Энис продолжала растирать его и напевать, пока он не забылся блаженным сном. Укладывая его на тюфяк, я заметила, что кожа его прохладна на ощупь, а лицо порозовело. Я от всего сердца поблагодарила ее за то, что она принесла моему сыну облегчение. Обыкновенно благодарность и хвалу она встречала ворчанием, но в тот день она была со мною ласкова и крепко сжала протянутую ей руку.
– Ты хорошая мать, Анна Фрит. – Энис мрачно взглянула на меня. – Твои руки не будут пусты вечно. Помни об этом в самые безрадостные минуты.
Она прекрасно знала, что подарила моему сыну лишь короткую передышку. Час за часом действие снадобий ослабевало, и вскоре жар вернулся, а к полудню Джейми уже бредил.
– Мама, тебя Том зовет! – тревожно бормотал он тоненьким сиплым голоском, размахивая здоровой рукой, чтобы меня подозвать.
– Я тут, родненький, скажи Томми, что я тут.
Я едва сдерживала рыдания, но при упоминании имени Тома из моих гудящих от боли грудей засочилось молоко, темными пятнами проступая через ткань корсета.
На следующий день Элинор Момпельон принесла для Джейми шелковый мешочек с завязками.
– Внутри утоляющее боль средство, присланное одним из кембриджских товарищей мистера Момпельона. Мешочек надобно вешать на грудь больного слева, прямо над сердцем.
– А что в нем? – с надеждой спросила я.
– Ах да… Я справилась о содержимом и, сказать по правде, не убеждена, что это лекарство принесет много пользы… Однако его прислал весьма уважаемый врач, написавший, что флорентийские доктора считают его очень действенным, а ведь им не раз приходилось иметь дело с чумой.
– Да, но что там? – вновь спросила я.
– Сушеная жаба.
Я заплакала, хоть и понимала, что ею руководили самые благие намерения. Что я могла с собой поделать?
Миссис Момпельон принесла еды, но мне кусок не шел в горло. Она сидела со мной рядом, держала меня за руку и шептала такие слова утешения, какие, по ее разумению, я была в состоянии слушать. Лишь потом я узнала – ибо тогда я могла думать только о своих печалях, – что, проведя со мной несколько часов кряду, она шла к моей соседке Мэри Хэдфилд, у которой, придя ее утешить, занедужила мать. А оттуда – в дом напротив, к Сиделлам, где было трое зараженных, а потом к Хоксвортам, где лежали при смерти Джейн, что была на сносях, и муж ее Майкл.
Джейми мучился пять дней, прежде чем Господь наконец счел, что пора его призвать. На пятый день на теле его расцвели странные круги – багровые рубцы, проступавшие под кожей. Вскоре они сделались фиолетовыми, а потом иссиня-черными и твердыми, как корка. Казалось, плоть его начала разлагаться, пока сам он еще дышал, и рвалась наружу из слабеющего тела. Услыхав о появлении этих новых чумных меток, Момпельоны пришли вдвоем. Джейми лежал на соломенном тюфяке у очага, где горел тихий огонь против вечерних заморозков. Голова его покоилась у меня на коленях, и я поглаживала его волосики. Священник опустился на жесткий каменный пол и начал молиться. Жена его молча встала со стула и устроилась рядом. Слова доносились до меня словно бы издалека.
– Господь всемогущий, Отец наш всемилостивый, приклони ухо Твое, дабы услышать мольбы наши, и узри страдания рабов Твоих. Взываем мы к милости Твоей. Останови руку Твою и да не порази дитя это убийственной стрелою. Отзови Ангела Гнева и да не позволь чаду сему пасть от ужасной язвы, обитающей теперь среди нас…
Огонь отбрасывал на молящихся жаркий свет, их склоненные головы – темноволосая и белокурая – почти соприкасались. Лишь в конце Элинор Момпельон подняла на меня глаза. В слезах я покачала головой, и она поняла, что молитва осталась втуне.
Я слабо помню, что было в последующие дни. Я знаю, что набросилась на могильщика, когда он пришел за трупом, что кричала в исступлении и пыталась изорвать льняной саван, чтобы Джейми в нем не задохнулся. Я знаю, что много раз ходила к церкви. Я видела, как Джейми погребли возле Тома, как схоронили мать Мэри Хэдфилд, и трех детей Сиделлов, и мужа Джейн Хоксворт, и ее новорожденного ребенка, что явился на свет раньше срока и прожил всего день. Я стояла рядом с Либ Хэнкок, когда она провожала мужа в могилу, и мы горевали в объятьях друг дружки. Однако, если меня спросят, что было сказано в церкви или на погребении, я ничего не вспомню, за исключением фразы «Среди жизни мы находимся в смерти»[15], которая и впрямь очень точно описывала тогдашнее наше положение.
Через день-другой я нашла в себе силы продираться сквозь обычные труды. Руки работали независимо от головы, и я не смогла бы назвать ни единой обязанности, какую выполнила за две недели, промелькнувшие сумятицей дней и ночей. Меня окутывал густой туман, в котором я передвигалась на ощупь, от дела к делу, не видя ничего вокруг. Когда у меня не было никакого занятия, я подолгу сидела на кладбище. Не у могил сыновей, как можно было бы подумать. Я не могла еще навещать любимых. Нет, я шла в тихую рощицу за церковью, к старинным надгробиям. Земля там была бугристая; она вздымалась и опускалась травянистыми холмиками, а ветхие памятники с истертыми, едва различимыми надписями утопали в красных плодах шиповника. Среди старых надгробий мне было сносно. Они возвещали о потерях и страданиях людей, которых я не знала, чью боль я не могла разделить. Вдобавок оттуда не было слышно ритмично дробящей почву лопаты и не было видно разверстой земли, готовой поглотить еще одного соседа.
Меж старых надгробий вздымается крест, искусно вырезанный из камня по методу древних мастеров, что бродили по здешним взгорьям в незапамятные времена. По слухам, его нашли на самом высоком холме Уайт-Пика, близ одинокой тропы, и с тех самых пор он стоит над нашими мелкими памятниками, как неприкаянный чужеземец. Я прислонялась к этому кресту, упираясь лбом в жесткий, пористый от ветра песчаник. Полузабытые молитвы отрывками всплывали в голове и растворялись в потоке невнятных мыслей. Се, раба Господня. Отчего я не стала одной из многих, попавших в покои Смерти? Муж мой умер, а я жива. Жилец мой умер, а я жива. Соседи мои умерли, а я жива. Детки мои… Детки! У меня щипало глаза. Я прижималась к камню лицом и вдыхала его запах – мшистый, прохладный, успокоительный. Да будет мне по слову Твоему. Мои пальцы скользили по узорам, вьющимся по бокам креста, и я представляла умелые руки, которые их вырезали. Мне хотелось потолковать с тем древним мастером. Спросить, как на его веку люди справлялись с бедами, что насылал на них Господь. На кресте были вырезаны ангелы, но также и диковинные существа неизвестной природы. Миссис Момпельон однажды поведала мне, что крест относится к тому времени, когда христианская вера была внове в нашей стране и соперничала с более ранними обычаями – возведением каменных столбов и кровавыми жертвоприношениями. Интересно, лениво думала я, старался ли мастер превзойти те древние монументы? Вырезал ли он этот крест, потому что вера его была крепка и неколебима? Или это была попытка умилостивить бога, который желал не любви и благоговения, как сказано в Писании, а бесконечных людских страданий? По слову Твоему. Отчего слова Господа всегда так суровы?
Вероятно, я бы еще много дней провела на кладбище, во власти горя и смятения, если бы половина моего стада не затерялась на вересковой пустоши. Шла третья неделя после смерти Джейми. Я совсем не занималась овцами, вот они и разбрелись в поисках нового пастбища, куда я должна была перегнать их давным-давно. Небо отливало оловом, в воздухе ощущался металлический привкус, как перед первым снегом. И пусть я не чувствовала себя в силах даже переставлять ноги, ничего не оставалось, как отправиться на поиски овец. Проходя по усеянной овечьими катышками тропе, что вела к вершине утеса, я молилась, чтобы мне удалось собрать стадо и засветло свести его вниз. Внезапно со стороны шахты, затопленной лет пять тому назад, послышались разъяренные крики.
В неровном кругу, толкаясь и покачиваясь, стояли десять или двенадцать человек, и, судя по заплетающимся языкам, пришли они прямиком из «Горняцкого дворика». Либ Хэнкок, к выпивке непривычная, едва держалась на ногах. В центре круга валялась Мем Гоуди – старые морщинистые руки связаны ветхой веревкой. Навалившись коленями ей на грудь, Брэд Хэмилтон придавливал ее к земле, а дочь его Фейт, схватив старуху за седые космы, царапала ей щеку шипом боярышника.
– Не уйдешь, ведьма! – кричала она. Мем стонала и пыталась загородить связанными руками лицо. – Твоя кровь изгонит из моей матери эту заразу!
Мать Фейт лежала на руках у своего старшего сына Джуда. Повозив ладонью по окровавленной щеке Мем, Фейт с усилием поднялась на ноги и обмазала кровью подрагивающий нарыв на шее матери.
То и дело оступаясь и поскальзываясь на мелких камешках, я побежала вниз по склону. В этот миг моя соседка Мэри Хэдфилд бросилась наземь возле несчастной Мем и приблизила к ней перекошенное от гнева лицо.
– Это ты извела мою семью, ведьма! (Мем вертелась и судорожно мотала головой.) Я слышала, как ты прокляла моего мужа, когда уходила от нас! За то, что он пригласил хирурга для Эдварда! Это ты наслала чуму на моего мужчину, на мою мать и на моих сыновей!
– Мэри Хэдфилд! – крикнула я поверх шума толпы. Некоторые обернулись. Тяжело дыша, я протолкнулась в центр круга. – Мем Гоуди не совершала ничего подобного! Зачем ты клевещешь? Я вместе с ней стояла у твоего крыльца. Она ушла, не проронив ни слова. Уж лучше вини этого шарлатана хирурга за то, что ускорил смерть Эдварда своими пиявками и очистительными средствами, а доброго человека не очерняй!
– А что ты ее защищаешь, Анна Фрит? Разве твои дети не гниют в земле из-за ее проклятья? Ты должна помогать нам, а не мешать. А нет, так убирайся прочь!
– В воду ее! – пьяно проревел кто-то. – Вода покажет, ведьма она или нет!
– Точно! – подхватил другой голос, и Мем, полуживую, поволокли к затопленному шахтному стволу. Ее старый штопаный корсет порвался, и оттуда вывалилась сморщенная сиська, малиновая от побоев.
Шахта была широкая, и в глубине виднелись гладкие камни, уходящие в темноту.
– Бросите ее туда – и станете убийцами! – кричала я, пробираясь к Брэду Хэмилтону, который казался мне самым разумным из всех. Но, схватив его за руку и увидев его лицо, искаженное хмелем и отчаянием, я вспомнила, что в тот день он похоронил своего сына Джона.
Брэд оттолкнул меня, я оступилась и упала – головой прямо на каменный выступ. Я попыталась подняться, но у меня померкло в глазах, все вокруг кружилось и плыло.
Должно быть, несколько минут я пролежала без сознания. Когда я пришла в чувство, Мэри Хэдфилд вопила:
– Тонет! Тонет! Она не ведьма! Господи помилуй, мы убили ее!
Она тянула за рукав то одного мужчину, то другого, пытаясь подтащить их к устью шахты. Джуд держал в руках обрывок лопнувшей веревки, которой была обвязана Мем, и глазел на него, будто в растрепанных нитках крылся какой-то ответ. С трудом поднявшись на ноги, я стала вглядываться в темную водную гладь, но не увидела ничего, кроме собственного лица, окровавленного и перекошенного от боли. Когда стало ясно, что мужчины не помогут, я сама перемахнула через край шахты и нащупала ногой первую распорку. Но стоило мне ступить на нее, как гнилое дерево подломилось, и я повисла над водой. В тот же миг кто-то схватил меня за руку и вытянул наверх.
Это была Энис Гоуди. Она тяжело дышала – похоже, бежала всю дорогу от деревни. Увидев новую веревку у нее на поясе, я поняла, что ей уже доложили о случившемся. Без лишних слов Энис намотала веревку на барабан ворота, хорошенько закрепила ее и скользнула в вязкую воду. Остальные сперва отшатнулись, а потом бросились к устью шахты и стали вглядываться во тьму. Кто-то из мужчин навалился на меня, и под тяжестью пьяного тела я осела на камни. Я изо всех сил ударила его локтем в бок и отпихнула подальше, а затем, вытерев кровь, заливавшую глаза, вместе со всеми уставилась вглубь шахтного ствола. Видны были лишь волосы Энис, яркое пятно в черной воде. Но вот всплески, брызги – и она уже взбирается по лестнице, а тело тетки болтается на привязи у нее на спине. Счастье, что большинство распорок оказались прочными и выдержали их вес. Когда она добралась до края, мы с Мэри Хэдфилд подали ей руки.
Как только мы положили Мем Гоуди на землю, Энис надавила ей на грудь, куда еще недавно приходились удары душегубов. Изо рта Мем хлынула черная вода. Она не дышала.
– Померла! – взвыла Мэри, и остальные завторили ей.
Не обращая внимания на крики, Энис склонилась над теткой и приставила губы к ее рту. Я сидела рядом и считала. После трех выдохов Энис остановилась. Грудь Мем Гоуди всколыхнулась. Откашлявшись, она со стоном открыла глаза. Ликование мое длилось лишь миг.
– Энис Гоуди воскресила покойницу! – пронзительно завопила Либ Хэнкок. – Это она ведьма! Хватайте ее!
– Либ! – С усилием поднявшись, я схватила ее за руки. – Ну что ты несешь? Кто из нас не припадал губами к ягненку, рожденному бездыханным?
– Закрой рот, Анна Фрит! – заорала Либ. Она вырвалась из моих рук, а затем приблизилась ко мне вплотную. – Не ты ли поведала мне, что эта ведьма сношалась с дьявольским отродьем, принесшим сюда моровую язву? Разве ты не знаешь, что Викарс был колдун? А она служила его сосудом!
– Либ! – воскликнула я, тряся ее за плечи. – Не наговаривай на безвинно усопших! Бедный мистер Викарс покоится на кладбище, как и твой муж.
Она устремила на меня затуманенный, полный ненависти взгляд.
С криками «Шлюха! Распутница! Блудница!», исторгавшимися из каждой глотки, толпа накинулась на Энис, желая разорвать ее в клочья. Одна лишь Мэри Хэдфилд стояла на месте точно громом пораженная. Я оттолкнула Либ и стала пробираться к Энис. С севера налетел ветер, неистовый и оглушительный, что зовется в здешних краях Гончими псами Гавриила. Энис была сильна и отчаянно отбивалась, а я пыталась оттаскивать от нее нападавших, одного за другим, пока голова не пошла кругом. И тут Урита Гордон закричала:
– Я не вижу своего отражения в ее глазах! Знак ведьмы! Знак ведьмы! Она приворожила моего мужа, чтобы он возлег с ней!
Услыхав это, Джон Гордон набросился на Энис точно одержимый. Я вцепилась ему в руку, но к тому времени у меня уже так долго шла кровь из ссадины на виске, что в ушах стучало, а в глазах то темнело, то светлело, то темнело, то светлело, и сил моих явно недоставало против его исступления. «Надо позвать Момпельона», – промелькнула мысль, но не успела я сделать и двух шагов, как чей-то мощный удар сбил меня с ног.
Я застонала и попыталась подняться, но руки и ноги меня не слушались. На шее Энис уже затягивали петлю, сейчас ее повесят на вороте на ее же собственной веревке. Однако того, что случилось дальше, не ожидал никто. Энис Гоуди перестала сопротивляться и вытянулась во весь свой внушительный рост. Чепец ее давно слетел, мокрые волосы облепляли статную фигуру, подобно золотым змеям. Изо рта текла струйка крови.
– Да, – сказала она странным грудным голосом. – Я создание сатаны, и, помяните мое слово, он за меня отомстит!
Державшие ее мужчины отпрянули, рисуя в воздухе крест и другой, более древний знак против черной магии.
– Энис! – взмолилась я. – Прекрати! Ты же знаешь, что это неправда!
Энис взглянула на меня, распростертую на траве, и мрачно улыбнулась. Но в глазах ее читалось осуждение: держи я язык за зубами, все бы, возможно, и обошлось. Она обвела взглядом своих преследователей. Солнце, закатываясь за горизонт, нашло лазейку в низких облаках. Ярко и нежданно засиял луч света, одинокий перст. Пробежав по взгорьям, коснувшись каждого деревца и камня, он остановился на Энис, и она запылала, точно в огне. Ее янтарные глаза стали желтыми, как у кошки.
– Я возлежала с ним. О да! Я возлежала с дьяволом, и он могуч, а на ощупь холоден как лед. Семя его тоже холодно, обильным потоком текло оно меж наших ног. Ибо я была не одна! О нет! Ваши жены тоже с ним ложились! Твоя, Брэд Хэмилтон, и твоя, Джон Гордон, и твоя тоже, Мартин Хайфилд!
Женщины запричитали и закричали от ярости, но мужья их были так зачарованы, что не обратили на них никакого внимания.
– Мы охотно сношались, безо всякого стыда, бессчетное число раз, одна за другой, а иногда вдвоем, и втроем, и вчетвером, лобзая его всюду и дозволяя ему проникать в нас, как ему того захочется. Ни один мужчина не обладает таким громадным хозяйством. Он в сравнении с вами что жеребец в стаде меринов. – Она смерила взглядом мужчин, и те вздрогнули. – Все жены доложили, что испытали с ним великое наслаждение, куда большее, чем с кем-либо из вас!
И она расхохоталась, расхохоталась безудержным смехом. Мужчины замычали, как волы, и дернули за веревку. Петля затянулась у Энис на шее, и смех умолк. Ее толкнули, и она повисла над затопленной шахтой, дрыгая ногами.
Джон Гордон отпустил веревку и заозирался в поисках жены. Та, увидав его бешеные глаза, с булькающим ослиным ревом пустилась прочь. Гордон быстро нагнал ее и одним ударом повалил наземь. Затем схватил за волосы и перевернул, точно мешок с мукой.
– Это правда? – орал он, занеся кулак над ее лицом. – Ты возлежала с сатаной?
Не успела она вымолвить и слова, как на нее обрушился второй удар. Из носа хлынула кровь. Он вновь занес кулак.
Голос Майкла Момпельона, громом прокатившийся по склону, был гулче и яростнее ветра.
– Именем Господа, что вы наделали?
Рука Джона Гордона обмякла. Он уставился на священника. Никто из нас еще не видел мистера Момпельона таким. В руке он держал факел, и пламя снизу освещало его лицо с яростными бликами глаз. Лежа в мареве глухой боли, я подумала: «Так, верно, выглядит сова глазами мыши за миг до того, как острые когти вонзятся в ее шкуру». Он и впрямь обрушился на нас, как хищная птица, пустив Антероса вскачь по крутому склону, так что камни полетели из-под копыт. Сзади к нему испуганно жалась Мэри Хэдфилд – хоть у кого-то достало ума его позвать. Сперва он устремился к Брэду Хэмилтону, стоявшему у ворота. Тот загородил лицо руками. Антерос взвился на дыбы, точно боевой конь, и Хэмилтон попятился. Момпельон спешился и отшвырнул факел в сторону. Пламя с шипением потухло в грязи. Он вынул из-за пояса нож и потянулся к Энис. Обхватив ее рукой, он перерезал веревку. Ее пригожее лицо было не узнать: пунцовое, раздутое, с вывалившимся, как у собаки, языком. Он накрыл ее своим плащом.
Кто-то – кажется, Мартин Хайфилд, – все еще пребывая во власти хмеля или безумия, посмел ему прекословить.
– Она… она сама призналась, – проговорил он заплетающимся языком. – Она призналась, что возлегла с дьяволом…
– О да, дьявол был здесь сегодня! – взревел Момпельон. – Но не в Энис Гоуди. Глупцы! Убогие дикари! Энис Гоуди использовала против вас единственное доступное ей оружие – ваши собственные дурные мысли и подозрения! На колени!
Все, как один, упали наземь.
– Молите Господа, чтобы он в бесконечном милосердии своем спас ваши жалкие души. – Священник тяжело вздохнул. Когда он вновь заговорил, в голосе его уже не было гнева, но каждое слово отчетливо доносилось поверх воя и свиста ветра. – Неужели в этой деревне мало страданий? Неужели мало смертей и надобно добавить к ним еще и убийство? Мужайтесь, а покамест молитесь, чтобы Всевышний не взыскал с вас ту плату, какую заслуживают деяния этого дня.
И разом начались молитвы: одни бессвязно бормотали, другие громко взывали к Богу, третьи рыдали и били себя в грудь. Тогда, видите ли, мы еще верили, что Господь внемлет нашим мольбам.
Отрава в крови
Снег, принесенный ветром, окутал деревню глубокой тишиной. Люди плелись по белым улицам, каждый по своим делам, сгорбившись и закутавшись в плащи, точно от кого-то скрывались. Дурные вести передавались шепотом. Ведьмина кровь не исцелила Грейс Хэмилтон – в ту же неделю она умерла от чумы, а ее взрослые дети Джуд и Фейт занедужили. Моих заблудших овец замело снегом, и поголовье уменьшилось втрое. От удара о камень в голове у меня стоял туман, и лишь проспав почти сутки, я смогла возобновить поиски. К тому времени, как я нашла их, бедные создания замерзли насмерть в сугробе, сгрудившись на скалистом утесе. Мысли мои еще не прояснились до конца, и сперва я даже обрадовалась, что подопечных у меня поубавилось.
Майкл Момпельон постарался устроить для Энис как можно более пышные похороны. Мем Гоуди не видела этой дани уважения ее племяннице. После случившегося она страдала кашлем и лежала в постели, почти не приходя в себя. По настоянию Элинор ее отнесли прямиком в пасторский дом, и там мы за ней ходили. Вскоре, однако, стало очевидно, что в наших силах лишь сидеть у ее постели и слушать рокот ее дыхания. Когда Мем еще была способна говорить, она попросила наложить повязку с мазью из окопника на ее израненное лицо. Мы изготовили повязку из отреза льна, но она то и дело сползала с ее впалой щеки. После побоев кожа ее, иссохшаяся, точно прошлогодний лист, была расцвечена синяками. Мем оба раза помогала мне разрешиться от бремени, ее сильные, умелые руки облегчали родовые боли и унимали тревогу. Теперь ее пальцы казались хрупкими, точно косточки вьюрка, и я боялась, что они сломаются от одного моего прикосновения.
– Ты хорошая мать, Анна Фрит. – Энис мрачно взглянула на меня. – Твои руки не будут пусты вечно. Помни об этом в самые безрадостные минуты.
Она прекрасно знала, что подарила моему сыну лишь короткую передышку. Час за часом действие снадобий ослабевало, и вскоре жар вернулся, а к полудню Джейми уже бредил.
– Мама, тебя Том зовет! – тревожно бормотал он тоненьким сиплым голоском, размахивая здоровой рукой, чтобы меня подозвать.
– Я тут, родненький, скажи Томми, что я тут.
Я едва сдерживала рыдания, но при упоминании имени Тома из моих гудящих от боли грудей засочилось молоко, темными пятнами проступая через ткань корсета.
На следующий день Элинор Момпельон принесла для Джейми шелковый мешочек с завязками.
– Внутри утоляющее боль средство, присланное одним из кембриджских товарищей мистера Момпельона. Мешочек надобно вешать на грудь больного слева, прямо над сердцем.
– А что в нем? – с надеждой спросила я.
– Ах да… Я справилась о содержимом и, сказать по правде, не убеждена, что это лекарство принесет много пользы… Однако его прислал весьма уважаемый врач, написавший, что флорентийские доктора считают его очень действенным, а ведь им не раз приходилось иметь дело с чумой.
– Да, но что там? – вновь спросила я.
– Сушеная жаба.
Я заплакала, хоть и понимала, что ею руководили самые благие намерения. Что я могла с собой поделать?
Миссис Момпельон принесла еды, но мне кусок не шел в горло. Она сидела со мной рядом, держала меня за руку и шептала такие слова утешения, какие, по ее разумению, я была в состоянии слушать. Лишь потом я узнала – ибо тогда я могла думать только о своих печалях, – что, проведя со мной несколько часов кряду, она шла к моей соседке Мэри Хэдфилд, у которой, придя ее утешить, занедужила мать. А оттуда – в дом напротив, к Сиделлам, где было трое зараженных, а потом к Хоксвортам, где лежали при смерти Джейн, что была на сносях, и муж ее Майкл.
Джейми мучился пять дней, прежде чем Господь наконец счел, что пора его призвать. На пятый день на теле его расцвели странные круги – багровые рубцы, проступавшие под кожей. Вскоре они сделались фиолетовыми, а потом иссиня-черными и твердыми, как корка. Казалось, плоть его начала разлагаться, пока сам он еще дышал, и рвалась наружу из слабеющего тела. Услыхав о появлении этих новых чумных меток, Момпельоны пришли вдвоем. Джейми лежал на соломенном тюфяке у очага, где горел тихий огонь против вечерних заморозков. Голова его покоилась у меня на коленях, и я поглаживала его волосики. Священник опустился на жесткий каменный пол и начал молиться. Жена его молча встала со стула и устроилась рядом. Слова доносились до меня словно бы издалека.
– Господь всемогущий, Отец наш всемилостивый, приклони ухо Твое, дабы услышать мольбы наши, и узри страдания рабов Твоих. Взываем мы к милости Твоей. Останови руку Твою и да не порази дитя это убийственной стрелою. Отзови Ангела Гнева и да не позволь чаду сему пасть от ужасной язвы, обитающей теперь среди нас…
Огонь отбрасывал на молящихся жаркий свет, их склоненные головы – темноволосая и белокурая – почти соприкасались. Лишь в конце Элинор Момпельон подняла на меня глаза. В слезах я покачала головой, и она поняла, что молитва осталась втуне.
Я слабо помню, что было в последующие дни. Я знаю, что набросилась на могильщика, когда он пришел за трупом, что кричала в исступлении и пыталась изорвать льняной саван, чтобы Джейми в нем не задохнулся. Я знаю, что много раз ходила к церкви. Я видела, как Джейми погребли возле Тома, как схоронили мать Мэри Хэдфилд, и трех детей Сиделлов, и мужа Джейн Хоксворт, и ее новорожденного ребенка, что явился на свет раньше срока и прожил всего день. Я стояла рядом с Либ Хэнкок, когда она провожала мужа в могилу, и мы горевали в объятьях друг дружки. Однако, если меня спросят, что было сказано в церкви или на погребении, я ничего не вспомню, за исключением фразы «Среди жизни мы находимся в смерти»[15], которая и впрямь очень точно описывала тогдашнее наше положение.
Через день-другой я нашла в себе силы продираться сквозь обычные труды. Руки работали независимо от головы, и я не смогла бы назвать ни единой обязанности, какую выполнила за две недели, промелькнувшие сумятицей дней и ночей. Меня окутывал густой туман, в котором я передвигалась на ощупь, от дела к делу, не видя ничего вокруг. Когда у меня не было никакого занятия, я подолгу сидела на кладбище. Не у могил сыновей, как можно было бы подумать. Я не могла еще навещать любимых. Нет, я шла в тихую рощицу за церковью, к старинным надгробиям. Земля там была бугристая; она вздымалась и опускалась травянистыми холмиками, а ветхие памятники с истертыми, едва различимыми надписями утопали в красных плодах шиповника. Среди старых надгробий мне было сносно. Они возвещали о потерях и страданиях людей, которых я не знала, чью боль я не могла разделить. Вдобавок оттуда не было слышно ритмично дробящей почву лопаты и не было видно разверстой земли, готовой поглотить еще одного соседа.
Меж старых надгробий вздымается крест, искусно вырезанный из камня по методу древних мастеров, что бродили по здешним взгорьям в незапамятные времена. По слухам, его нашли на самом высоком холме Уайт-Пика, близ одинокой тропы, и с тех самых пор он стоит над нашими мелкими памятниками, как неприкаянный чужеземец. Я прислонялась к этому кресту, упираясь лбом в жесткий, пористый от ветра песчаник. Полузабытые молитвы отрывками всплывали в голове и растворялись в потоке невнятных мыслей. Се, раба Господня. Отчего я не стала одной из многих, попавших в покои Смерти? Муж мой умер, а я жива. Жилец мой умер, а я жива. Соседи мои умерли, а я жива. Детки мои… Детки! У меня щипало глаза. Я прижималась к камню лицом и вдыхала его запах – мшистый, прохладный, успокоительный. Да будет мне по слову Твоему. Мои пальцы скользили по узорам, вьющимся по бокам креста, и я представляла умелые руки, которые их вырезали. Мне хотелось потолковать с тем древним мастером. Спросить, как на его веку люди справлялись с бедами, что насылал на них Господь. На кресте были вырезаны ангелы, но также и диковинные существа неизвестной природы. Миссис Момпельон однажды поведала мне, что крест относится к тому времени, когда христианская вера была внове в нашей стране и соперничала с более ранними обычаями – возведением каменных столбов и кровавыми жертвоприношениями. Интересно, лениво думала я, старался ли мастер превзойти те древние монументы? Вырезал ли он этот крест, потому что вера его была крепка и неколебима? Или это была попытка умилостивить бога, который желал не любви и благоговения, как сказано в Писании, а бесконечных людских страданий? По слову Твоему. Отчего слова Господа всегда так суровы?
Вероятно, я бы еще много дней провела на кладбище, во власти горя и смятения, если бы половина моего стада не затерялась на вересковой пустоши. Шла третья неделя после смерти Джейми. Я совсем не занималась овцами, вот они и разбрелись в поисках нового пастбища, куда я должна была перегнать их давным-давно. Небо отливало оловом, в воздухе ощущался металлический привкус, как перед первым снегом. И пусть я не чувствовала себя в силах даже переставлять ноги, ничего не оставалось, как отправиться на поиски овец. Проходя по усеянной овечьими катышками тропе, что вела к вершине утеса, я молилась, чтобы мне удалось собрать стадо и засветло свести его вниз. Внезапно со стороны шахты, затопленной лет пять тому назад, послышались разъяренные крики.
В неровном кругу, толкаясь и покачиваясь, стояли десять или двенадцать человек, и, судя по заплетающимся языкам, пришли они прямиком из «Горняцкого дворика». Либ Хэнкок, к выпивке непривычная, едва держалась на ногах. В центре круга валялась Мем Гоуди – старые морщинистые руки связаны ветхой веревкой. Навалившись коленями ей на грудь, Брэд Хэмилтон придавливал ее к земле, а дочь его Фейт, схватив старуху за седые космы, царапала ей щеку шипом боярышника.
– Не уйдешь, ведьма! – кричала она. Мем стонала и пыталась загородить связанными руками лицо. – Твоя кровь изгонит из моей матери эту заразу!
Мать Фейт лежала на руках у своего старшего сына Джуда. Повозив ладонью по окровавленной щеке Мем, Фейт с усилием поднялась на ноги и обмазала кровью подрагивающий нарыв на шее матери.
То и дело оступаясь и поскальзываясь на мелких камешках, я побежала вниз по склону. В этот миг моя соседка Мэри Хэдфилд бросилась наземь возле несчастной Мем и приблизила к ней перекошенное от гнева лицо.
– Это ты извела мою семью, ведьма! (Мем вертелась и судорожно мотала головой.) Я слышала, как ты прокляла моего мужа, когда уходила от нас! За то, что он пригласил хирурга для Эдварда! Это ты наслала чуму на моего мужчину, на мою мать и на моих сыновей!
– Мэри Хэдфилд! – крикнула я поверх шума толпы. Некоторые обернулись. Тяжело дыша, я протолкнулась в центр круга. – Мем Гоуди не совершала ничего подобного! Зачем ты клевещешь? Я вместе с ней стояла у твоего крыльца. Она ушла, не проронив ни слова. Уж лучше вини этого шарлатана хирурга за то, что ускорил смерть Эдварда своими пиявками и очистительными средствами, а доброго человека не очерняй!
– А что ты ее защищаешь, Анна Фрит? Разве твои дети не гниют в земле из-за ее проклятья? Ты должна помогать нам, а не мешать. А нет, так убирайся прочь!
– В воду ее! – пьяно проревел кто-то. – Вода покажет, ведьма она или нет!
– Точно! – подхватил другой голос, и Мем, полуживую, поволокли к затопленному шахтному стволу. Ее старый штопаный корсет порвался, и оттуда вывалилась сморщенная сиська, малиновая от побоев.
Шахта была широкая, и в глубине виднелись гладкие камни, уходящие в темноту.
– Бросите ее туда – и станете убийцами! – кричала я, пробираясь к Брэду Хэмилтону, который казался мне самым разумным из всех. Но, схватив его за руку и увидев его лицо, искаженное хмелем и отчаянием, я вспомнила, что в тот день он похоронил своего сына Джона.
Брэд оттолкнул меня, я оступилась и упала – головой прямо на каменный выступ. Я попыталась подняться, но у меня померкло в глазах, все вокруг кружилось и плыло.
Должно быть, несколько минут я пролежала без сознания. Когда я пришла в чувство, Мэри Хэдфилд вопила:
– Тонет! Тонет! Она не ведьма! Господи помилуй, мы убили ее!
Она тянула за рукав то одного мужчину, то другого, пытаясь подтащить их к устью шахты. Джуд держал в руках обрывок лопнувшей веревки, которой была обвязана Мем, и глазел на него, будто в растрепанных нитках крылся какой-то ответ. С трудом поднявшись на ноги, я стала вглядываться в темную водную гладь, но не увидела ничего, кроме собственного лица, окровавленного и перекошенного от боли. Когда стало ясно, что мужчины не помогут, я сама перемахнула через край шахты и нащупала ногой первую распорку. Но стоило мне ступить на нее, как гнилое дерево подломилось, и я повисла над водой. В тот же миг кто-то схватил меня за руку и вытянул наверх.
Это была Энис Гоуди. Она тяжело дышала – похоже, бежала всю дорогу от деревни. Увидев новую веревку у нее на поясе, я поняла, что ей уже доложили о случившемся. Без лишних слов Энис намотала веревку на барабан ворота, хорошенько закрепила ее и скользнула в вязкую воду. Остальные сперва отшатнулись, а потом бросились к устью шахты и стали вглядываться во тьму. Кто-то из мужчин навалился на меня, и под тяжестью пьяного тела я осела на камни. Я изо всех сил ударила его локтем в бок и отпихнула подальше, а затем, вытерев кровь, заливавшую глаза, вместе со всеми уставилась вглубь шахтного ствола. Видны были лишь волосы Энис, яркое пятно в черной воде. Но вот всплески, брызги – и она уже взбирается по лестнице, а тело тетки болтается на привязи у нее на спине. Счастье, что большинство распорок оказались прочными и выдержали их вес. Когда она добралась до края, мы с Мэри Хэдфилд подали ей руки.
Как только мы положили Мем Гоуди на землю, Энис надавила ей на грудь, куда еще недавно приходились удары душегубов. Изо рта Мем хлынула черная вода. Она не дышала.
– Померла! – взвыла Мэри, и остальные завторили ей.
Не обращая внимания на крики, Энис склонилась над теткой и приставила губы к ее рту. Я сидела рядом и считала. После трех выдохов Энис остановилась. Грудь Мем Гоуди всколыхнулась. Откашлявшись, она со стоном открыла глаза. Ликование мое длилось лишь миг.
– Энис Гоуди воскресила покойницу! – пронзительно завопила Либ Хэнкок. – Это она ведьма! Хватайте ее!
– Либ! – С усилием поднявшись, я схватила ее за руки. – Ну что ты несешь? Кто из нас не припадал губами к ягненку, рожденному бездыханным?
– Закрой рот, Анна Фрит! – заорала Либ. Она вырвалась из моих рук, а затем приблизилась ко мне вплотную. – Не ты ли поведала мне, что эта ведьма сношалась с дьявольским отродьем, принесшим сюда моровую язву? Разве ты не знаешь, что Викарс был колдун? А она служила его сосудом!
– Либ! – воскликнула я, тряся ее за плечи. – Не наговаривай на безвинно усопших! Бедный мистер Викарс покоится на кладбище, как и твой муж.
Она устремила на меня затуманенный, полный ненависти взгляд.
С криками «Шлюха! Распутница! Блудница!», исторгавшимися из каждой глотки, толпа накинулась на Энис, желая разорвать ее в клочья. Одна лишь Мэри Хэдфилд стояла на месте точно громом пораженная. Я оттолкнула Либ и стала пробираться к Энис. С севера налетел ветер, неистовый и оглушительный, что зовется в здешних краях Гончими псами Гавриила. Энис была сильна и отчаянно отбивалась, а я пыталась оттаскивать от нее нападавших, одного за другим, пока голова не пошла кругом. И тут Урита Гордон закричала:
– Я не вижу своего отражения в ее глазах! Знак ведьмы! Знак ведьмы! Она приворожила моего мужа, чтобы он возлег с ней!
Услыхав это, Джон Гордон набросился на Энис точно одержимый. Я вцепилась ему в руку, но к тому времени у меня уже так долго шла кровь из ссадины на виске, что в ушах стучало, а в глазах то темнело, то светлело, то темнело, то светлело, и сил моих явно недоставало против его исступления. «Надо позвать Момпельона», – промелькнула мысль, но не успела я сделать и двух шагов, как чей-то мощный удар сбил меня с ног.
Я застонала и попыталась подняться, но руки и ноги меня не слушались. На шее Энис уже затягивали петлю, сейчас ее повесят на вороте на ее же собственной веревке. Однако того, что случилось дальше, не ожидал никто. Энис Гоуди перестала сопротивляться и вытянулась во весь свой внушительный рост. Чепец ее давно слетел, мокрые волосы облепляли статную фигуру, подобно золотым змеям. Изо рта текла струйка крови.
– Да, – сказала она странным грудным голосом. – Я создание сатаны, и, помяните мое слово, он за меня отомстит!
Державшие ее мужчины отпрянули, рисуя в воздухе крест и другой, более древний знак против черной магии.
– Энис! – взмолилась я. – Прекрати! Ты же знаешь, что это неправда!
Энис взглянула на меня, распростертую на траве, и мрачно улыбнулась. Но в глазах ее читалось осуждение: держи я язык за зубами, все бы, возможно, и обошлось. Она обвела взглядом своих преследователей. Солнце, закатываясь за горизонт, нашло лазейку в низких облаках. Ярко и нежданно засиял луч света, одинокий перст. Пробежав по взгорьям, коснувшись каждого деревца и камня, он остановился на Энис, и она запылала, точно в огне. Ее янтарные глаза стали желтыми, как у кошки.
– Я возлежала с ним. О да! Я возлежала с дьяволом, и он могуч, а на ощупь холоден как лед. Семя его тоже холодно, обильным потоком текло оно меж наших ног. Ибо я была не одна! О нет! Ваши жены тоже с ним ложились! Твоя, Брэд Хэмилтон, и твоя, Джон Гордон, и твоя тоже, Мартин Хайфилд!
Женщины запричитали и закричали от ярости, но мужья их были так зачарованы, что не обратили на них никакого внимания.
– Мы охотно сношались, безо всякого стыда, бессчетное число раз, одна за другой, а иногда вдвоем, и втроем, и вчетвером, лобзая его всюду и дозволяя ему проникать в нас, как ему того захочется. Ни один мужчина не обладает таким громадным хозяйством. Он в сравнении с вами что жеребец в стаде меринов. – Она смерила взглядом мужчин, и те вздрогнули. – Все жены доложили, что испытали с ним великое наслаждение, куда большее, чем с кем-либо из вас!
И она расхохоталась, расхохоталась безудержным смехом. Мужчины замычали, как волы, и дернули за веревку. Петля затянулась у Энис на шее, и смех умолк. Ее толкнули, и она повисла над затопленной шахтой, дрыгая ногами.
Джон Гордон отпустил веревку и заозирался в поисках жены. Та, увидав его бешеные глаза, с булькающим ослиным ревом пустилась прочь. Гордон быстро нагнал ее и одним ударом повалил наземь. Затем схватил за волосы и перевернул, точно мешок с мукой.
– Это правда? – орал он, занеся кулак над ее лицом. – Ты возлежала с сатаной?
Не успела она вымолвить и слова, как на нее обрушился второй удар. Из носа хлынула кровь. Он вновь занес кулак.
Голос Майкла Момпельона, громом прокатившийся по склону, был гулче и яростнее ветра.
– Именем Господа, что вы наделали?
Рука Джона Гордона обмякла. Он уставился на священника. Никто из нас еще не видел мистера Момпельона таким. В руке он держал факел, и пламя снизу освещало его лицо с яростными бликами глаз. Лежа в мареве глухой боли, я подумала: «Так, верно, выглядит сова глазами мыши за миг до того, как острые когти вонзятся в ее шкуру». Он и впрямь обрушился на нас, как хищная птица, пустив Антероса вскачь по крутому склону, так что камни полетели из-под копыт. Сзади к нему испуганно жалась Мэри Хэдфилд – хоть у кого-то достало ума его позвать. Сперва он устремился к Брэду Хэмилтону, стоявшему у ворота. Тот загородил лицо руками. Антерос взвился на дыбы, точно боевой конь, и Хэмилтон попятился. Момпельон спешился и отшвырнул факел в сторону. Пламя с шипением потухло в грязи. Он вынул из-за пояса нож и потянулся к Энис. Обхватив ее рукой, он перерезал веревку. Ее пригожее лицо было не узнать: пунцовое, раздутое, с вывалившимся, как у собаки, языком. Он накрыл ее своим плащом.
Кто-то – кажется, Мартин Хайфилд, – все еще пребывая во власти хмеля или безумия, посмел ему прекословить.
– Она… она сама призналась, – проговорил он заплетающимся языком. – Она призналась, что возлегла с дьяволом…
– О да, дьявол был здесь сегодня! – взревел Момпельон. – Но не в Энис Гоуди. Глупцы! Убогие дикари! Энис Гоуди использовала против вас единственное доступное ей оружие – ваши собственные дурные мысли и подозрения! На колени!
Все, как один, упали наземь.
– Молите Господа, чтобы он в бесконечном милосердии своем спас ваши жалкие души. – Священник тяжело вздохнул. Когда он вновь заговорил, в голосе его уже не было гнева, но каждое слово отчетливо доносилось поверх воя и свиста ветра. – Неужели в этой деревне мало страданий? Неужели мало смертей и надобно добавить к ним еще и убийство? Мужайтесь, а покамест молитесь, чтобы Всевышний не взыскал с вас ту плату, какую заслуживают деяния этого дня.
И разом начались молитвы: одни бессвязно бормотали, другие громко взывали к Богу, третьи рыдали и били себя в грудь. Тогда, видите ли, мы еще верили, что Господь внемлет нашим мольбам.
Отрава в крови
Снег, принесенный ветром, окутал деревню глубокой тишиной. Люди плелись по белым улицам, каждый по своим делам, сгорбившись и закутавшись в плащи, точно от кого-то скрывались. Дурные вести передавались шепотом. Ведьмина кровь не исцелила Грейс Хэмилтон – в ту же неделю она умерла от чумы, а ее взрослые дети Джуд и Фейт занедужили. Моих заблудших овец замело снегом, и поголовье уменьшилось втрое. От удара о камень в голове у меня стоял туман, и лишь проспав почти сутки, я смогла возобновить поиски. К тому времени, как я нашла их, бедные создания замерзли насмерть в сугробе, сгрудившись на скалистом утесе. Мысли мои еще не прояснились до конца, и сперва я даже обрадовалась, что подопечных у меня поубавилось.
Майкл Момпельон постарался устроить для Энис как можно более пышные похороны. Мем Гоуди не видела этой дани уважения ее племяннице. После случившегося она страдала кашлем и лежала в постели, почти не приходя в себя. По настоянию Элинор ее отнесли прямиком в пасторский дом, и там мы за ней ходили. Вскоре, однако, стало очевидно, что в наших силах лишь сидеть у ее постели и слушать рокот ее дыхания. Когда Мем еще была способна говорить, она попросила наложить повязку с мазью из окопника на ее израненное лицо. Мы изготовили повязку из отреза льна, но она то и дело сползала с ее впалой щеки. После побоев кожа ее, иссохшаяся, точно прошлогодний лист, была расцвечена синяками. Мем оба раза помогала мне разрешиться от бремени, ее сильные, умелые руки облегчали родовые боли и унимали тревогу. Теперь ее пальцы казались хрупкими, точно косточки вьюрка, и я боялась, что они сломаются от одного моего прикосновения.