– Очень хороший. А как он был добр к моим малышам! (Либ склонила голову набок и искоса на меня взглянула.) И ко мне, – добавила я. – Впрочем, как и ко всем.
– Сдается мне, свекровь хотела сосватать за него Нелл, – сказала она.
Нелл была единственной дочерью в семье Хэнкоков, и братья так истово берегли ее честь, что мы часто шутили, дескать, она никогда не выйдет замуж, потому как ни один мужчина не сможет приблизиться к ней настолько, чтобы как следует ее разглядеть. Зная о похождениях мистера Викарса, я невольно рассмеялась.
– Найдется в этой деревне хоть одна женщина, чьи мысли не занимала его постель?
Как я уже говорила, мы с Либ тесно дружили, а потому поверяли друг другу все свои девичьи тайны. Вот я и разоткровенничалась по привычке – сперва о своем вожделении, о чем я вправе была поведать, а затем об утехах Энис с моим жильцом, о чем следовало бы умолчать.
– Только не вздумай разносить эти вести по всему дому, – сказала я под конец, нехотя поднимаясь, чтобы продолжить путь.
Хохоча, она толкнула меня в плечо:
– Ой, можно подумать, я стану рассказывать, кто с кем кувыркался, при матушке Хэнкок и полном доме мужчин! Странное же у тебя представление о нашей семье. Если за столом у Хэнкоков и обсуждается нечто подобное, то разве что случка овец!
Тут уж мы обе засмеялись, и на этом, поцеловавшись на прощанье, пошли каждая по своим делам.
Кусты ежевики, растущие у кромки поля, блестели темно-зеленой листвой, налитые ягоды на них уже краснели. Жирные ягнята – шерсть золотится на солнце – щипали сочную траву. Но, несмотря на дивные виды, последние полмили до Бредфорд-холла всегда были неприятны, даже если я не валилась с ног от усталости. Я недолюбливала все семейство, а полковника попросту боялась. И сама себя корила за то, что поддаюсь страху. Все говорили, что полковник Генри Бредфорд был умным и необычайно доблестным командиром. Возможно, военные успехи вскружили ему голову, а может, такому человеку и вовсе не следовало уходить на покой в сельской глуши. Так или иначе, в том, как он командовал в своем доме, не было и намека на мудрость.
Полковник получал извращенное наслаждение, принижая свою жену. Та происходила из богатой, но не родовитой семьи; красивая пустышка, пробудившая в нем бурные чувства, не остывавшие ровно до тех пор, пока он не прикарманил ее приданое. Он никогда не упускал случая пренебрежительно отозваться о ее родне или посмеяться над ее невежеством. Хотя она не утратила красоты, годы такого обращения совершенно расстроили ее нервы. Она жила в постоянном страхе и волнении, никогда не зная, к чему еще придерется муж, и из-за этого не давала покоя прислуге и вечно меняла заведенные в хозяйстве порядки, усложняя простейшие задачи. Сын Бредфордов – пьяница, повеса и фанфарон, – по счастью, почти не покидал Лондона. В тех редких случаях, когда он бывал дома, я под разными предлогами отказывалась от работы, а если не могла себе этого позволить, старалась не попадаться ему на глаза и уж точно никогда не оставаться с ним наедине. Мисс Бредфорд, как я уже сказала, была надменна и неприветлива, и единственной ее добродетелью можно считать искреннюю заботу о матери. Когда полковника не случалось дома, мисс Бредфорд удавалось успокоить мать, и тогда можно было работать, не боясь попреков или истерики. Но стоило ему возвратиться, и все, от миссис Бредфорд и ее дочери до последней судомойки, поджимали хвост, будто провинившиеся дворняги.
Поскольку в Бредфорд-холле держали довольно обширный штат прислуги, меня нанимали, лишь когда в поместье собиралось большое или важное общество. Главный зал, убранный для званых обедов, выглядел превосходно. Две массивные скамьи со шкафами в спинках, обыкновенно стоявшие у стены, придвигали к столу, темный дуб натирали до густого черного блеска. По осени, после того как забивали свиней, от запаха копченых боков, развешанных внутри, кружилась голова. Но к исходу лета, когда бекон давно уже был съеден, оставался лишь приятный запах дыма, едва уловимый за более свежими ароматами лаванды и пчелиного воска. В скупом свете тускло блестело столовое серебро, а в глубоких бокалах сияло канарское вино, от которого даже холодные лица Бредфордов окрашивались румянцем. Разумеется, никто не удосужился сообщить мне, какие гости соберутся нынче за обедом, однако было приятно увидеть среди дюжины приглашенных знакомые лица Момпельонов.
Присутствие Элинор Момпельон очень льстило полковнику. Во-первых, в тот вечер она выглядела особенно изысканно в кремовом платье простого покроя. В бледных волосах поблескивала горстка жемчужин. Но еще больше, чем ее утонченную красоту, полковник ценил ее связи. Ее семья была одной из старейших во всем графстве и владела обширнейшими землями. Говаривали, что ради Момпельона она отвергла другого ухажера, который сделал бы ее герцогиней. Для полковника Бредфорда это было непостижимо. Впрочем, от него ускользали многие ее достоинства. Он понимал лишь одно: знакомство с ней укрепит его положение в обществе, а остальное его не заботило. Когда я потянулась за ее тарелкой из-под супа, Элинор Момпельон, сидевшая по левую руку от полковника, дотронулась до рукава другого своего соседа – лондонского господина, болтавшего без умолку, – и с участливой улыбкой обратилась ко мне:
– Анна, надеюсь, ты оправилась после этой кошмарной ночи?
Полковник со звяканьем опустил нож на тарелку и шумно втянул воздух. Я не поднимала глаз от стопки посуды, которую держала в руках, опасаясь даже мельком взглянуть в его сторону.
– Благодарю вас, мэм, вполне, – проговорила я и перешла к следующему гостю, пока она еще о чем-нибудь не справилась и полковника не хватил удар.
Прислуживая в Бредфорд-холле, я приучила себя не отвлекаться от своих обязанностей, а на светские беседы, обыкновенно весьма заурядные, обращать не больше внимания, чем на щебетанье птиц в далекой роще. В тот день за большим обеденным столом не было общей темы для разговора. Гости обменивались с соседями пустыми любезностями, и голоса их сливались в тихий гул, в котором по временам различим был фальшивый смех мисс Бредфорд. Так было, когда я уносила тарелки из-под мясного. Когда же я подавала десерт, за окном уже сгустилась тьма, в зале горели свечи, а все общество слушало молодого лондонца. Таких господ не часто увидишь в нашей деревне: из-под громоздкого, вычурного парика выглядывало худое напудренное лицо, затерявшееся в массе кудрей. На правой щеке у него чернела мушка. Похоже, слуга Бредфордов, помогавший ему с туалетом, не умел приклеивать эти модные украшения, ибо, когда молодой человек жевал, мушка трепыхалась. С первого же взгляда он показался мне посмешищем, но теперь вид у него сделался мрачный, и, пока он что-то рассказывал, его руки в кружевных манжетах порхали над столом, точно мотыльки, отбрасывая длинные тени. Обращенные к нему лица показались мне бледными и встревоженными.
– Видели бы вы, что творится на дорогах! Всё заполонили всадники, фургоны и телеги со всяким скарбом. Уж поверьте, все, кто способен покинуть город, либо уже сделали это, либо намереваются. Бедняки меж тем разбивают палатки на Хэмпстедской пустоши. Люди, вынужденные куда-либо идти пешком, ступают ровно посередине дороги, чтобы избежать заразных испарений, сочащихся из домов. Те, чей путь лежит через бедные приходы, закрывают лица масками с длинными птичьими клювами, набитыми целебными травами. Люди ходят по улицам, точно пьяные, выписывая зигзаги, чтобы разминуться с другими прохожими. А в наемную карету не сядешь: вдруг там ехал зараженный? – Гость понизил голос и огляделся по сторонам, упиваясь всеобщим вниманием. – Поговаривают, из тех домов, что помечены красным крестом, доносятся крики умирающих, запертых там в одиночестве. Небесные сферы пришли в движение. Ходят слухи, что король намеревается перенести двор в Оксфорд. Сам я не вижу смысла задерживаться в Лондоне. Город так быстро пустеет, что и достойного общества уже не сыскать. На улицах нынче не увидишь ни завитого парика, ни напудренного лица, ибо ни богатство, ни связи не защитят от чумы.
Всех точно обухом по голове ударило это страшное слово. У меня померкло в глазах, будто в ярко освещенной комнате разом задули все свечи. Я сжала в руках блюдо с десертом, чтобы его не уронить, и застыла на месте, пытаясь дышать как можно глубже. Мне не раз доводилось видеть, как болезнь сводит людей в могилу. Мало ли на свете лихорадок, способных отнять жизнь? К тому же Джордж Викарс не был в окрестностях Лондона больше года. Пасть жертвой тамошнего поветрия он никак не мог. И тут мне вспомнились яркие полотна, развевающиеся на ветру перед моим домом.
Полковник Бредфорд кашлянул.
– Полноте, Роберт! Вы напугаете дам. Смотрите, как бы они не отказались от вашего общества из страха подхватить заразу.
– Вот вы шутите, сэр, а на заставе к северу от Лондона нам встретилась разъяренная толпа деревенских мужиков с вилами и мотыгами, не пускавшая в местную гостиницу путников из столицы. Впрочем, место было прескверное, я бы в таком не заночевал даже в дурную погоду и потому спокойно проехал дальше. Но еще немного – и быть лондонцем станет зазорно. Все поголовно начнут выдумывать себе сельские биографии, вот увидите. Вскорости вы узнаете, что последние годы я провел в каком-нибудь Ветванге, а не в Вестминстере.
Эта фраза вызвала некоторое замешательство, поскольку место, которое высмеивал молодой человек, было куда значительнее того, где его принимали сейчас.
– Хорошо, что вы оттуда выбрались, а? – сказал полковник, чтобы сгладить неловкость. – Здесь у нас воздух чистый, никаких вам гнилых горячек[10].
Момпельоны многозначительно переглянулись. Пытаясь унять дрожь в руках, я поставила блюдо на стол, отошла в тень и прислонилась к стене.
– Вы не поверите, – продолжал молодой человек, – есть люди, которые давно могли уехать, но решили этого не делать. Лорд Рэдиссон (полагаю, вы знакомы с его светлостью) неоднократно заявлял, что считает своим долгом остаться и «подать пример» остальным. Пример чего? Мучительной смерти?
– Подумайте, что вы говорите, – вмешался мистер Момпельон.
Едва раздался его голос – низкий, звучный, серьезный, – и беззаботный смех Бредфордов тотчас же оборвался. Полковник обернулся к нему, вздернув бровь, будто услышал грубость. Миссис Бредфорд смущенно закашлялась.
Священник продолжил:
– Если при каждой новой вспышке все, кто могут, будут спасаться бегством, то семена болезни разнесутся по всей стране, пока не останется ни одного безопасного уголка и зараза не увеличится тысячекратно. Раз уж Господь наслал на людей эту кару, полагаю, ему угодно, чтобы каждый встречал ее там, где находится, и своим мужеством сдерживал угрозу.
– Вот как? – надменно произнес полковник. – А что, если Господь нашлет льва, чтобы тот изорвал вашу плоть, вы и тогда не двинетесь с места? Сомневаюсь. Вы убежите от опасности, как любой разумный человек.
– Превосходная аналогия, сэр, – ответил мистер Момпельон звонким, повелительным голосом, какой использовал за кафедрой. – Давайте углубимся в нее. Ибо я уж точно не выберу бегство, если буду знать, что, спасаясь, приведу его к жилищам невинных, нуждающихся в моей защите.
При упоминании о невинных перед глазами у меня мелькнуло личико Джейми. Что, если лондонец прав? Джейми было не оторвать от мистера Викарса. За день до начала болезни Джейми карабкался ему на спину и скакал у его ног.
В наступившей тишине раздался голос лондонского господина:
– Очень смело с вашей стороны, сэр, но должен сказать вам, те, кто хоть что-то смыслит в этом недуге, то есть врачи и хирурги-цирюльники[11], поспешнее всех покинули город. Нынче никто не поставит вам банки против кашля и не пустит кровь при подагре, даже за соверен. Из чего можно заключить, что врачи уже дали свое предписание: лучшее лекарство против чумы – это немедля уезжать прочь. И лично я намерен свято ему следовать.
– Вы говорите «свято», однако, на мой взгляд, это неудачное слово, – заметил мистер Момпельон. – Если уж речь пошла о святом, не будем забывать, что во власти Господа как оберегать человека в беде, так и насылать беду на него, и тут уж никто из нас не спасется, как бы быстро мы ни бежали.
– Разумеется. Однако многие из тех, кто так считал, превратились в гниющие трупы, которые свозят на погребальных телегах к огромным ямам.
Мисс Бредфорд изобразила, что ей дурно, коснувшись лба ладонью, но глаза ее горели любопытством. Заметив, что она жаждет подробностей, молодой человек продолжил:
– Я слышал это от знакомого, чей слуга, тщетно пытавшийся разыскать родственника, видел все своими глазами. По словам этого малого, трупы сваливают в яму столь бесцеремонно, будто это дохлые собаки. Слой тел, горсть-другая земли, а сверху еще слой. Так они и лежат, что коржи в торте.
Он указал на торт, который я чуть раньше поставила на стол. Момпельоны вздрогнули, а молодой человек, довольный своей остротой, вновь обратился к священнику:
– А знаете ли вы, кто первый последовал за врачами? Ну как же, англиканские священники вроде вас самого. Именно поэтому во многих лондонских церквях службы ведут нонконформисты[12].
Майкл Момпельон уставился на свои руки, сложенные на коленях.
– Коли так, сэр, это очень прискорбно. Если то, что вы говорите, правда, мои братья по вере поступили малодушно. – Вздохнув, он взглянул на свою жену. – Быть может, они считают, что Господь сам теперь проповедует всему городу и нет нужды прибавлять свой голос к грому, исходящему из уст его.
Счастье, что той ночью было полнолуние, иначе я бы непременно свалилась в канаву по пути домой. Хотя ноги уже не держали меня, а колючие растения впивались в лодыжки и цеплялись за юбку, я шла без передыху, почти бежала. Когда я зашла в дом, дочка Мартинов, дремавшая у огня, тяжело поднялась на ноги. Не в силах вымолвить ни слова, я скинула плащ и поспешила наверх. В квадрате серебристого света лежали два маленьких тела. Оба малыша дышали ровно. Джейми обнимал брата одной рукой. Я в страхе протянула к нему ладонь. Мои пальцы коснулись нежной кожи. Слава Богу, лоб был прохладен.
– Спасибо, – пробормотала я. – Господи, спасибо.
Крысиный мор
Шли недели, наступила осень – не припомню, чтобы в сентябре хоть раз была такая чудесная погода. Кому-то наш холмистый край покажется унылым, и я могу это понять: земля вся изрыта горняками, среди пустошей, словно виселицы, стоят деревянные вороты, а бледно-розовые заросли вереска рассекают кротовины отвалов. Наша природа не ослепляет. У нас один яркий цвет – зеленый, зато во множестве оттенков: изумрудный бархат мхов, темная блестящая путаница плющей, а по весне сияющая зелень молодой травы. В остальном местность эта соткана из серых лоскутков. Белесо-серая нагота известняка, более теплые, охристо-серые отложения песчаника, из которого выстроены наши дома. Серый купол неба и белогрудые облака, наползающие на взгорья, – кажется, если привстать на цыпочки, можно зарыться руками в их мягкость.
Но те первые недели осени, вопреки обыкновению, были залиты солнечным светом. Дни стояли ясные, воздух был сухой и теплый, ни намека на заморозки. Джейми с Томом не хворали, и я так этому радовалась, что каждый день был как праздник. Джейми, правда, приуныл, тоскуя по своему сердечному другу мистеру Викарсу. Сказать по правде, даже гибель родного отца он перенес легче, ведь обыкновенно, когда Сэм возвращался с выработки, Джейми уже спал, и они проводили вместе не так уж много времени. Что до мистера Викарса, за те короткие месяцы, что он прожил под нашей крышей, он стал незаменим. Его смерть оставила в нашей жизни прореху, которую я старалась заполнить, превращая каждодневные хлопоты в игру, чтобы Джейми не так остро ощущал утрату.
После дневных трудов я ходила на пастбище – убедиться, что ни одна овца не угодила копытом в нору и не запуталась в колючем кустарнике, а ягнята не отстали от маток. Я брала с собой Джейми, и по пути мы останавливались то у груды камней, то у дерева с дуплом, чтобы они поведали нам свои истории. Грибы, карабкавшиеся по упавшей ветке, в нашей сказке становились ступенями, что ведут в жилище фейри, а шляпка от желудя – чашей, оставшейся после пира лесных мышей.
Поголовье у нас небольшое, всего двадцать одна овца. Я сразу взяла за правило пускать на мясо всякую самку, показавшую себя нерадивой матерью, и, если погода была добрая, окот всегда проходил легко. Минувшей весной стадо уже давало приплод, и чего я точно не ожидала увидеть, так это суягную матку. Она лежала на боку, в тени рябины с краснеющей наперекор жаркой погоде листвой. Вывалив язык, матка пыхтела и тужилась. Я уложила Тома на поросшую клевером лужайку и опустилась на колени возле овцы. Джейми стоял у меня за спиной, наблюдая, как я просовываю руку внутрь, чтобы все там немного растянуть. Я нащупала пуговку носа и твердь одного копытца, но хорошенько обхватить его никак не удавалось.
– Мам, дай я тебе помогу! – предложил Джейми.
Взглянув на его крошечные пальчики, я согласилась и усадила его перед собой. Разверстый проход был похож на большой блестящий цветок. Ручки Джейми с легкостью проскользнули в склизкое, влажное лоно. Нашарив шишковатые колени ягненка, вставшего задом, он вскрикнул. Я уперлась пятками в туловище овцы, и вместе мы стали тянуть, Джейми, напрягая все свои детские силенки, – за колени, а я – за копытца. Вдруг с чавкающим хлопком из овечьего нутра вылетел мокрый комок шерсти, и мы повалились на траву. Ягненок родился славный: мелкий, но крепенький – нежданный подарок. Овца была молодая, прежде не ягнившаяся, и я с удовлетворением отметила, что она тотчас принялась облизывать мордочку своего малыша. Вскоре ее старания были вознаграждены громким чихом. Мы засмеялись, глаза у Джейми были круглые от гордости и восторга.
Предоставив матери слизывать со шкуры ягненка остатки желтоватого плодного пузыря, мы спустились к ручью, чтобы смыть с себя слизь и кровь. Вода бежала по сланцу, пенясь и журча. После стольких трудов нам было жарко, да еще и солнце припекало, поэтому я раздела Джейми донага, чтобы он поплескался в ручье, а сама, подобрав юбку и стянув чулки, выстирала его сорочку и свой передник и развесила их сушиться на кусте. Затем, сняв косынку с плеч и развязав чепец, я села на плоский камень, погрузила стопы в воду и дала Тому грудь. Поглаживая его пушистую маковку, я наблюдала, как Джейми играет в прохладной воде. Джейми как раз достиг того возраста, когда, глядя на своего малыша, мать понимает, что он уже не малыш, а оформившееся дитя. Округлости вытянулись в стройные линии: толстенькие, рыхлые ножки стали длинными и упругими, туловище с круглым животиком превратилось в тонкий стан. Лицо стало вдруг способно ко всем чувствам, гладкое, без складочек на подбородке и пухлости щек. Я не могла налюбоваться на его новое тело, на лоск его кожи, на изгиб шеи и наклон золотистой головы, на глаза, вечно с любопытством взирающие на какое-нибудь новое чудо.
Размахивая руками, чтобы удержать равновесие, Джейми скакал с камня на камень в погоне за юркими синими стрекозами. Одна из них села на ветку, валявшуюся возле моей руки. Прозрачные крылышки с прожилками радужно переливались на солнце, точно витражи в нашей церкви. Легонько коснувшись ветки пальцем, я ощутила частые подрагивания, а прислушавшись, уловила слабое жужжание крыльев. Внезапно стрекоза взметнулась в воздух и спикировала на пролетавшую мимо осу. Ноги, с виду хрупкие ниточки, железной хваткой сомкнулись на тельце осы. Мощные челюсти пожрали ее прямо в полете. Вот так, беззаботно подумала я. Рождение и смерть, нежданно-негаданно.
Я откинулась на спину и закрыла глаза. Должно быть, я на минутку задремала, не то я бы уж точно услышала тяжелую поступь с той стороны, где росли деревья. Так или иначе, когда я открыла глаза и поймала его взгляд, поднятый от книги, которую он держал в руках, мистер Викарс уже подошел почти вплотную. Я подскочила на месте и принялась судорожно шнуровать корсет. Том распахнул розовый ротик и завопил от негодования из-за того, что его оторвали от груди.
Священник вскинул руку и ласково улыбнулся.
– Он вправе сетовать на мое вторжение. Прошу, не тревожься, Анна. Я вовсе не хотел застигнуть тебя врасплох. Я так увлекся книгой и прелестью этого дня, что попросту вас не заметил.
От неожиданности и смущения я не нашлась что ответить. К моему изумлению, он не пошел дальше, а уселся на соседнюю глыбу и, стащив сапоги, окунул стопы в ручей. Затем зачерпнул пригоршню прозрачной прохлады, плеснул себе в лицо и пробежал пальцами по длинным черным волосам. Подставив лицо бликам света, он прикрыл глаза.
– Как легко чувствовать благость Божью в такой день! – прошептал он. – Порой я спрашиваю себя: зачем мы запираемся в церквях? Разве может человек создать хоть что-то столь же одухотворяющее, как это местечко?
Я по-прежнему молчала, дура дурой, не в силах овладеть собой и придумать ответ. Том извивался и громко плакал. Мистер Момпельон протянул к нему руки. Я была озадачена, но позволила ему подержать малыша. Каково же было мое удивление, когда он умело взял его на руки, упер подбородком себе в плечо и стал похлопывать по спинке. Том почти тотчас перестал плакать и обильно срыгнул. Преподобный рассмеялся.
– Я многому научился, заботясь о младших сестрах. Мужчине должно держать ребенка прямо, чтобы малыш не искал сосок. – Прочитав изумление на моем лице, мистер Момпельон снова засмеялся и добавил: – Не думай, будто жизнь священника протекает исключительно среди высоких слов, произнесенных с высокой кафедры. – Он кивнул в сторону Джейми, который увлеченно строил плотину из веток ниже по течению, не обращая на нас никакого внимания: – Все мы поначалу голые дети, играющие в грязи.
Сказав это, он отдал мне Тома, поднялся и пошлепал по воде к Джейми. Однако на полпути поскользнулся на мшистом камне и яростно замахал руками, чтобы не упасть. Джейми вскочил на ноги и давай смеяться бесстыжим, безудержным смехом трехлетнего ребенка. Я метнула на него грозный взгляд, но Майкл Момпельон закинул голову и сам расхохотался, а затем, поднимая фонтаны брызг, подбежал к моему визжащему мальчику, подхватил его и подбросил в воздух. Они еще долго так играли. Наконец мистер Момпельон возвратился к нам с Томом и вновь сел на берегу. Он вздохнул и зажмурился, на губах его блуждала легкая улыбка.
– Мне жаль тех, кто живет в городах и не умеет все это любить: сладкий запах водных растений и простые, каждодневные чудеса творения. Именно о подобных чудесах я и читал, когда потревожил вас. Не желаешь послушать отрывок из моего текста?
Я кивнула, и он открыл книгу.
– Это трактат Блаженного Августина, монаха и великого богослова прошлого с Варварийского берега Африки. Августин рассуждает о том, что мы имеем в виду, говоря о чудесах.
Я уже не помню всего, что он читал. Зато помню, как его голос сливался с пением ручья, что придавало словам особую музыкальность.
«Подумайте о смене дня и ночи… о том, как осенью опадает листва, а весною возвращается снова, о бесконечной силе семян… а затем дайте мне человека, который видит и ощущает все это впервые и не лишен дара речи, – чудеса эти восхитят его и потрясут до глубины души»[13].
Мне хотелось послушать еще, и если бы я так не робела при нем, то непременно попросила бы продолжить. Хотя я ежедневно трудилась в его доме, запросто беседовать я могла лишь с его женой. Не то чтобы он был ко мне строг, вовсе нет, однако его так занимали высокие материи, что мелкие домашние события совершенно ускользали от его внимания. Я старалась не путаться у него под ногами и могу с гордостью доложить, что почти не давала ему повода меня замечать. Вот и теперь молчаливо и мечтательно я смотрела в пустоту. Прочтя в моем отрешенном взгляде скуку или непонимание, он поспешно поднялся, взял сапоги и сказал, что не станет долее навязывать мне свое общество и что его ждут дела.
Тут уж я нашла в себе силы поблагодарить его – и от всей души – за то, что он счел возможным поделиться со мной этими великими мыслями.
– Ибо для меня непостижимо, как такой благородный мыслитель мог найти единение с такими простыми вещами, как почва и смена времен года.
Священник ласково улыбнулся.
– Сдается мне, свекровь хотела сосватать за него Нелл, – сказала она.
Нелл была единственной дочерью в семье Хэнкоков, и братья так истово берегли ее честь, что мы часто шутили, дескать, она никогда не выйдет замуж, потому как ни один мужчина не сможет приблизиться к ней настолько, чтобы как следует ее разглядеть. Зная о похождениях мистера Викарса, я невольно рассмеялась.
– Найдется в этой деревне хоть одна женщина, чьи мысли не занимала его постель?
Как я уже говорила, мы с Либ тесно дружили, а потому поверяли друг другу все свои девичьи тайны. Вот я и разоткровенничалась по привычке – сперва о своем вожделении, о чем я вправе была поведать, а затем об утехах Энис с моим жильцом, о чем следовало бы умолчать.
– Только не вздумай разносить эти вести по всему дому, – сказала я под конец, нехотя поднимаясь, чтобы продолжить путь.
Хохоча, она толкнула меня в плечо:
– Ой, можно подумать, я стану рассказывать, кто с кем кувыркался, при матушке Хэнкок и полном доме мужчин! Странное же у тебя представление о нашей семье. Если за столом у Хэнкоков и обсуждается нечто подобное, то разве что случка овец!
Тут уж мы обе засмеялись, и на этом, поцеловавшись на прощанье, пошли каждая по своим делам.
Кусты ежевики, растущие у кромки поля, блестели темно-зеленой листвой, налитые ягоды на них уже краснели. Жирные ягнята – шерсть золотится на солнце – щипали сочную траву. Но, несмотря на дивные виды, последние полмили до Бредфорд-холла всегда были неприятны, даже если я не валилась с ног от усталости. Я недолюбливала все семейство, а полковника попросту боялась. И сама себя корила за то, что поддаюсь страху. Все говорили, что полковник Генри Бредфорд был умным и необычайно доблестным командиром. Возможно, военные успехи вскружили ему голову, а может, такому человеку и вовсе не следовало уходить на покой в сельской глуши. Так или иначе, в том, как он командовал в своем доме, не было и намека на мудрость.
Полковник получал извращенное наслаждение, принижая свою жену. Та происходила из богатой, но не родовитой семьи; красивая пустышка, пробудившая в нем бурные чувства, не остывавшие ровно до тех пор, пока он не прикарманил ее приданое. Он никогда не упускал случая пренебрежительно отозваться о ее родне или посмеяться над ее невежеством. Хотя она не утратила красоты, годы такого обращения совершенно расстроили ее нервы. Она жила в постоянном страхе и волнении, никогда не зная, к чему еще придерется муж, и из-за этого не давала покоя прислуге и вечно меняла заведенные в хозяйстве порядки, усложняя простейшие задачи. Сын Бредфордов – пьяница, повеса и фанфарон, – по счастью, почти не покидал Лондона. В тех редких случаях, когда он бывал дома, я под разными предлогами отказывалась от работы, а если не могла себе этого позволить, старалась не попадаться ему на глаза и уж точно никогда не оставаться с ним наедине. Мисс Бредфорд, как я уже сказала, была надменна и неприветлива, и единственной ее добродетелью можно считать искреннюю заботу о матери. Когда полковника не случалось дома, мисс Бредфорд удавалось успокоить мать, и тогда можно было работать, не боясь попреков или истерики. Но стоило ему возвратиться, и все, от миссис Бредфорд и ее дочери до последней судомойки, поджимали хвост, будто провинившиеся дворняги.
Поскольку в Бредфорд-холле держали довольно обширный штат прислуги, меня нанимали, лишь когда в поместье собиралось большое или важное общество. Главный зал, убранный для званых обедов, выглядел превосходно. Две массивные скамьи со шкафами в спинках, обыкновенно стоявшие у стены, придвигали к столу, темный дуб натирали до густого черного блеска. По осени, после того как забивали свиней, от запаха копченых боков, развешанных внутри, кружилась голова. Но к исходу лета, когда бекон давно уже был съеден, оставался лишь приятный запах дыма, едва уловимый за более свежими ароматами лаванды и пчелиного воска. В скупом свете тускло блестело столовое серебро, а в глубоких бокалах сияло канарское вино, от которого даже холодные лица Бредфордов окрашивались румянцем. Разумеется, никто не удосужился сообщить мне, какие гости соберутся нынче за обедом, однако было приятно увидеть среди дюжины приглашенных знакомые лица Момпельонов.
Присутствие Элинор Момпельон очень льстило полковнику. Во-первых, в тот вечер она выглядела особенно изысканно в кремовом платье простого покроя. В бледных волосах поблескивала горстка жемчужин. Но еще больше, чем ее утонченную красоту, полковник ценил ее связи. Ее семья была одной из старейших во всем графстве и владела обширнейшими землями. Говаривали, что ради Момпельона она отвергла другого ухажера, который сделал бы ее герцогиней. Для полковника Бредфорда это было непостижимо. Впрочем, от него ускользали многие ее достоинства. Он понимал лишь одно: знакомство с ней укрепит его положение в обществе, а остальное его не заботило. Когда я потянулась за ее тарелкой из-под супа, Элинор Момпельон, сидевшая по левую руку от полковника, дотронулась до рукава другого своего соседа – лондонского господина, болтавшего без умолку, – и с участливой улыбкой обратилась ко мне:
– Анна, надеюсь, ты оправилась после этой кошмарной ночи?
Полковник со звяканьем опустил нож на тарелку и шумно втянул воздух. Я не поднимала глаз от стопки посуды, которую держала в руках, опасаясь даже мельком взглянуть в его сторону.
– Благодарю вас, мэм, вполне, – проговорила я и перешла к следующему гостю, пока она еще о чем-нибудь не справилась и полковника не хватил удар.
Прислуживая в Бредфорд-холле, я приучила себя не отвлекаться от своих обязанностей, а на светские беседы, обыкновенно весьма заурядные, обращать не больше внимания, чем на щебетанье птиц в далекой роще. В тот день за большим обеденным столом не было общей темы для разговора. Гости обменивались с соседями пустыми любезностями, и голоса их сливались в тихий гул, в котором по временам различим был фальшивый смех мисс Бредфорд. Так было, когда я уносила тарелки из-под мясного. Когда же я подавала десерт, за окном уже сгустилась тьма, в зале горели свечи, а все общество слушало молодого лондонца. Таких господ не часто увидишь в нашей деревне: из-под громоздкого, вычурного парика выглядывало худое напудренное лицо, затерявшееся в массе кудрей. На правой щеке у него чернела мушка. Похоже, слуга Бредфордов, помогавший ему с туалетом, не умел приклеивать эти модные украшения, ибо, когда молодой человек жевал, мушка трепыхалась. С первого же взгляда он показался мне посмешищем, но теперь вид у него сделался мрачный, и, пока он что-то рассказывал, его руки в кружевных манжетах порхали над столом, точно мотыльки, отбрасывая длинные тени. Обращенные к нему лица показались мне бледными и встревоженными.
– Видели бы вы, что творится на дорогах! Всё заполонили всадники, фургоны и телеги со всяким скарбом. Уж поверьте, все, кто способен покинуть город, либо уже сделали это, либо намереваются. Бедняки меж тем разбивают палатки на Хэмпстедской пустоши. Люди, вынужденные куда-либо идти пешком, ступают ровно посередине дороги, чтобы избежать заразных испарений, сочащихся из домов. Те, чей путь лежит через бедные приходы, закрывают лица масками с длинными птичьими клювами, набитыми целебными травами. Люди ходят по улицам, точно пьяные, выписывая зигзаги, чтобы разминуться с другими прохожими. А в наемную карету не сядешь: вдруг там ехал зараженный? – Гость понизил голос и огляделся по сторонам, упиваясь всеобщим вниманием. – Поговаривают, из тех домов, что помечены красным крестом, доносятся крики умирающих, запертых там в одиночестве. Небесные сферы пришли в движение. Ходят слухи, что король намеревается перенести двор в Оксфорд. Сам я не вижу смысла задерживаться в Лондоне. Город так быстро пустеет, что и достойного общества уже не сыскать. На улицах нынче не увидишь ни завитого парика, ни напудренного лица, ибо ни богатство, ни связи не защитят от чумы.
Всех точно обухом по голове ударило это страшное слово. У меня померкло в глазах, будто в ярко освещенной комнате разом задули все свечи. Я сжала в руках блюдо с десертом, чтобы его не уронить, и застыла на месте, пытаясь дышать как можно глубже. Мне не раз доводилось видеть, как болезнь сводит людей в могилу. Мало ли на свете лихорадок, способных отнять жизнь? К тому же Джордж Викарс не был в окрестностях Лондона больше года. Пасть жертвой тамошнего поветрия он никак не мог. И тут мне вспомнились яркие полотна, развевающиеся на ветру перед моим домом.
Полковник Бредфорд кашлянул.
– Полноте, Роберт! Вы напугаете дам. Смотрите, как бы они не отказались от вашего общества из страха подхватить заразу.
– Вот вы шутите, сэр, а на заставе к северу от Лондона нам встретилась разъяренная толпа деревенских мужиков с вилами и мотыгами, не пускавшая в местную гостиницу путников из столицы. Впрочем, место было прескверное, я бы в таком не заночевал даже в дурную погоду и потому спокойно проехал дальше. Но еще немного – и быть лондонцем станет зазорно. Все поголовно начнут выдумывать себе сельские биографии, вот увидите. Вскорости вы узнаете, что последние годы я провел в каком-нибудь Ветванге, а не в Вестминстере.
Эта фраза вызвала некоторое замешательство, поскольку место, которое высмеивал молодой человек, было куда значительнее того, где его принимали сейчас.
– Хорошо, что вы оттуда выбрались, а? – сказал полковник, чтобы сгладить неловкость. – Здесь у нас воздух чистый, никаких вам гнилых горячек[10].
Момпельоны многозначительно переглянулись. Пытаясь унять дрожь в руках, я поставила блюдо на стол, отошла в тень и прислонилась к стене.
– Вы не поверите, – продолжал молодой человек, – есть люди, которые давно могли уехать, но решили этого не делать. Лорд Рэдиссон (полагаю, вы знакомы с его светлостью) неоднократно заявлял, что считает своим долгом остаться и «подать пример» остальным. Пример чего? Мучительной смерти?
– Подумайте, что вы говорите, – вмешался мистер Момпельон.
Едва раздался его голос – низкий, звучный, серьезный, – и беззаботный смех Бредфордов тотчас же оборвался. Полковник обернулся к нему, вздернув бровь, будто услышал грубость. Миссис Бредфорд смущенно закашлялась.
Священник продолжил:
– Если при каждой новой вспышке все, кто могут, будут спасаться бегством, то семена болезни разнесутся по всей стране, пока не останется ни одного безопасного уголка и зараза не увеличится тысячекратно. Раз уж Господь наслал на людей эту кару, полагаю, ему угодно, чтобы каждый встречал ее там, где находится, и своим мужеством сдерживал угрозу.
– Вот как? – надменно произнес полковник. – А что, если Господь нашлет льва, чтобы тот изорвал вашу плоть, вы и тогда не двинетесь с места? Сомневаюсь. Вы убежите от опасности, как любой разумный человек.
– Превосходная аналогия, сэр, – ответил мистер Момпельон звонким, повелительным голосом, какой использовал за кафедрой. – Давайте углубимся в нее. Ибо я уж точно не выберу бегство, если буду знать, что, спасаясь, приведу его к жилищам невинных, нуждающихся в моей защите.
При упоминании о невинных перед глазами у меня мелькнуло личико Джейми. Что, если лондонец прав? Джейми было не оторвать от мистера Викарса. За день до начала болезни Джейми карабкался ему на спину и скакал у его ног.
В наступившей тишине раздался голос лондонского господина:
– Очень смело с вашей стороны, сэр, но должен сказать вам, те, кто хоть что-то смыслит в этом недуге, то есть врачи и хирурги-цирюльники[11], поспешнее всех покинули город. Нынче никто не поставит вам банки против кашля и не пустит кровь при подагре, даже за соверен. Из чего можно заключить, что врачи уже дали свое предписание: лучшее лекарство против чумы – это немедля уезжать прочь. И лично я намерен свято ему следовать.
– Вы говорите «свято», однако, на мой взгляд, это неудачное слово, – заметил мистер Момпельон. – Если уж речь пошла о святом, не будем забывать, что во власти Господа как оберегать человека в беде, так и насылать беду на него, и тут уж никто из нас не спасется, как бы быстро мы ни бежали.
– Разумеется. Однако многие из тех, кто так считал, превратились в гниющие трупы, которые свозят на погребальных телегах к огромным ямам.
Мисс Бредфорд изобразила, что ей дурно, коснувшись лба ладонью, но глаза ее горели любопытством. Заметив, что она жаждет подробностей, молодой человек продолжил:
– Я слышал это от знакомого, чей слуга, тщетно пытавшийся разыскать родственника, видел все своими глазами. По словам этого малого, трупы сваливают в яму столь бесцеремонно, будто это дохлые собаки. Слой тел, горсть-другая земли, а сверху еще слой. Так они и лежат, что коржи в торте.
Он указал на торт, который я чуть раньше поставила на стол. Момпельоны вздрогнули, а молодой человек, довольный своей остротой, вновь обратился к священнику:
– А знаете ли вы, кто первый последовал за врачами? Ну как же, англиканские священники вроде вас самого. Именно поэтому во многих лондонских церквях службы ведут нонконформисты[12].
Майкл Момпельон уставился на свои руки, сложенные на коленях.
– Коли так, сэр, это очень прискорбно. Если то, что вы говорите, правда, мои братья по вере поступили малодушно. – Вздохнув, он взглянул на свою жену. – Быть может, они считают, что Господь сам теперь проповедует всему городу и нет нужды прибавлять свой голос к грому, исходящему из уст его.
Счастье, что той ночью было полнолуние, иначе я бы непременно свалилась в канаву по пути домой. Хотя ноги уже не держали меня, а колючие растения впивались в лодыжки и цеплялись за юбку, я шла без передыху, почти бежала. Когда я зашла в дом, дочка Мартинов, дремавшая у огня, тяжело поднялась на ноги. Не в силах вымолвить ни слова, я скинула плащ и поспешила наверх. В квадрате серебристого света лежали два маленьких тела. Оба малыша дышали ровно. Джейми обнимал брата одной рукой. Я в страхе протянула к нему ладонь. Мои пальцы коснулись нежной кожи. Слава Богу, лоб был прохладен.
– Спасибо, – пробормотала я. – Господи, спасибо.
Крысиный мор
Шли недели, наступила осень – не припомню, чтобы в сентябре хоть раз была такая чудесная погода. Кому-то наш холмистый край покажется унылым, и я могу это понять: земля вся изрыта горняками, среди пустошей, словно виселицы, стоят деревянные вороты, а бледно-розовые заросли вереска рассекают кротовины отвалов. Наша природа не ослепляет. У нас один яркий цвет – зеленый, зато во множестве оттенков: изумрудный бархат мхов, темная блестящая путаница плющей, а по весне сияющая зелень молодой травы. В остальном местность эта соткана из серых лоскутков. Белесо-серая нагота известняка, более теплые, охристо-серые отложения песчаника, из которого выстроены наши дома. Серый купол неба и белогрудые облака, наползающие на взгорья, – кажется, если привстать на цыпочки, можно зарыться руками в их мягкость.
Но те первые недели осени, вопреки обыкновению, были залиты солнечным светом. Дни стояли ясные, воздух был сухой и теплый, ни намека на заморозки. Джейми с Томом не хворали, и я так этому радовалась, что каждый день был как праздник. Джейми, правда, приуныл, тоскуя по своему сердечному другу мистеру Викарсу. Сказать по правде, даже гибель родного отца он перенес легче, ведь обыкновенно, когда Сэм возвращался с выработки, Джейми уже спал, и они проводили вместе не так уж много времени. Что до мистера Викарса, за те короткие месяцы, что он прожил под нашей крышей, он стал незаменим. Его смерть оставила в нашей жизни прореху, которую я старалась заполнить, превращая каждодневные хлопоты в игру, чтобы Джейми не так остро ощущал утрату.
После дневных трудов я ходила на пастбище – убедиться, что ни одна овца не угодила копытом в нору и не запуталась в колючем кустарнике, а ягнята не отстали от маток. Я брала с собой Джейми, и по пути мы останавливались то у груды камней, то у дерева с дуплом, чтобы они поведали нам свои истории. Грибы, карабкавшиеся по упавшей ветке, в нашей сказке становились ступенями, что ведут в жилище фейри, а шляпка от желудя – чашей, оставшейся после пира лесных мышей.
Поголовье у нас небольшое, всего двадцать одна овца. Я сразу взяла за правило пускать на мясо всякую самку, показавшую себя нерадивой матерью, и, если погода была добрая, окот всегда проходил легко. Минувшей весной стадо уже давало приплод, и чего я точно не ожидала увидеть, так это суягную матку. Она лежала на боку, в тени рябины с краснеющей наперекор жаркой погоде листвой. Вывалив язык, матка пыхтела и тужилась. Я уложила Тома на поросшую клевером лужайку и опустилась на колени возле овцы. Джейми стоял у меня за спиной, наблюдая, как я просовываю руку внутрь, чтобы все там немного растянуть. Я нащупала пуговку носа и твердь одного копытца, но хорошенько обхватить его никак не удавалось.
– Мам, дай я тебе помогу! – предложил Джейми.
Взглянув на его крошечные пальчики, я согласилась и усадила его перед собой. Разверстый проход был похож на большой блестящий цветок. Ручки Джейми с легкостью проскользнули в склизкое, влажное лоно. Нашарив шишковатые колени ягненка, вставшего задом, он вскрикнул. Я уперлась пятками в туловище овцы, и вместе мы стали тянуть, Джейми, напрягая все свои детские силенки, – за колени, а я – за копытца. Вдруг с чавкающим хлопком из овечьего нутра вылетел мокрый комок шерсти, и мы повалились на траву. Ягненок родился славный: мелкий, но крепенький – нежданный подарок. Овца была молодая, прежде не ягнившаяся, и я с удовлетворением отметила, что она тотчас принялась облизывать мордочку своего малыша. Вскоре ее старания были вознаграждены громким чихом. Мы засмеялись, глаза у Джейми были круглые от гордости и восторга.
Предоставив матери слизывать со шкуры ягненка остатки желтоватого плодного пузыря, мы спустились к ручью, чтобы смыть с себя слизь и кровь. Вода бежала по сланцу, пенясь и журча. После стольких трудов нам было жарко, да еще и солнце припекало, поэтому я раздела Джейми донага, чтобы он поплескался в ручье, а сама, подобрав юбку и стянув чулки, выстирала его сорочку и свой передник и развесила их сушиться на кусте. Затем, сняв косынку с плеч и развязав чепец, я села на плоский камень, погрузила стопы в воду и дала Тому грудь. Поглаживая его пушистую маковку, я наблюдала, как Джейми играет в прохладной воде. Джейми как раз достиг того возраста, когда, глядя на своего малыша, мать понимает, что он уже не малыш, а оформившееся дитя. Округлости вытянулись в стройные линии: толстенькие, рыхлые ножки стали длинными и упругими, туловище с круглым животиком превратилось в тонкий стан. Лицо стало вдруг способно ко всем чувствам, гладкое, без складочек на подбородке и пухлости щек. Я не могла налюбоваться на его новое тело, на лоск его кожи, на изгиб шеи и наклон золотистой головы, на глаза, вечно с любопытством взирающие на какое-нибудь новое чудо.
Размахивая руками, чтобы удержать равновесие, Джейми скакал с камня на камень в погоне за юркими синими стрекозами. Одна из них села на ветку, валявшуюся возле моей руки. Прозрачные крылышки с прожилками радужно переливались на солнце, точно витражи в нашей церкви. Легонько коснувшись ветки пальцем, я ощутила частые подрагивания, а прислушавшись, уловила слабое жужжание крыльев. Внезапно стрекоза взметнулась в воздух и спикировала на пролетавшую мимо осу. Ноги, с виду хрупкие ниточки, железной хваткой сомкнулись на тельце осы. Мощные челюсти пожрали ее прямо в полете. Вот так, беззаботно подумала я. Рождение и смерть, нежданно-негаданно.
Я откинулась на спину и закрыла глаза. Должно быть, я на минутку задремала, не то я бы уж точно услышала тяжелую поступь с той стороны, где росли деревья. Так или иначе, когда я открыла глаза и поймала его взгляд, поднятый от книги, которую он держал в руках, мистер Викарс уже подошел почти вплотную. Я подскочила на месте и принялась судорожно шнуровать корсет. Том распахнул розовый ротик и завопил от негодования из-за того, что его оторвали от груди.
Священник вскинул руку и ласково улыбнулся.
– Он вправе сетовать на мое вторжение. Прошу, не тревожься, Анна. Я вовсе не хотел застигнуть тебя врасплох. Я так увлекся книгой и прелестью этого дня, что попросту вас не заметил.
От неожиданности и смущения я не нашлась что ответить. К моему изумлению, он не пошел дальше, а уселся на соседнюю глыбу и, стащив сапоги, окунул стопы в ручей. Затем зачерпнул пригоршню прозрачной прохлады, плеснул себе в лицо и пробежал пальцами по длинным черным волосам. Подставив лицо бликам света, он прикрыл глаза.
– Как легко чувствовать благость Божью в такой день! – прошептал он. – Порой я спрашиваю себя: зачем мы запираемся в церквях? Разве может человек создать хоть что-то столь же одухотворяющее, как это местечко?
Я по-прежнему молчала, дура дурой, не в силах овладеть собой и придумать ответ. Том извивался и громко плакал. Мистер Момпельон протянул к нему руки. Я была озадачена, но позволила ему подержать малыша. Каково же было мое удивление, когда он умело взял его на руки, упер подбородком себе в плечо и стал похлопывать по спинке. Том почти тотчас перестал плакать и обильно срыгнул. Преподобный рассмеялся.
– Я многому научился, заботясь о младших сестрах. Мужчине должно держать ребенка прямо, чтобы малыш не искал сосок. – Прочитав изумление на моем лице, мистер Момпельон снова засмеялся и добавил: – Не думай, будто жизнь священника протекает исключительно среди высоких слов, произнесенных с высокой кафедры. – Он кивнул в сторону Джейми, который увлеченно строил плотину из веток ниже по течению, не обращая на нас никакого внимания: – Все мы поначалу голые дети, играющие в грязи.
Сказав это, он отдал мне Тома, поднялся и пошлепал по воде к Джейми. Однако на полпути поскользнулся на мшистом камне и яростно замахал руками, чтобы не упасть. Джейми вскочил на ноги и давай смеяться бесстыжим, безудержным смехом трехлетнего ребенка. Я метнула на него грозный взгляд, но Майкл Момпельон закинул голову и сам расхохотался, а затем, поднимая фонтаны брызг, подбежал к моему визжащему мальчику, подхватил его и подбросил в воздух. Они еще долго так играли. Наконец мистер Момпельон возвратился к нам с Томом и вновь сел на берегу. Он вздохнул и зажмурился, на губах его блуждала легкая улыбка.
– Мне жаль тех, кто живет в городах и не умеет все это любить: сладкий запах водных растений и простые, каждодневные чудеса творения. Именно о подобных чудесах я и читал, когда потревожил вас. Не желаешь послушать отрывок из моего текста?
Я кивнула, и он открыл книгу.
– Это трактат Блаженного Августина, монаха и великого богослова прошлого с Варварийского берега Африки. Августин рассуждает о том, что мы имеем в виду, говоря о чудесах.
Я уже не помню всего, что он читал. Зато помню, как его голос сливался с пением ручья, что придавало словам особую музыкальность.
«Подумайте о смене дня и ночи… о том, как осенью опадает листва, а весною возвращается снова, о бесконечной силе семян… а затем дайте мне человека, который видит и ощущает все это впервые и не лишен дара речи, – чудеса эти восхитят его и потрясут до глубины души»[13].
Мне хотелось послушать еще, и если бы я так не робела при нем, то непременно попросила бы продолжить. Хотя я ежедневно трудилась в его доме, запросто беседовать я могла лишь с его женой. Не то чтобы он был ко мне строг, вовсе нет, однако его так занимали высокие материи, что мелкие домашние события совершенно ускользали от его внимания. Я старалась не путаться у него под ногами и могу с гордостью доложить, что почти не давала ему повода меня замечать. Вот и теперь молчаливо и мечтательно я смотрела в пустоту. Прочтя в моем отрешенном взгляде скуку или непонимание, он поспешно поднялся, взял сапоги и сказал, что не станет долее навязывать мне свое общество и что его ждут дела.
Тут уж я нашла в себе силы поблагодарить его – и от всей души – за то, что он счел возможным поделиться со мной этими великими мыслями.
– Ибо для меня непостижимо, как такой благородный мыслитель мог найти единение с такими простыми вещами, как почва и смена времен года.
Священник ласково улыбнулся.