– Миссис Момпельон говорила, что у тебя живой ум. Полагаю, она не ошиблась.

На этом мистер Момпельон со мной распрощался и отправился домой. Я еще немного посидела с детьми у ручья, размышляя о том, что сказанное про Августина верно также и про нашего священника и до чего же странно, что такой добрый и отзывчивый человек попал в наш приход.

Наконец я кликнула Джейми, и мы тоже направились к дому. Всю дорогу он ласточкой нырял в овраги и возвращался с пригоршнями растрепанных запоздалых цветков шиповника. Когда мы оказались у крыльца, Джейми потребовал, чтобы я ждала снаружи, а сам забежал внутрь.

– Мам, закрой глаза! – взволнованно крикнул он.

Я послушно ждала, закрыв лицо ладонями и гадая, какую игру он затеял на этот раз. Он шумно взобрался по лестнице, двигаясь на четвереньках, точно кутенок, как делал всегда, когда спешил. Вскоре над головой у меня со скрипом отворилось окно.

– Давай, мамочка! Смотри!

Я открыла глаза, и сверху дождем посыпались бархатистые лепестки шиповника. Мягкие, ароматные, они приятно щекотали лицо. Сорвав чепец, я встряхнула головой, и лепестки стали оседать в моих длинных спутанных волосах. Том захлебывался от восторга, его пухлые ручки молотили по кремово-розовым брызгам. Джейми высунулся из окна и вытряхнул последние лепестки из простыни.

«Вот оно, – подумала я, с благодарной улыбкой глядя на Джейми. – Это мгновение – мое чудо».



Так минула наша чудесная передышка, и вскоре уже полным ходом шли приготовления к зиме, которую трудно было вообразить в душные полуденные часы, когда в воздухе жужжали пчелы, а ульи полнились вересковым медом. Из-за яблонь выглядывали приставные лестницы, повсюду в ожидании дня попрохладней стояли треноги для подвешивания свиных туш. Хотя сами мы свиней не держали, каждый год я помогала с заготовкой мяса нашим соседям Хэдфилдам в обмен на запас бекона и студня. Александр Хэдфилд, человек весьма брезгливый, предпочитал кроить платья, а не мясо резать да кости рубить и даже в самом старом своем костюме не взялся бы за столь черную работу. Поэтому убоем и разделкой занимался старший сын Мэри от первого брака. Джонатан Купер был настоящим здоровяком, весь в покойного отца, и работа у него спорилась. Его младший брат Эдвард носился с Джейми по двору, и, какие бы мелкие поручения им ни давали, они непременно находили способ от них увильнуть. Всякий раз, когда их посылали за хворостом, чтобы жарче пылал огонь под большим котлом, мальчишки прятались за поленницей и, завывая от хохота, затевали очередную игру. Наконец Мэри, промывавшая кишки для колбасных оболочек, оторвалась от своего занятия и пошла поглядеть, отчего они так расшумелись. Вскоре она вывела Эдварда за ухо, держа в вытянутой руке веревку, на которой болтался какой-то блестящий черный комок. Когда она подошла ближе, я увидела, что это дохлая крыса – жалкое создание, влажное, с мутными глазками и ярким мазком крови на морде. Следом за Мэри робко плелся Джейми, волоча за собой еще одну крысу, привязанную к веревке за хвост. Мэри швырнула тушку в костер, и Джейми неохотно последовал ее примеру.

– Представь себе, Анна, они играли с этими мерзкими тварями, как с марионетками. Их там, у поленницы, целая тьма. Все дохлые, спасибо хоть на этом.

Прерывать наше занятие было никак нельзя, поэтому с последствиями крысиного мора пришлось разбираться Александру, и мы с Мэри тихонько посмеивались, глядя, как ее супруг, воротивший нос от свиных туш, таскает кровавые трупики грызунов. Наша собственная работа показалась нам чуть более сносной, и мы еще долго трудились в хиреющем свете, вытапливая жир и засаливая бока. Было тяжко и противно, но я думала лишь о том, как приятно пахнет шкворчащий бекон и что Джейми сможет полакомиться им уже через несколько недель.



Когда небо наконец затянулось тучами, это было даже приятно. Туманные, омытые дождем окрестности давали отдых глазам. Однако влажность сразу после жары обернулась худшим нашествием блох на моей памяти. Не странно ли, что одни люди кажутся кровососам лакомее других? В нашем доме блохи набросились на детей, их нежная кожа так и зудела от укусов. Пришлось пожечь всю солому из тюфяков и отправиться к Гоуди за бальзамом. Я втайне надеялась вновь застать Энис одну. Я жаждала поговорить с ней, спросить, как она пришла к такому взгляду на мир. Мне было чему поучиться у нее: как обходиться без мужчины в доме, как примириться с положением одинокой женщины и даже найти в нем источник наслаждения. Она недвусмысленно намекнула, что у нее много любовников, и, сказать по правде, мне не терпелось узнать, как она управляется с ними и какие питает к ним чувства.

Каково же было мое разочарование, когда на крыльце показалась старуха Мем. Она куталась в теплый платок – очевидно, собиралась в деревню – и так спешила, будто ее вызвали к роженице, хотя, насколько я знала, из тех, кто был в тягости, никому еще не пришел срок разрешиться от бремени.

– Зря ты сюда шла, Анна, я как раз к Хэдфилдам. У малыша Эдварда Купера жар, вот несу ему лекарство.

Услыхав эти неприятные вести, я пошла к Хэдфилдам вместе с ней. Мем была очень стара, из-под худого чепца выбивались тонкие седые прядки, и все же стан ее был прям и гибок, точно молодой стебель, а поступь тверда, как у мужчины. Чтобы поспевать за ней, мне пришлось ускорить шаг. Добравшись до места, мы увидели чубарую лошадь, привязанную возле корыта с водой. На крыльце показалась Мэри, она выглядела напуганной и немного смущенной.

– Спасибо, Мем, право, спасибо большое, что пришла, но мистер Хэдфилд послал в Бейквелл за хирургом, и тот уже прибыл. Мы все очень ценим твою мудрость в делах врачевания, но мистер Хэдфилд сказал, что тут негоже скупиться. Счастье, что отец Эдварда, упокой Господь его душу, не оставил меня без гроша.

Мем поджала губы. О хирургах она была столь же невысокого мнения, как сами хирурги – о хитрых старухах вроде нее. И все же Мем помогала нам чем могла, взимая посильную плату за свой труд монетой, продовольствием или чем-нибудь еще, в то время как хирурги и пальцем не пошевелят, пока не набьют карманы шиллингами. Сдержанно поклонившись, Мем развернулась и ушла. Из любопытства я решила остаться, и Мэри знаком пригласила меня войти. Хирург велел снести ребенка на первый этаж, не пожелав работать в тесной комнатке наверху. Эдвард лежал раздетый на рабочем столе мистера Хэдфилда, откуда убрали все швейные принадлежности. Сперва за тучной фигурой хирурга ничего было не разглядеть, но, когда он отошел, чтобы достать что-то из сумки, я невольно вздрогнула. Все тело бедного малыша покрывали пиявки, они пировали, присосавшись к его нежным рукам и шее, их склизкие округлые тельца извивались и подрагивали. Благо в забытьи Эдвард уже не сознавал, что с ним происходит. Мэри озабоченно смотрела на сына, сжимая его безвольную ручку. Мистер Хэдфилд придерживал его за плечи и каждое слово лекаря встречал подобострастным кивком.

– Ребенок еще мал, а посему для восстановления баланса жидкостей не требуется пускать много крови, – сообщил хирург.

Вскоре, сочтя, что минуло достаточно времени, он велел подать уксус и сбрызнул им разбухших пиявок. Извиваясь пуще прежнего, они расслабили челюсти, и он выдернул пиявок одну за другой, а к ранкам, из которых сочилась яркая кровь, приложил лоскутки льна, что нашлись у мистера Хэдфилда. Каждую пиявку он промыл в кружке с водой и опустил в кожаный мешочек, кишащий скользкими комками.

– Если к исходу дня ребенку не полегчает, ему надобно будет поститься и очищать желудок. Я дам вам рецепт слабительного раствора, – сказал он напоследок, собирая вещи.

Мэри с мужем рассыпались в благодарностях. Когда хирург вышел во двор, я последовала за ним и, убедившись, что Хэдфилды нас не слышат, отважилась задать мучивший меня вопрос:

– Простите, сэр… эта горячка… не могла она быть вызвана чумой?

Хирург небрежно махнул рукой в перчатке, не удостоив меня даже взглядом.

– Исключено. Чумного поветрия, Божьей милостью, не наблюдалось в нашем графстве вот уже двадцать лет. К тому же у ребенка на теле нет бубонов. Это всего лишь гнилая горячка, и если родители будут следовать моим указаниям, то мальчик оправится.

Он поставил ногу в стремя – ему явно не терпелось уехать. Миг спустя кожаное седло скрипнуло под его увесистым задом.

– Но, сэр, – не отступалась я, сама себе удивляясь, – раз чумы не было так давно, вы не имели случая наблюдать за ее течением, а значит, могли ее не распознать.

– Глупая девка! – бросил он, разворачивая лошадь. Подол моей юбки окатило грязью после недавних дождей. – По-твоему, я ничего не смыслю в своем ремесле?

Он дернул поводья, но я схватила лошадь под уздцы.

– Разве вздутия на шее и багровые круги под кожей не признаки чумы?

Он натянул поводья и впервые взглянул мне в лицо.

– Где ты их видела?

– На теле моего жильца, погребенного две недели тому назад.

– Далеко ли ты живешь?

– По соседству.

Он перекрестился.


– Тогда храни Господь вашу деревню. И передай своим соседям, пусть больше меня не зовут.

С этими словами он поскакал прочь – в такой спешке, что на крутом повороте возле «Горняцкого дворика» чуть было не врезался в повозку с сеном, которой правил Сэт Миллер.

Эдвард Купер скончался еще до захода солнца. Его старший брат Джонатан слег на другой день, а два дня спустя – и сам Александр Хэдфилд. К исходу недели Мэри Хэдфилд вновь стала вдовой, а двое ее сыновей лежали на церковном кладбище рядом с покойным отцом. Меня не было на похоронах, ибо в ту пору я оплакивала своих мертвецов.

Том умер, как умирают младенцы – тихо и безропотно. Пробыв на земле совсем недолго, они слабее нашего держатся за жизнь. Не оттого ли это, думала я, что в них еще свежа память о небесах и, покидая нас, они не боятся смерти, ибо, в отличие от нас, точно знают, куда попадет их дух? Очевидно, говорила я себе, это и есть благодать Божья, ниспосланная нам и нашим деткам за то, что их век так короток.

Лихорадка началась внезапно, ближе к полудню, когда я работала у Момпельонов. Джейн Мартин тотчас послала за мной, за что я была ей несказанно благодарна. Она отвела Джейми к своей матери, чтобы я могла целиком отдаться заботам о Томе. Сперва он плакал: ему хотелось молока, но сосать не было сил. Затем просто лежал у меня на руках, взирая на меня широко распахнутыми глазами и тихонько поскуливая. Вскоре взгляд его сделался невидящим и отрешенным, а под конец он лишь тяжко пыхтел со смеженными веками. Я сидела с ним у огня и недоумевала: когда он успел так вытянуться? Прежде его головка умещалась на сгибе моего локтя, теперь же он свисал у меня из рук.

– Скоро ты попадешь к папе, – прошептала я. – У него руки большие и сильные, уж в них-то ты поместишься. Тебе будет так удобно!

Заходила моя подруга Либ Хэнкок – со свежим творогом, который не лез мне в горло, и словами утешения, которые смешались у меня в голове. После обеда ее сменила моя мачеха Эфра. Ее слова я запомнила – они меня словно ошпарили.

– Дура ты, Анна.

Я уставилась на нее сквозь слезы, впервые за день оторвав взгляд от сына. На ее бледном некрасивом лице было выражение досады.

– Зачем ты так любишь своих детей? Разве я не учила тебя, что надо себя обуздывать?

Это была чистая правда. Эфра схоронила трех малышей, не доживших до года: одного унесла лихорадка, другого – кровавый понос, третий же, крепкий мальчуган, попросту перестал дышать во сне, безо всяких видимых признаков болезни. Все три раза я была рядом и не переставала удивляться ее черствости.

– Глупость и дурная примета – любить ребенка, пока он не подрос и не выучился ходить. Теперь ты сама это видишь…

Заметив, что я вот-вот расплачусь, она перестала бранить меня и похлопала по плечу, но я стряхнула ее руку и отвернулась.

– Господь ожесточил твое сердце, – сказала я. – Вознеси ему за это хвалу. Мне же он не оказал такой милости. Я полюбила Тома, как только впервые тронула его темя, еще влажное и липкое от крови…

Слова мои утонули в потоке рыданий. И все же я сознавала, что каждый миг той краткой поры, что Том был со мной, рука об руку с любовью шагал страх его потерять.

Эфра протянула мне «куриного бога», пробормотав над ним какие-то непонятные слова.

– На вот, повесь над ребенком, чтобы нечистые силы не забрали его душу.

Я взяла камешек и сжимала в кулаке, пока мачеха не ушла. А затем швырнула в огонь.

Вновь заслышав шаги, я тихонько выругалась. Я знала, что отведенное мне с Томом время стремительно истекает, и не хотела тратить его ни на кого другого. Однако по слабому стуку и робкому приветствию я поняла, что пришла Элинор Момпельон. Я пригласила ее войти. Легкой поступью она пересекла комнату и, опустившись на колени, заключила нас в объятья. Она не стала меня упрекать, но разделила мое горе, и вскоре рыдания и гнев мои поутихли. Затем, придвинув стул к окошку, она дотемна читала из Священного Писания слова Господа о любви его к маленьким детям. Я слушала ее голос, как младенец – колыбельную, не понимая слов, но находя успокоение в самом звуке. Она осталась бы на всю ночь, но я сказала, что возьму Тома с собой в постель.

Тихонько напевая, я отнесла его на второй этаж и положила на тюфяк. Он лежал неподвижно, руки распростерты. Я улеглась рядом и притянула его к себе, притворяясь, будто ранним утром он, как обычно, разбудит меня, громко требуя грудь. Поначалу пульс у него был частый, сердце бешено колотилось. Ближе к полуночи удары стали слабыми, с рваным ритмом, и вскоре, заполошно потрепыхав, сердце остановилось. Я сказала, что очень люблю его и нипочем не забуду, а после, приникнув к моему мертвому малышу всем телом, плакала и плакала, пока не уснула, в последний раз сжимая его в объятьях.

Когда я проснулась, комнату заливал солнечный свет. Тюфяк насквозь промок, и откуда-то несся дикий вой. За ночь из крошечного тела Тома натекла лужа крови – через рот и задний проход. Моя сорочка спереди вся была ею пропитана. Я вынула его из кровавой постели и выбежала на улицу. Там собрались соседи – на всех лицах скорбь и страх. У некоторых в глазах стояли слезы. А выла я сама.





Знак ведьмы




Когда я была маленькой, отец, бывало, рассказывал, как служил юнгой на корабле. Обыкновенно он пугал нас этими историями, если мы плохо слушались. Особенно любил он рассказывать про порку и про то, как изувеченного моряка отвязывали от мачты и сажали в бочку с соленой водой. По его словам, самые жестокие боцманы секли так, чтобы удары приходились на одно и то же место, откуда длинными клочьями свисала содранная кожа. Некоторые умельцы, говорил отец, так метко орудовали плетью, что рассекали мышцы до костей.

Чума обладает тем же коварством. Ее удары сыплются и сыплются на оголенное горе: не успеешь оплакать одного близкого, а на руках у тебя уже хворает другой. Джейми проливал горькие слезы по умершему брату, но вскоре всхлипы его превратились в горячечные стоны больного. Мой веселый мальчик любил жизнь и изо всех сил за нее цеплялся. Элинор Момпельон была рядом с самого начала, и больше всего из череды мрачных, безрадостных дней и ночей мне запомнился ее нежный голос.

– Анна, должна признаться, мой Майкл заподозрил чуму, как только посетил заболевшего мистера Викарса. Как тебе известно, еще недавно он был студентом Кембриджа. После этого случая он немедля написал своим товарищам с просьбой узнать у великих врачей, которые там преподают, о новейших лекарствах и предохранительных средствах против чумы. Сегодня он получил ответ.

Она развернула письмо и пробежала его глазами. Заглянув ей через плечо, я попыталась прочесть, что там написано, но хотя почерк был очень красив, я привыкла к печатному тексту и с трудом разбирала слова.

– Автор письма – дорогой друг мистера Момпельона, поэтому несколько пассажей в начале посвящены приветствиям, тревогам и выражению надежды, что мистер Момпельон все же обманулся в своих подозрениях. Но вот здесь он наконец переходит к сути и утверждает, что ученые мужи возлагают большие чаяния на кое-какие новые средства.

Так, по совету лучших умов и из самых лучших побуждений, мой бедный мальчик подвергался болезненным процедурам, которые, вероятно, лишь продлили его страдания.

Если у мистера Викарса нарыв был на шее, то у Джейми он проступил под мышкой, и малыш мой жалобно плакал от боли, держа руку подальше от тела, чтобы на него не давить. Первым делом я испробовала припарки из морской соли и ржаной муки, замешав их на яичном желтке и закрепив на теле Джейми с помощью мягкой кожаной повязки. Но припухлость продолжала расти, сделавшись сначала размером с грецкий орех, а затем с гусиное яйцо, и все никак не лопалась. К письму прилагался рецепт лекарства, рекомендованного Королевской коллегией врачей, и его мы с миссис Момпельон приготовили следующим. Надлежало взять большую луковицу, начинить ее измельченными листьями руты, сушеными фигами и венецианским териаком[14], а затем запечь на углях. К счастью для нас, как я тогда считала, у Мем Гоуди нашлись и фиги, и териак – смесь из меда и множества редких ингредиентов, требующая длительного приготовления.

Я запекла луковицы и одну за другой прикладывала к болячке, пока мой мальчик дергался, орал и обливался потом от боли. Нет ничего хуже, чем мучить родного ребенка, даже если пытаешься его спасти. Я и сама проливала слезы, прилаживая эти ненавистные припарки, а затем усадила Джейми к себе на колени и стала укачивать, утешая и отвлекая его любимыми песенками и сочиненными на ходу сказками.

– Давным-давно жил да был в одном далеком краю мальчик, – шептала я ночью, чувствуя постоянную надобность отгонять безмолвный мрак болтовней. – Он был славным мальчиком, но очень бедным и всю жизнь прожил в темной комнате, где должен был трудиться денно и нощно, пока не выбьется из сил. В комнате была всего одна дверь, но мальчик ни разу не отворял ее и не знал, что за ней, а потому боялся этой двери. И хотя он жаждал увидеть, что кроется за пределами комнаты, у него никогда не хватало духу повернуть ручку. Но однажды ему явилась крылатая дева в золотом сиянии. «Пора, – сказала она. – Ты был очень прилежным мальчиком и хорошо делал свою работу. Теперь ты можешь отложить ее и пойти со мной». И она отворила дверь, и за дверью оказался самый красивый сад на свете. В саду играли и смеялись ребятишки. Они взяли мальчика за руки и стали показывать ему все чудеса его нового дома. С тех пор он жил и играл в золотом сиянии вечно, и ничто ему больше не угрожало. – Веки Джейми дрогнули, и он слабо улыбнулся. Я поцеловала его и прошептала: – Не бойся, родимый, не бойся.

Наутро Энис Гоуди принесла целебное снадобье – как она объяснила, это был отвар пижмы девичьей с добавлением сладкой настойки полыни. Прежде чем дать его Джейми, она положила руки ему на грудь, как у них с теткой было заведено, и пробормотала: «Да направят семь сторон действие этого лекарства. Да благословят его мои древние прародительницы. Да будет так». Также она принесла мазь с мятным запахом и попросила дозволения втереть ее в кожу Джейми, чтобы снять жар. Усевшись на пол, спиной к стене, она положила его себе на ноги так, чтобы голова его покоилась у нее на коленях, а ножки упирались ей в живот. Медленными, ритмичными движениями она водила руками по его телу, тихонько напевая:

– Два ангела пришли с востока. Один принес огонь, другой – мороз. Огонь, уйди! Мороз, приди скорей! Именем усопших матерей.

Ее стараниями Джейми перестал метаться и скулить. Теперь он лежал смирно, не сводя пристального взгляда с ее лица.