Ее последний день был для меня самым тяжким. Дыхание ее останавливалось на много минут кряду, и я уже было думала, что она наконец обрела покой, как вдруг раздавался судорожный булькающий хрип. Грудь ее вздымалась и опускалась в такт быстрым, мелким глоткам воздуха. Через миг-другой дыхание замедлялось, а потом и вовсе пропадало. Это повторялось столько раз, что даже и не счесть. И с каждым разом промежутки, когда она не дышала, становились все длиннее. Ожидание было невыносимо. Когда конец все-таки наступил, я этого не распознала – казалось, вот-вот раздастся очередной жадный хрип и все начнется заново. И лишь когда часы в доме пробили четверть, а затем половину, и за все это время Мем не издала ни звука, я позвала Момпельонов засвидетельствовать ее смерть. Скончалась она через пять дней после племянницы. Вместе с ними мы лишились почти всей врачебной помощи, на какую могли рассчитывать, а наши женщины – былой уверенности, что переживут роды и произведут на свет здоровых детей.

Меж тем виновных в смерти Энис и Мем так и не призвали к ответу: мировой судья из Бейквелла отказался не только приближаться к нашей деревне, но и брать кого-либо под стражу. По его словам, ни одна тюрьма в приходе не согласится держать их у себя до следующих ассиз[16]. Поэтому те немногие из разъяренной толпы, кого еще не поразило поветрие, ходили среди нас – хмуро, тревожно, в ожидании суда Господня. В воскресенье лишь пятеро из дюжины, собравшейся у затопленной шахты, были в состоянии надеть власяницу и босиком пойти в церковь замаливать свои грехи.

Воскресным утром, белым и безветренным, мы все отправились туда, и наст хрустел под нашими ногами. Джон Гордон одним из первых проскользнул в угол для кающихся, ни с кем не встречаясь взглядом. Он заботливо склонился над Уритой, а та – в белоснежной власянице и с распухшим малиновым носом – все цеплялась за его руку. Пришла и Либ Хэнкок. Она прошествовала мимо, даже не взглянув на меня.

Бледные, притихшие, мы заняли свои места – оплакивать и расплачиваться. В деревне было три с половиной сотни душ. Исключая младенцев, дряхлых стариков, тех, кому приходилось трудиться даже в День Господень, а также горстку квакеров и нонконформистов, обитавших на дальних фермах, церковь посещали все, и каждую неделю там собиралось двести двадцать человек. Рассаживались мы согласно давно заведенному порядку, поэтому отсутствие любого бросалось в глаза, как дырка на месте выпавшего зуба. В то утро было особенно заметно, как поредели наши ряды из-за болезни и смерти.

Майкл Момпельон подошел к воскресной проповеди вовсе не так, как я ожидала. Всю неделю, на похоронах Энис и потом, когда он почти ежечасно заглядывал к Мем, губы его были плотно сжаты, а тело напряжено, как натянутая тетива, будто он едва сдерживал гнев. Почти каждый день, нарушая приятную традицию, он отказывался от ужина с Элинор и закрывался в библиотеке, сочиняя, как я думала, суровую проповедь. Однажды на исходе недели, когда я шла домой, согнувшись под тяжестью сена для овец, я заметила пастора в голом яблоневом саду вместе с каким-то сгорбленным человеком. Мороз стоял лютый, снеговые облака унесло ветром, и звезды отражались в искрящейся ледяной корке на заметенных снегом полях. Меня поразило, что он избрал такой вечер для свидания под открытым небом. Однако, разглядев его собеседника, я поняла, отчего он не желал быть замеченным.

Мистер Момпельон разговаривал с Томасом Стэнли – пуританским священником, покинувшим наш приход более трех лет тому назад, в День святого Варфоломея в 1662 году[17]. Перед уходом преподобный Стэнли сказал, что полагает неправильным использовать Книгу общих молитв, как предписывает новый указ, и что он лишь один из сотен, складывающих с себя обязанности в этот день. Мы с удивлением наблюдали, как наша маленькая деревушка оказалась вдруг втянута в дела короля, парламента и церкви. Может показаться странным, что, хотя я росла в тени таких событий, как казнь одного короля, а затем изгнание и возвращение другого, я так мало осведомлена о происходящем вокруг. Однако деревня наша удалена от важных дорог и опорных пунктов, а здешние мужчины славятся тем, что добывают свинец, а не стреляют им. Поэтому все эти великие события лишь слабой рябью доходили до наших холмов, не закручивая нас в свой водоворот, пока речь не зашла о том, как и с кем нам молиться.

Мистер Стэнли был человеком искренним, невероятно кротким для пуританина и не склонным впадать в крайности, и все же он требовал строгого соблюдения дня субботнего, а церковь при нем была местом безрадостным, лишенным блестящей меди и белоснежного кружева, с оскудевшей красотой молитв. Вскоре после его заявления закон обязал несогласных священников держаться за пять миль от своих бывших приходов во избежание споров и разногласий. Другим законом назначались суровые наказания – штрафы, тюремное заключение и даже изгнание – за любую службу с участием пяти и более человек, совершаемую не по Книге общих молитв. Мистеру Стэнли ничего не оставалось, как покинуть дом при церкви и уехать из деревни, и после этого у нас почти два года не было своего священника, пока не приехали Момпельоны. К тому времени жена мистера Стэнли скончалась, и он остался один среди чужих людей. Не в натуре Момпельонов было запрещать старику возвратиться в родные края к давним друзьям. Не знаю, какие были сказаны слова, какие заключены соглашения, а только вскоре мистер Стэнли вновь был среди нас – без лишнего шума он поселился в хижине на отдаленной ферме Биллингсов, семьи нонконформистов. К началу чумного поветрия он жил с нами уже больше года, держась особняком и не вмешиваясь в деревенские дела. А если в доме у Биллингсов и собиралось время от времени десять-пятнадцать человек, никто не спрашивал, чем они там занимаются.

Однако в тот день Майкл Момпельон сам искал встречи с мистером Стэнли. Для чего ему это понадобилось, я узнала лишь в воскресенье. Взойдя на кафедру, мистер Момпельон уже не хмурился, лицо его выражало умиротворение. Так началась проповедь, раз и навсегда решившая нашу судьбу, хоть мы и не сразу поняли, что нам уготовано.

– Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих[18].

Произнеся это, он опустил голову, и знакомые слова повисли в тишине, затянувшейся настолько, что я даже испугалась, не позабыл ли он свою речь. Но, когда он вскинул подбородок, от улыбки, озарявшей его лицо, в церкви стало теплее. И полились слова – мелодичные, как стихи. Он пылко рассуждал о любви Господа к нам и о страданиях, пережитых ради нас его Сыном, и, охватив взглядом все собрание, давал каждому из нас почувствовать силу этой любви и напоминал, как в нужное время она была дарована каждому из нас. Слова его опьяняли, подхватывали нас и уносили в блаженные дали, уносили туда, где хранились самые светлые наши воспоминания.

И вот наконец он подобрался к сути. Разве не обязаны мы с такой же любовью отнестись к ближним? Отдать за них жизнь, если о том попросит Господь? До этой минуты он ни разу не упомянул о чуме, и я с удивлением обнаружила, что и сама не вспоминала о ней последние полчаса, хотя уже много недель не могла думать ни о чем другом.

– Братья и сестры, – произнес он с необычайной нежностью. – Все мы знаем, что Господь порой говорит с людьми грозным голосом, насылая на них чудовищные напасти. И из всех напастей чума – эта отрава в крови – одна из самых ужасных. Кто не страшится ее? С ее язвами, нарывами и карбункулами? С ее вечной спутницей – царицей ужаса Мрачной Смертью? И все же в своей бесконечной и непостижимой мудрости, меж всех окрестных городов и весей, Господь избрал нас и обрушил это бедствие на нашу деревню. Он испытывает нас, я в этом убежден. Из великой любви к нам он даровал нам возможность, что выпадает лишь немногим на этой земле. Мы, несчастные обитатели этой деревни, можем уподобиться нашему Спасителю. Кто из нас не ухватится за такой случай? Друзья, мы обязаны принять этот дар. Это сундук с сокровищами! Так запустим же в него руки и заберем эти несметные богатства! – Он понизил голос, будто намереваясь открыть нам важную тайну: – Кто-то скажет, что Господь поразил нас во гневе, а не из любви. Что мы заслужили это проклятье своими грехами. Разве первая чума в истории не была ниспослана Господом на египтян, чтобы их покарать? Разве фараон не ослушался Господа и разве не навлек разрушение на свое могущественное царство? Во мраке ночи, когда у нас отнимают первенца… – Он помедлил, взгляд его, влажный и блестящий, скользнул по рядам скамей и остановился на мне. – В такие времена проще верить в Божье возмездие, чем в его милосердие.

Но я не считаю, что Господь ниспослал это бедствие во гневе. Я не считаю, что в глазах его мы подобны фараону. О да, мы в своей жизни грешили – все без исключения и множество раз. Кому из нас дьявол не пел удодом, искушая нас, взывая к нашему тщеславию и отвлекая от Господа, Спасителя нашего? Друзья, каждому из нас доводилось слушать фальшивую музыку его речей. И нет таких, кто не последовал бы за ним и не пал. Нет таких, чей разум не растлевали бы злые помыслы.

Но я не считаю, что это кара Божья за наши грехи. О нет! – Он обвел взглядом собравшихся и, заприметив семьи горнорабочих, обратился к ним: – Как плавят руду, чтобы получить металл, так и мы должны очиститься в огненной печи болезни. И как кузнец следит за печью, порой не отходя от нее целую ночь, так и Господь пребывает с нами, совсем близко – быть может, ближе, чем был когда-либо прежде и будет когда-либо потом. – В пяти рядах от меня сидел Алан Хоутон, здешний бергмейстер[19], и я увидела, как седая голова его медленно поднялась на широких плечах, когда до него дошел смысл сказанного. Мистер Момпельон, заметив это, простер к нему руку: – А потому да не дрогнем, да не отступимся! Да не удовольствуемся тусклым блеском руды, коли Господу угодно, чтобы мы сияли!

– Аминь! – хрипло пророкотал Хоутон.

Горняки нестройно завторили ему:

– Аминь.

Священник повернулся к Хэнкокам, Меррилам, Хайфилдам и другим фермерским семьям.

– Друзья мои, плуг не всегда так бойко вспахивал ваши поля. Много спин надорвалось, отвоевывая землю у цепких корней и упрямых пней; руки истекали кровью, таская камни, что стройными рядами отмечают границу между пахотной землей и дикой природой. Добрый урожай не дается без страданий, не дается без борьбы, без тяжелой работы и, да, без потерь. Каждый из вас плакал по урожаю, загубленному засухой или вредителями. Плакал, но делал то, что должно, – расчищал почву под будущие посевы в надежде, что настанут лучшие времена. Плачьте, друзья мои, но и уповайте тоже! Ибо после поветрия этого настанут лучшие времена, надо лишь верить в чудеса Господни!

Он опустил взгляд и вытер лоб ладонью. В церкви стояла полная тишина. Все завороженно смотрели на высокого человека, что стоял за кафедрой с поникшей головой, будто собираясь с силами.

– Друзья, – проговорил он наконец. – Некоторые из нас имеют возможность бежать. У кого-то поблизости есть родня, которая с радостью примет его. У кого-то – друзья, на которых можно рассчитывать. А кто-то может уехать далеко отсюда, куда бы он ни пожелал.

Мое внимание привлекли Бредфорды, заерзавшие в первом ряду.

– Но чем же мы отплатим за доброту наших ближних, если занесем заразу в их дом? Какое бремя ляжет на наши плечи, если из-за нас погибнут сотни, что могли остаться в живых? О нет! Примем же выпавший нам крест! Пронесем же его во имя Господа! – Голос его, постепенно набиравший силу, звенел, будто колокол. А затем вновь сделался проникновенным, как у влюбленного: – Друзья, мы здесь, и здесь должны остаться. Пусть деревня эта станет для нас целым миром. Пусть никто не войдет и не выйдет из нее, пока не кончится чума.

Далее он обратился к подробностям нашего добровольного заточения, которые успел тщательно обдумать. Он уже написал графу Девонширскому в поместье Чатсворт-хаус, расположенное недалеко от нашей деревни, с изложением своего плана и просьбой о помощи. Если мы отгородимся от внешнего мира, граф готов снабжать нас продовольствием, дровами и лекарствами за свой счет. Припасы будут оставлять у межевого камня на юго-восточной оконечности деревни, и забирать их будет дозволено, когда возчик отъедет на безопасное расстояние. Тот, кто пожелает заказать что-то сверх самого необходимого, пусть оставит деньги в мелком ручье к северу от леса Райта, где вода очистит их от чумных зародышей, или в отверстиях в межевом камне, залитых уксусом, который, как считается, убивает заразу.

– Возлюбленные мои, вспомните слова пророка Исаии: «Оставаясь на месте, вы спасетесь. Будьте спокойны и терпеливы»[20]. – Помолчав, мистер Момпельон повторил: «Спокойны и терпеливы» – шепотом, растаявшим в тишине. А затем продолжил: – Спокойны и терпеливы… Не к такому ли состоянию духа все мы должны стремиться? – Да, закивали мы, да, конечно. И с новой силой его голос прорезал тишину: – Но израильтяне НЕ БЫЛИ спокойны, они НЕ БЫЛИ терпеливы. Вот что говорит нам Исаия: «Но вы не хотите и говорите: “Мы убежим и ускачем на конях”. От угрозы одного побежит тысяча, от угрозы пятерых вы все побежите. И останутся от вашей армии лишь древки флагов на вершинах холмов»[21]. Возлюбленные мои, не будем бежать, как отступники израильтяне! Ни от угрозы пяти, ни от угрозы десяти, ни даже от дважды десяти смертей. Ибо тех, кто бежит, ждет одиночество. Одиночество, подобное древку флага на холме. Одиночество и чурание. Чурание, что всегда было уделом прокаженных. Одиночество, и чурание, и страх. Страх будет единственным вашим верным спутником, не покидающим вас ни днем, ни ночью.

Возлюбленные, я знаю, в душе вы говорите: «Мы уже боимся». Мы боимся этой хвори, несущей с собою смерть. Но страх не останется позади. Он будет с вами, куда бы вы ни бежали. А в пути к нему прибавится полчище новых страхов. Ибо, если вам занеможется в чужом доме, вас могут выгнать на улицу, вас могут покинуть, вас могут запереть, и вы умрете в чудовищном одиночестве. Вам захочется пить, но никто не утолит вашу жажду. Вы возопите, но вопли ваши канут в пустоту. В чужом доме вам выпадет лишь одно – вина. Несомненно, вас обвинят в том, что вы принесли заразу. И обвинят справедливо! И отнесутся к вам с ненавистью в час, когда вам более всего нужна любовь!

Голос его сделался мягким, успокоительным.

– Останьтесь в уголке, который вы знаете и где знают вас. Останьтесь на земле, чьи золотые хлеба и блестящая руда вскормили вас. Останьтесь, и мы пребудем друг с другом. Останьтесь, и любовь Господа пребудет с нами. Останьтесь, дорогие друзья, и я обещаю: покуда я жив, никто в этой деревне не встретит смерть в одиночестве.

Он дал нам время помолиться и подумать, сказав, что вскоре попросит ответа. После этого он сошел с кафедры и вместе с Элинор, сияющей и добродушной, стал прохаживаться по рядам, вполголоса разговаривая с прихожанами. Одни семьи остались на местах, головы опущены в молитве и размышлениях. Другие беспокойно бродили по церкви, советуясь с родными и друзьями. Лишь теперь я заметила Томаса Стэнли в последнем ряду. Он встал и подошел к тем, кто прежде – и, вероятно, втайне до сих пор – придерживался более строгого вероучения, чем мы, а потому мог испытывать недоверие к мистеру Момпельону. Тихо и спокойно старый священник дал им понять, что поддерживает молодого.

Порой меж приглушенного гула слышны были взволнованные возгласы, и, к своему стыду, я увидела отца и Эфру в небольшой группе прихожан, которые махали руками и качали головами, выражая несогласие с замыслом пастора. Мистер Момпельон подошел к ним, а вскоре туда же направился и мистер Стэнли. Эфра отвела моего отца в сторонку, и, желая знать, о чем они толкуют, я подошла поближе.

– Подумай о нашем пропитании, муж мой! Коли мы уйдем отсюда, кто будет нас кормить? Да мы же помрем с голоду! Здесь, он говорит, мы будем сыты.

– Ага, «он говорит»… А я говорю, красивыми словами сыт не будешь. Дерьмовая из них похлебка. Они-то с женушкой получат свой хлеб от этого их графа, но когда это такие, как они, давали хоть полпенни таким, как мы?

– Туго же ты соображаешь! Не из любви к нам сдержит слово граф, а ради собственной шкуры. Знамо дело, он желает оградить свои владения от заразы, и нет вернее способа этого добиться, чем избавить нас от всякой надобности покидать деревню. Дюжина-другая краюшек хлеба в день – да для него это выгодная сделка!

Она была проницательная женщина, моя мачеха, несмотря на все ее суеверия.

Тут она заметила меня и собралась уже призвать на подмогу, но я отвернулась. Я не желала отвечать ни за чье решение, кроме своего собственного.

Вскоре Момпельоны подошли и ко мне. Элинор нежно взяла меня за руки, а пастор спросил:

– А что же ты, Анна? – Взгляд его был так пристален, что я невольно опустила глаза. – Скажи, что останешься с нами, ведь без тебя нам с миссис Момпельон придется совсем худо. Право, я не представляю, что мы будем делать.


На душе у меня было спокойно: я уже все решила. Но голос меня не слушался, и я просто кивнула. Элинор Момпельон заключила меня в объятья и долго не отпускала. Священник подошел к моей соседке Мэри Хэдфилд и стал что-то нашептывать ей, пока она жалобно плакала и заламывала руки. К тому времени, когда он вновь взошел на кафедру, им с мистером Стэнли удалось убедить всех сомневающихся. В тот день все мы поклялись перед Богом не покидать деревни, что бы ни выпало на нашу долю.

Все, кроме Бредфордов. Те незаметно выскользнули из церкви и уже готовились к отъезду в Оксфордшир.





Просторная зеленая тюрьма




Тем утром я выпорхнула из церкви, не чуя под собой ног. Все мы испытывали странное блаженство: лица, еще недавно угрюмые и осунувшиеся, были веселы и румяны, мы переглядывались и улыбались друг другу, ощущая всеобщую благодать, принесенную нашим решением. Поэтому я вовсе не ожидала увидеть Мэгги Кэнтвелл, беспокойно расхаживавшую у моей калитки. Мэгги состояла кухаркой в Бредфорд-холле и во время воскресной проповеди была занята на кухне. На ней и теперь был большой белый передник, а ее круглое розовощекое лицо побагровело от напряжения. В снегу у ее ног лежал узелок с пожитками.

– Анна, они меня вышвырнули! Восемнадцать лет службы, а им хоть бы хны!

У Мэгги в Бейквелле жила родня, но кто знает, согласятся ли они ее принять? Я была удивлена, что она пришла именно ко мне, ведь мой дом, наравне с домами Хэдфилдов и Сиделлов, слыл очагом заразы. Я жестом пригласила ее войти, но она замотала головой.

– Спасибо, Анна. Не хочу тебя обидеть, но я не смею ступать в твой дом – уверена, ты меня поймешь. Я пришла к тебе с просьбой. Помоги забрать мои скудные пожитки из Бредфорд-холла, ибо хозяева намерены уехать сей же час, а после их отбытия дом запрут и поставят у дверей охрану и попасть вовнутрь уже будет нельзя. Подумать только, все эти годы Бредфорд-холл был нашим домом, а теперь нас выставили за порог, лишив и заработка, и крова над головой!

Она вытерла слезы уголком передника, который теребила в мясистых руках.

– Полно тебе, Мэгги, сейчас не до слез, – сказала я. – Здесь твое добро никто не тронет. Дай только достать тачку из сарая, и мы тотчас пойдем в Бредфорд-холл.

Вскоре мы уже пробирались по сугробам вверх по склону. Мэгги, необъятная женщина сорока с лишним лет, раздобревшая на своей отменной стряпне, пыхтела и отдувалась.

– Только представь себе, Анна, – сетовала она. – Стою я, значится, на кухне и поливаю жиром окорок для воскресного обеда, и тут все семейство врывается в дом, а время еще рано, и я говорю себе: «Ой, что-то будет, коли полковник пришел, а обед не готов». И вот я кручусь-верчусь, распекаю Керин и Брэнда (судомойку и буфетчика), как вдруг заходит сам полковник, а он, как ты знаешь, в жизни не переступал порога кухни, и на-те, мол, все мы распущены, вот так, во мгновение ока, ни «спасибо», ни «что с вами будет?», просто накрывайте на стол и убирайтесь вон.

В Бредфорд-холле стоял такой переполох, что слышно было издалека. О скрытом отступлении не могло быть и речи. Дом гудел, как растревоженный улей. Кони стучали копытами у крыльца, служанки и лакеи сновали туда-сюда, согнувшись под тяжестью коробок. Мы зашли через кухню и тотчас услышали сверху торопливые шаги, прерываемые высокими, властными голосами дам, отдающих приказы. Не желая попадаться Бредфордам на глаза, я прокралась вслед за Мэгги по узкой черной лесенке на чердак, в одну из комнат, где жила женская прислуга. Там была крыша со скатом и высокое квадратное оконце, сквозь которое проникал холодный белый свет. В этой тесной каморке кое-как умещались три кровати, и у одной из них возилась бледная девушка с круглыми глазами по имени Дженни. Тяжело дыша, она пыталась собрать в узелок сменную сорочку и другие свои пожитки, но пальцы ее не слушались.

– Виданное ли это дело, миссис Кэнтвелл? Выметайтесь сей же час, говорит, а сама даже не дает времени на сборы. Я уже с ног сбилась, таская ее вещи. Стоит мне уложить один кушак, как она говорит: нет, вынимай, лучше другой. Никого из нас они не берут, даже горничную миссис Бредфорд, Джейн, которая еще девочкой поступила к ней на службу. Джейн слезно умоляла ее, но та лишь покачала головой – дескать, все мы слишком много бывали в деревне, вдруг в нас уже поселилась чума, поэтому они бросят нас помирать прямо на улице, ведь нам некуда податься!

– Никто не умрет и уж точно не останется на улице, – сказала я как можно спокойнее.

У Мэгги под кроватью был втиснут дубовый сундук, но она была так тучна, что не могла даже нагнуться. Пока я пыталась его вытащить, Мэгги складывала стеганое одеяло, которое сшила для нее сестра. Сундук, одеяло да узелок с одеждой, оставшийся у меня во дворе, – вот и все ее нажитое добро. Осторожно мы снесли сундук по узкой лесенке: первой шла Мэгги, принимая на себя основную нагрузку, а я поддерживала ношу с другого конца. Когда она остановилась посреди кухни, я подумала, что ей нужно перевести дух. Но тут я вновь увидела слезы в ее глазах. Она пробежала большими красными руками по сосновому столу в царапинах и следах от ожогов.

– Тут вся моя жизнь, – сказала она. – Я знаю каждую отметинку на этом столе и как она туда попала. Моя ладонь помнит вес каждого ножа. А теперь я должна все бросить и уйти ни с чем.

Голова ее поникла, на пухлой щеке повисла слезинка и шлепнулась на стол.

Вдруг снаружи донесся какой-то шум. Выглянув за дверь, я увидела Майкла Момпельона верхом на Антеросе у парадного входа. Разметав копытами мелкие камни, конь замер. Всадник спешился и взбежал по ступеням прежде, чем ошеломленный кучер подобрал брошенные поводья. Момпельон не стал дожидаться, пока о нем доложат.

– Полковник Бредфорд!

Призыв этот прогремел на весь дом, и шум сборов мгновенно стих. Мебель уже была завешена покрывалами. Я скрылась за спинкой высокой скамьи и, выглянув из-за складки покрывала, увидела полковника Бредфорда в дверях библиотеки. В одной руке он держал книгу, которую, очевидно, подумывал взять с собой, а в другой – письмо. На верхней площадке лестницы застыли мисс Бредфорд и ее мать, словно гадая, что в подобных случаях предписывают правила хорошего тона.

– Преподобный Момпельон? – отозвался полковник подчеркнуто тихим голосом, в котором звучали нотки недоумения. – Не стоило утруждать себя и мчаться во весь опор, чтобы нас проводить. Я намеревался распрощаться с вами и вашей прелестной супругой в этом письме.

Момпельон не глядя взял протянутый конверт.

– Не нужны мне ваши прощания. Я настоятельно прошу вас отменить отъезд. Ваша семья первая во всей округе. Деревенские берут с вас пример. Если струсили вы, могу ли я требовать мужества от них?

– Я не струсил, – холодно ответил полковник. – Я лишь делаю то, что сделал бы на моем месте любой обеспеченный, благоразумный человек, – защищаю свое.

Момпельон шагнул ему навстречу, широко раскинув руки.

– Но подумайте о тех, чью жизнь вы ставите под угрозу…

Полковник отстранился. И, словно в насмешку над пылкими речами священника, взял скучающий, манерный тон:

– Если мне не изменяет память, сэр, мы с вами уже обсуждали этот предмет. Здесь, в этом самом доме, пусть и чисто гипотетически. Что ж, гипотеза подтвердилась, и я буду верен своему слову. В тот раз я сказал, и повторю это теперь, что жизнь моих близких и моя собственная куда важнее для меня, чем возможная угроза чужим людям.

Священник не отступался. Он решительно подошел к полковнику и положил руку ему на плечо.

– Раз чужие беды вас не тревожат, подумайте, сколько добрых дел вы могли бы сделать здесь, среди тех, кто знает и уважает вас. Многое предстоит уладить в эти опасные времена. Ваша доблесть поистине легендарна. Почему бы не прибавить к истории новую главу? Вы вели мужей на войну. Под вашим началом мы выдержали бы это испытание. Я же в таких делах неопытен. Кроме того, я человек пришлый, я не знаю этих людей, как знает их ваша семья, живущая здесь на протяжении многих поколений. Вы могли бы научить меня, как лучше действовать в различных обстоятельствах. И если я связан обещанием делать все, что в моих силах, чтобы облегчить участь моей паствы, то от вас, вашей супруги и мисс Бредфорд малейший знак внимания будет куда ценнее.

Мисс Бредфорд едва слышно усмехнулась. Полковник взглянул на нее с полуулыбкой.

– Какая честь! – насмешливо воскликнул он. – Право, вы нам льстите. Дражайший сэр, не для того я воспитывал дочь, чтобы она играла в сиделку и ходила за деревенскими оборванцами. А я, коли пожелал бы помогать страждущим, взял бы пример с вас и принял сан.

Момпельон убрал руку с плеча полковника, будто боялся запачкаться.

– Не нужно быть священником, чтобы быть мужчиной! – вскричал он.