Ребенок лежал поперек утробы, и Мем Гоуди четыре дня тщетно пыталась его развернуть. В конце концов, когда мать совсем обессилела и уже лежала без чувств, отец привез из Шеффилда хирурга-цирюльника, с которым много лет назад служил на корабле. Человек этот, с огрубелой от ветра и морской соли кожей, вселял в меня леденящий ужас, и я не могла поверить, что его мозолистые руки допустят до нежного тела моей матери.
Он достал крюк для кровельных работ. Отец со страху выпил столько грога, что не додумался держать меня подальше от родильных покоев. Когда мать очнулась и заорала, я вбежала в комнату. Мем подхватила меня на руки и унесла, но не слишком споро, и я успела увидеть крошечную оторванную ручку своей мертворожденной сестры. Я вижу ее до сих пор: бледная, в складочках, плоть, идеальные пальчики раскрываются, как бутон, и тянутся ко мне. Меня до сих пор преследует запах крови и дерьма, который источала матушкина постель, и ужас того дня не отпускал меня, когда сама я разрешалась от бремени.
Я принялась убеждать миссис Момпельон, что никак не могу пойти с ней, что ничего не смыслю в повивальном деле, но она оборвала меня:
– Как бы ни были скудны твои познания, они все равно обширнее моих. Сама я никогда не рожала и даже не принимала роды у скота. Ты же, Анна, делала и то и другое. Ты во всем разберешься, а я буду помогать тебе чем смогу.
– Миссис Момпельон! Где самой рожать, а где принимать роды! К тому же ягненок вовсе не то же, что человек. Вы не понимаете, сколь многого от меня требуете. Бедняжка Мэри Дэниел заслуживает повитух получше, чем мы!
– Это, несомненно, так, однако у нее есть только мы. Быть может, миссис Хэнкок, мать семерых, и смыслит в этом больше нашего, но вчера занемог один из ее старших сыновей, и я не смею отрывать ее от постели больного, тем более что она может занести в дом роженицы заразу. Мы сделаем все, что в наших силах. Мэри Дэниел – молодая, здоровая женщина, и с Божьей помощью роды пройдут легко. – Она похлопала по корзинке, которую несла на руке. – Я взяла пузырек опия, чтобы облегчить родовые муки.
Я покачала головой:
– Миссис Момпельон, не стоит давать ей опий. Потуги не случайно так назвали, ведь роды – это напряженная работа. Худо же нам придется, если Мэри Дэниел разомлеет.
– Видишь, Анна? Ты уже помогла мне и миссис Дэниел. Ты знаешь куда больше, чем тебе кажется.
Мы подошли к дому. Рэндолл Дэниел, с нетерпением ожидавший нашего прихода, распахнул дверь, прежде чем мы успели постучать. На тюфяке, принесенном из спальни, сидела Мэри, совсем одна. Из-за поветрия Рэндолл не пустил на порог соседок и кумушек, которые в таких случаях всегда толпились у постели роженицы. Ставни были затворены, а в дверном проеме висело одеяло, чтобы в комнату не проникал свет. Спустя несколько мгновений, когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела Мэри получше – спиной она упиралась в стену, а колени прижимала к груди. Она не издавала ни звука, но по каплям пота на лбу, по вздувшимся венам на шее я поняла, что ее схватила сильная судорога.
В очаге жарко пылал огонь, в самый раз для такого холодного дня, и миссис Момпельон распорядилась, чтобы Рэндолл нагрел воды. Я попросила свежего сливочного масла. Помню, как пахло маслом на моих первых родах. Когда я рожала Тома, масла у нас не оказалось, и Мем Гоуди велела принести топленого куриного жира. От нас с Томом целую неделю потом разило курятиной, ведь Мем втирала жир между моих ног, чтобы проход растянулся и голова младенца, ничего не порвав, пролезла наружу. Я надеялась, что в тусклом свете Мэри не увидит, как трясутся мои руки, но, когда я приблизилась, она лишь смежила веки и еще больше ушла в себя. Элинор Момпельон заметила мое волнение и, когда я опустилась на колени возле роженицы, положила руку мне на плечо. Откинув простыню, я легонько надавила Мэри на колени, и она раздвинула ноги. Я пробормотала присказку Энис Гоуди, пусть до сих пор и не понимала ее значения:
– Да направят семь сторон мою работу. – Элинор Момпельон удивленно обернулась, но я как ни в чем не бывало продолжила: – Да благословят ее мои древние прародительницы. Да будет так.
Мэри Дэниел была невысокой очень подвижной женщиной лет двадцати, а плоть ее на ощупь была крепка и упруга. Как я уже сказала, одно дело – залезать руками в утробу суягной овцы, и совсем другое – вторгаться в человеческое тело. Однако я постаралась унять ту часть моего сознания, которая кричала о попранной скромности. Сделав глубокий вдох, я напомнила себе, как благодарна была я сама прикосновению женских рук и как благотворно на меня действовали спокойствие и уверенность в своем мастерстве Энис и Мем. Ни спокойствием, ни уверенностью я не обладала, не говоря уже о мастерстве, но, когда мои пальцы проникли в чрево Мэри, ее тело показалось мне столь же знакомым, как мое собственное. Миссис Момпельон держала свечу, но я работала на ощупь, и вести, которые принесли мои пальцы, оказались сперва добрыми, затем дурными. В глубине прохода от тугого зева прощупывался лишь самый краешек, и я радостно сообщила роженице, что самое тяжкое позади. Она застонала – первый звук, который мы от нее услышали, – и лицо ее просияло, но тотчас вновь исказилось от боли, когда схватки возобновились. Мои руки замерли, Элинор Момпельон принялась поглаживать ее и продолжала, пока боль не утихла.
Но меня беспокоили не сами схватки, а то, что находилось позади сокращающегося кольца плоти. Я знала, что должна нащупать череп, а вместо этого ощущала что-то мягкое, не понимая, что это – ягодица, спина или лицо. Вынув руки, я ласково заговорила с Мэри и попросила ее походить. Если она начнет двигаться, рассудила я, возможно, и ребенок передвинется тоже – в более удобное положение. Миссис Момпельон поддерживала ее с правого бока, а я с левого, и, пока мы шагали взад-вперед по тесной комнатке, миссис Момпельон тихонько напевала ритмичную песенку на незнакомом мне языке.
– Это корнуэльский, – пояснила она. – Моя няня была родом из Корнуолла. В детстве она всегда пела мне.
Время шло. Минул час, а может быть, два или три. В полумраке не видно было полуденного блеска, не было ощущения, что утро плавно перетекает в день. Время измерялось все более короткими промежутками между приступами боли. Наконец Мэри в изнеможении рухнула на тюфяк. Как только очередная судорога прошла, я тотчас просунула руку внутрь. Зев больше не прощупывался. Утроба полностью раскрылась. Сомнений не было: ребенок лежал поперек. Мне сделалось жутко. На память пришел окровавленный крюк.
И вдруг произошло кое-что странное. Я почувствовала присутствие воинственной Энис Гоуди. Она нетерпеливо зашептала мне на ухо: «Тот человек был корабельный цирюльник. Он выдирал зубы и отрубал ноги. Он ничего не знал о женском теле. А ты знаешь. У тебя все получится, Анна. Твои руки – это руки матери, используй же их».
Бережно, невероятно бережно я исследовала крошечное тельце нерожденного малыша, пытаясь разобраться в путанице изгибов и выпуклостей. Я хотела найти ступню. Если осторожно потянуть за стопы, плод встанет в нужное положение, а там уже можно будет ухватиться за ягодицы. Я нащупала что-то похожее на ножку, но это могла быть и ручка. А ручка была мне вовсе не нужна. Если тянуть ребенка за руку, на выходе из чрева у него переломаются косточки в плече. Самая мысль об этом была невыносима. Но как же узнать наверняка? Пухлые пальчики новорожденных почти одинаковы на руках и ногах. Я нахмурилась, и мое замешательство не ускользнуло от миссис Момпельон.
– В чем дело, Анна? – тихо спросила она. Я поведала ей о своих затруднениях. – Найди пятый палец и попробуй его отвести. На руке большой палец противопоставлен остальным.
– Не отводится! – воскликнула я. – Это стопа!
Более не сомневаясь, я потянула. Ребенок сдвинулся, совсем немного. Медленно, подстраиваясь под содрогания тела Мэри, я двигала и тянула, двигала и тянула. Мэри была сильной женщиной и стойко выдерживала теперь уже беспрестанную боль. Когда из чрева показались маленькие, болтающиеся ножки, события стали разворачиваться все быстрее. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы подрагивающая пуповина оказалась передавлена. Я с трудом просунула руку под ягодицы ребенка и затолкнула пуповину обратно. Мэри завыла и затряслась, по спине у меня пробежала обжигающая струйка пота. Еще несколько минут – и она разрешится, я была в этом уверена. Я очень боялась, как бы головка не запрокинулась и не застряла в чреве, поэтому нашарила крошечный ротик и осторожно сунула в него палец, чтобы прижать подбородок к груди в преддверии новых потуг. Мэри извивалась и кричала. Я тоже кричала, призывая ее тужиться сильнее, и уж совсем было отчаялась, когда она обмякла и ребенок вновь скользнул внутрь. Наконец, в потоке крови и коричневой кашицы, он появился на свет – маленький, скользкий малыш. Миг спустя он уже вовсю надрывался.
Заслышав крики ребенка, Рэндолл откинул одеяло с двери и ворвался в комнату. Его большая ручища, подобно мотыльку, металась между влажным теменем сына и раскрасневшейся щекой жены, словно он не знал, кого из них ему больше хочется приласкать. Я принялась собирать запачканные простыни, а Элинор – отворять ставни, и лишь когда в комнату полился угасающий свет, я вспомнила, что мы не отняли пуповину. Рэндолла послали за ножом и нитками, пока из Мэри выходил блестящий послед. Пуповину перевязала и перерезала миссис Момпельон. Я взглянула на нее, растрепанную, в брызгах крови, и представила, как же выгляжу я сама. Мы засмеялись. И вслед за тем целый час в самый разгар мора мы праздновали жизнь.
Но я знала, что вскоре мне придется оставить младенца на груди матери и возвратиться в свой пустой, безмолвный дом, где меня встретят лишь призрачные отголоски криков моих собственных сыновей.
Перед уходом я нашла пузырек с опием в корзинке миссис Момпельон. Я сжала его в ладони, украдкой, точно опытная воровка, и сунула как можно глубже в рукав платья.
Так скоро обращены в прах
Мэгги Кэнтвелл возвратилась к нам в ручной тележке. Стояло морозное утро, всю долину заволокло влажным туманом, поэтому трудно было разглядеть, что находится в тележке, которую медленно толкал в гору щуплый паренек, согнувшийся пополам.
Джейкоб Мерилл – вдовец, живший недалеко от межевого камня, – выбежал из дома и замахал возчику, чтобы тот поворачивал обратно. Джейкоб подумал, что это коробейник из какого-нибудь далекого города по неведению забрел в нашу деревню. Но паренек упорно продолжал путь, и вскоре Джейкоб уразумел: то, что он принял за груду тряпья в телеге, – чье-то обмякшее тело. Что до возчика, поначалу трудно было разобрать, кто это, потому как он был с ног до головы измазан в липком буром месиве гнилых плодов. Но стоило ему подойти поближе, и Джейкоб узнал в нем юного Брэнда, буфетчика из Бредфорд-холла.
Едва добравшись до камня, Брэнд рухнул наземь. Сообразив, что дело худо, Джейкоб тотчас послал младшего сына за мистером Момпельоном, затем поставил греться котел воды и велел старшей дочери принести холщовых полотенец, чтобы Брэнд мог помыться. Когда мальчик прибежал с вестями в пасторский дом, я как раз была там. Подавая мистеру Момпельону сюртук и шляпу, я спросила, нельзя ли мне поехать с ним, чтобы как-нибудь утешить бедную Мэгги. Когда мы прибыли, она все еще валялась в тележке: вытащить ее оттуда Джейкобу оказалось не под силу. Он откинул попону, которой укрыл ее для согрева, и мне показалось, что передо мной труп, так бедняжка посинела от холода и так неестественно торчали ее руки и ноги. Огромное тело не умещалось в маленькую тележку, мясистые икры и тяжелые руки свисали по бокам. Один чулок порвался, и из дырки выпирала плоть, словно начинка из лопнувшей колбасной оболочки. Однако ужаснее всего было ее лицо.
В детстве я любила мастерить кукол для малышей Эфры. Туловища я плела из колосьев, а головы лепила из желтой глины, которой богата наша почва. Если мне не по нраву были плоды моих трудов, я проводила пальцем по глиняному лицу, стирая его черты, и начинала сызнова, стремясь к большему правдоподобию. Лицо Мэгги Кэнтвелл походило как раз на такую глиняную поделку, смазанную нетерпеливой рукой. Левая половина под коркой из яблочной прели сохраняла четкие очертания, в то время как правая вся оплыла, глаз сощурился, меж век сочилась влага, щека сползла, губы сложились в кривую слюнявую ухмылку. Мэгги силилась повернуть голову, чтобы поглядеть на нас здоровым глазом, и, признав меня, с хриплым стоном беспомощно потянулась ко мне левой рукой. Я крепко сжала и поцеловала ее руку, сказав, что все образуется, хоть и сама в это не верила.
Мистер Момпельон не тратил времени на расспросы, надо было поскорее вытащить Мэгги из тележки и занести в дом. Чтобы проделать это, не нарушив приличий, им с Джейкобом пришлось напрячь все свои силы, поскольку Мэгги так толком и не пришла в себя и почти не могла пошевелиться. Мистер Момпельон подхватил ее под мышки, а Джейкоб взялся за толстые ноги. Пока они затаскивали ее внутрь, священник ласково разговаривал с ней, стараясь хоть как-то сгладить унижение. Юный Брэнд – отмытый, закутанный в одеяло – грелся у очага. Черити, дочка Джейкоба, принесла ему кружку горячего мясного бульона, и он так крепко сжимал ее, что, казалось, вот-вот раздавит. Пока Черити с одеялом в руках закрывала нас от мужчин, я сняла с Мэгги перепачканное платье и как смогла искупала ее. Мистер Момпельон меж тем со всей чуткостью расспрашивал Брэнда о случившемся.
Через Стоуни-Миддлтон путники прошли без приключений; держась на некотором отдалении, местные жители выкрикивали добрые напутствия и даже оставили возле мильного столба овсяных лепешек и флягу с элем. На середине пути один крестьянин пустил их переночевать в теплом коровнике. Неприятности начались в Бейквелле, куда они добрались ближе к полудню. В городе был базарный день, на улицах собралось много народу. Кто-то из горожан узнал Мэгги и закричал: «Баба из чумной деревни! Берегись! Берегись!»
Брэнд поежился.
– Да простит меня Бог, я бросил ее и дал деру. Я в Бейквелле с малых лет не бывал, а с тех пор, поди, так сильно переменился, что и не узнать. Вот я и подумал – авось без Мэгги еще сумею добраться до своих.
Однако доброе сердце не позволило Брэнду уйти далеко.
– Послышались крики, и я испугался, вдруг она в беде. Она была добра ко мне в этом суровом доме – могла, конечно, поварешкой хватить, если что не нравилось в моей работе, но и заступалась за меня не раз. Так вот, значится, пробрался я обратно и спрятался за овощным прилавком. И тут увидал, что там творится. Люди набирали гнилых яблок из свиного корыта и швырялись ими в Мэгги. И кричали в один голос: «Прочь! Прочь! Прочь!» Уж поверьте, Мэгги и сама бы рада оттуда убраться, только она ведь не шибко расторопна, а тут еще со всех сторон галдят, вот она и заметалась туда-сюда. Тогда я подбежал к ней, схватил за руку и потащил за собой, а эти, с яблоками, все кидаются и кидаются. И тут ее точно громом поразило. Вся обмякла, завалилась набок, и нога у ней как тряпичная стала. «Господи, помоги, – говорит. – Шагнуть не могу, будто чушку свинца привязали». То были последние слова, что я от нее слышал. Она рухнула прямо посреди дороги. А толпа от этого еще больше рассвирепела. Мальчишки стали швыряться камнями, и я подумал, если они все за это возьмутся, тогда уж нам конец. Вашему преподобию не по нраву придется то, что я сделал дальше. Углядел пустую тележку, кинулся и схватил ее. Каким-то чудом мне достало сил водрузить туда Мэгги. Торговец осыпал меня проклятьями, но приближаться не смел. Решил, верно, что тележка теперь зачумленная. На обратном пути я ни разу не остановился. Боялся, вдруг и в других местах на нас пойдут толпой.
Едва живой от изнеможения, он содрогнулся и заплакал.
Мистер Момпельон обнял мальчика за плечи и прижал к себе.
– Ты поступил правильно, Брэнд, даже взяв тележку. На сей счет не тревожься. Однажды, когда это испытание будет позади, ты сможешь вернуть ее. Не думай более об этом. Не сомневайся: ты все сделал как надо. Ты мог бежать, ища спасения для себя, однако твое верное сердце побудило тебя возвратиться. – Он вздохнул. – Это поветрие всех нас сделает героями, желаем мы того или нет. Но ты – первый из них.
Черити принесла еще съестного, и, придерживая Мэгги, мы попытались влить ей в рот несколько ложек бульона. Однако усилия наши были напрасны: она не могла пошевелить языком, чтобы протолкнуть жидкость в глотку. Все потекло наружу. Я размочила в бульоне кусочек овсяной лепешки, но жевать бедняжка тоже не могла. По ее левой щеке прокатилась крупная слезинка и вместе с нитями слюны повисла на подбородке. Несчастная Мэгги! Стряпня была для нее любимым делом и смыслом жизни. Что же с ней станется, если она всего этого лишится?
– Да будут прокляты эти Бредфорды!
Не успела я опомниться, как слова сами слетели с моих губ. Мистер Момпельон взглянул на меня, однако без упрека.