Он велел Урите последовать его примеру, однако она отказалась, не желая выглядеть непотребно.

– Тогда на меня посыпались проклятья. Я должна быть благодарна, сказал он, за то, что он нашел способ отвратить от нас стрелы казни Господней. – Урита понизила голос, и я едва могла разобрать слова. – Он сорвал с меня одежды и тоже бросил в костер.

Гордон заявил, что из-за ее слабости и неспособности к истинному раскаянию им придется еще более сурово умерщвлять свою плоть. Тогда-то он и смастерил кожаную плеть с гвоздями на концах. Сперва он высек ее, затем себя. С тех пор он бичевал себя каждый день.

– Вы можете попытаться потолковать с ним, однако вряд ли он вас услышит.

– Где мне найти его нынче ночью? – спросил мистер Момпельон.

– По правде сказать, я не знаю. В последнее время он лишает себя даже сна. Иногда он бродит по пустошам, пока не свалится без сил. А порой ложится на краю утеса, чтобы страх падения не давал ему заснуть до рассвета.

– Когда я повстречала его, он шел к утесу, – пробормотала я.

– Вот как? – сказал мистер Момпельон. – Что ж, тогда и я направлюсь туда.

Поднявшись с пола, он положил ладонь Урите на плечо:

– Отдыхай, хозяйка, а я постараюсь облегчить муки твоего супруга.

– Благодарю вас, – прошептала она.

На этом мы оставили Уриту Гордон в ее пустом холодном доме, я – ради жаркого очага, священник – ради поисков ее мужа. Удалось ли ей хоть сколько-нибудь сносно отдохнуть на голом каменном полу, не берусь сказать.



Той ночью мистер Момпельон так и не нашел Джона Гордона, хотя ездил верхом вдоль утеса до самого захода луны. Ни на другой день, ни на третий о фермере не было ни слуху ни духу. Лишь неделю спустя Брэнд Ригни, искавший ягненка, что отбился от стада покойного Мерилла, обнаружил труп у подножия самой отвесной скалы. Достать или даже прикрыть распростертое на камнях изувеченное тело не представлялось возможным. Единственный путь к подножию скалы пролегал через Стоуни-Миддлтон, а мы дали клятву не покидать пределов деревни. Так плоть Джона Гордона подвергалась истязаниям и после смерти, пока он лежал нагой под открытым небом, оставленный на суровую милость природы.

На другое воскресенье священник помянул Джона Гордона в своей проповеди. Речи его были исполнены любви и понимания. Гордон стремился угодить Богу, говорил он, хоть и избрал для этого небогоугодные средства.

– Ибо помните, возлюбленные мои, что в Писании Господь говорит: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко»[32]. Создатель наш не любит боль во имя боли. Ему решать, кто должен страдать, а не вам.

Была в числе молящихся и Урита – в платье, которое прислали соседи, узнав о ее беде. Несмотря на смерть мужа, выглядела она лучше, поскольку вновь могла есть досыта. Также ее снабдили провизией и соломенной постелью.

Но то была лишь короткая, жестокая отсрочка: поветрие сразило Уриту неделю спустя. Пока я гадала, не занесли ли в ее дом заразу добрые люди, подарившие ей одежду и солому, кое-кто пришел к другому выводу. Говаривали, что, быть может, Гордон шел по верному пути, раз ему удавалось отвратить болезнь от своего дома. Перешептывались, что проповедь мистера Момпельона была неправильна. Большинство не обращали внимания на эти толки. Но, как я сказала, страх творил с нами странные перемены, замутняя рассудок. Не прошло и недели, как Мартин Миллер облачил всю свою семью в рогожку и смастерил себе плеть. Рэндолл Дэниел последовал его примеру, но, по счастью, не стал требовать того же от жены и сына. Вместе Рэндолл и Миллеры ходили по деревне, призывая остальных присоединиться к ним в самобичевании.

Мистер Момпельон меж тем то упрекал себя, то сердился. Прибираясь в библиотеке, я находила множество листков, исписанных его убористым почерком, с бесконечными зачеркиваниями и исправлениями. С каждой неделей ему было все труднее подбирать слова для проповеди, способные утешить и приободрить. Как раз в эту пору он стал встречаться со своим старым другом мистером Холброуком, ректором Хэзерсейджа. Слово «встречаться» я использую здесь не в привычном значении. Священник поднимался на склон над Источником Момпельона и там ожидал своего собрата. Мистер Холброук подходил так близко, как только осмеливался – примерно на двадцать ярдов, – и они беседовали, вернее, перекрикивались, стоя поодаль друг от друга. Если мистер Момпельон желал написать графу или отцу Элинор, своему патрону, он диктовал послание мистеру Холброуку, чтобы получатель не тревожился, увидев письмо от руки, касавшейся зачумленных.

Порой мистер Момпельон возвращался после таких свиданий в приподнятом настроении. А иногда связь с внешним миром только угнетала его, и, занимаясь домашними делами, я слышала, как Элинор беседует с ним тихим, успокоительным тоном, подбадривая его и повторяя, что он сотворил великое благо, какими бы мрачными ни казались нынешние времена.

Подойдя однажды к двери библиотеки с подносом и услышав приглушенные голоса – говорила большей частью Элинор, – я тихонько повернула обратно, чтобы им не мешать. Возвратившись чуть позже и не услышав ни звука, я приоткрыла дверь. Элинор от усталости задремала прямо в кресле. Майкл Момпельон слегка склонился над ней. Рука его застыла в дюйме над ее головой.

Он не потревожит покоя жены, даже чтобы ее приласкать, подумала я. Знала ли история другой пример столь нежной супружеской любви? «Благодарю, Господи, – сказала я про себя, – что пощадил одного ради другого». Но чем дольше я стояла у двери, жадно подглядывая за их близостью, тем больше меня охватывало какое-то низменное чувство. Отчего они есть друг у друга, а у меня никого нет?

Я завидовала им обоим. Ему, потому что Элинор любила его, а я жаждала урвать побольше места в ее сердце, но также завидовала я и ей. Завидовала тому, что она любима, как и должна быть любима женщина. Отчего мне выпало мучительно ворочаться в пустой холодной постели, пока она находит утешение в его теплой плоти? Я неслышно отошла от двери, стараясь унять дрожь в руках, чтобы дребезжанье посуды не выдало моего присутствия. Пройдя на кухню, я поставила поднос возле корыта. Я взяла в руки хрупкие тарелки, сперва его, затем ее, и разбила их о непреклонный камень, одну за другой.





Большой Костер




Когда Элинор в первый раз кашлянула, я постаралась внушить себе, что мои уши ничего не слышали. Стоял погожий летний денек, мягкий, как пушинки одуванчиков на медвяном ветру. Ослепительным вечером мы возвращались в пасторский дом – на этот раз мы навещали не больных, а здоровых. Элинор давно хотела проведать шесть-восемь стариков и старух, не поддавшихся заразе, в то время как их крепкие сыновья и дочери пали ее жертвами. До начала поветрия она принимала в стариках горячее участие, однако теперь все ее время отнимали заботы об умирающих, и живым, в чем бы они ни нуждались, приходилось полагаться только на себя.

Всех, кроме одного, застали мы в добром здравии. Джеймс Маллион, беззубый согбенный старик, сидел в темноте, тощий от недоедания и в самом скверном расположении духа. Мы вывели его подышать свежим воздухом и накормили добрым обедом, который я растерла, как для младенца. Потчуя его с ложечки и вытирая у него с подбородка слюну, я вспомнила, как кормила своих малышей, и к горлу подступили рыдания. Он сжал мое запястье костлявой рукой и уставился на меня воспаленными глазами. Дрожащим голосом он произнес:

– Чем такой, как я, усталый от жизни и готовый к жатве, заслужил пощаду, когда молодых косят незрелыми?

Я потрепала его по руке и покачала головой, не в силах вымолвить ни слова.

Нам с Элинор так и не удалось выяснить, отчего одних болезнь щадила, а других забирала, и мы вновь обсуждали эту тему на обратной дороге. Тем немногим, кто, подобно Эндрю Мериллу, поселился в пещерах или хижинах в отдалении от деревни, несомненно, удалось избежать гибели. Одно мы знали наверняка: близость к заразе ведет к заражению. Однако это было известно с самого начала. Что оставалось загадкой, так это то, почему не умирали люди, жившие в одном доме с больными и делившие с ними все: пищу, постель и самый воздух. Я сказала, что, по мнению мистера Стэнли, выбор жертв кажется нам случайным, потому как целиком зависит от воли Божьей.

– Я знаю, – ответила Элинор. На ходу она задумчиво срывала цветки жимолости, овивавшей живые изгороди. Я научила ее пить их нектар, и она припадала к цветкам губами, наслаждаясь их сладостью, точно обыкновенная пастушка. – Мистер Стэнли всегда считал, что Господь посылает страдания тем, кого намерен избавить от мук после смерти. Я не могу разделить это мнение. А впрочем, кто знает? Мистер Момпельон перестал затрагивать в проповедях подобные вопросы. Нынче он стремится лишь поднять наш дух и придать всем нам сил.

Дальше мы шли молча. Я старалась отвлечься от неразрешимых загадок, наблюдая, как лениво кружат в небе пустельги, и слушая хриплые крики коростелей. Когда раздался кашель, я сказала себе, что это снова коростель. Не останавливаясь и не оглядываясь, я упорно шагала вперед. Через несколько минут кашель повторился, и на этот раз притворяться было невозможно. Элинор сотрясалась всем телом, прижимая ко рту кружевной платок. Я тотчас подошла к ней и приобняла ее за плечи. Заметив, как я встревожилась, она попыталась улыбнуться. Когда приступ прекратился, она шутливо оттолкнула меня и сказала:

– Что же это, Анна, стоит мне только кашлянуть, а ты уже меня хоронишь!

Но никакие шутки не могли развеять обуявший меня ужас. Я приложила ладонь к ее лбу, но вечер стоял теплый, и мы к тому же проделали долгий путь, поэтому нельзя было сказать точно, отчего он так пылает.

– Сидите здесь, – велела я, указав на большой плоский камень в тени рябины. – Отдыхайте, а я пока сбегаю за мистером Момпельоном.


– Анна! – Тон ее не допускал возражений. – Прекрати немедленно! Даже не вздумай! – Она провела ладонью по лбу и встряхнула головой, будто желая смахнуть жар, которого не могла не ощущать. – Полагаю, я слегка простудилась, но это не повод поднимать переполох! Будь добра, возьми себя в руки. Ты не дитя, чтобы бояться теней, тем более после всего, что мы пережили вместе. Если окажется, что я и впрямь больна, ты узнаешь об этом первой. До тех пор не смей беспокоить мистера Момпельона по пустякам.

И она бодро зашагала по дороге. Я догнала ее и взяла за руку. Она не убрала своей руки, и, когда мы двинулись дальше, я старалась подметить каждую мелочь: как ее пальцы касаются моей ладони, легкое покачивание ее тела, ее поступь. Я больше не видела ярких лютиков и не слышала птичьего пения. В ушах у меня шумело, сердце готово было вырваться из груди, глаза заволокло пеленой, а по щекам струились слезы.

Элинор взглянула на меня с кроткой улыбкой и протянула руку, чтобы утереть мои слезы своим белым кружевным платком. Но рука ее застыла в воздухе, а миг спустя она скомкала платок и сунула на дно корзинки.

Этого было достаточно. Остановившись посреди поля, я заплакала навзрыд.



Что можно сказать о следующих трех днях, чего не было сказано прежде? Жар быстро усилился. Элинор кашляла и чихала, как до нее кашляли и чихали другие, а мы с мистером Момпельоном пытались облегчить ее участь, как до того пытались облегчить участь других.

Я была рядом, насколько позволяли дела и чувство такта. Разумеется, последние ее часы прежде всего принадлежали ее дорогому Майклу, а я должна была взять на себя как можно больше его забот. Но некоторые обязанности я исполнять не могла, и время от времени он отлучался к другим умирающим. И я оставалась с моей Элинор одна. Я омывала ее раскрасневшееся лицо мятной водой и разглядывала ее нежную кожу, со страхом ожидая, когда под горячечным румянцем проступят багровые лепестки чумных роз. Волосы ее, подобные серебристому кружеву, влажно липли ко лбу.

Для меня она была всем. Всем, чего служанка не вправе ожидать от госпожи. Благодаря ей я познала теплоту материнской заботы – заботы, какой не успела одарить меня родная мать. Благодаря ей я обрела учителя и не осталась безграмотной невеждой. Иной раз, когда мы приготовляли отвары в пасторской кухне, я забывала, что она моя госпожа. А она мне об этом не напоминала. Себе я могла признаться: она была моим другом, и я любила ее. Поздними вечерами, когда усталость затуманивала разум, я винила в ее болезни себя. Мне казалось, что это кара за мою гордыню и зависть. При свете дня, когда мысли мои были ясны, я сознавала, что в ее недуге не больше и не меньше смысла, чем в чьем-либо другом. Но во мраке ночи сердце не слушалось рассудка. Всякий раз, когда мистер Момпельон садился у ее постели, во мне вспыхивало пламя ревности. Я покидала ее спальню, негодуя из-за того, что должна уступать место возле нее ему. Когда он в первый раз отослал меня, я вышла и села под дверью, чтобы быть к ней как можно ближе. Найдя меня там, он заботливо помог мне подняться, но вместе с тем твердо сказал, что поступать так не должно и что, возможно, будет лучше, если я подожду у себя дома, пока за мной не пошлют.

Но никакие наказы не могли надолго удержать меня в стороне. На третий день, когда я сделала ей холодную примочку, она вздохнула и слабо улыбнулась, словно прочтя мои мысли.

– До чего приятно, – прошептала она, потрепав меня по руке. – Мне необычайно повезло, что я так любима… Что мне достался такой муж, как Майкл, и такой дорогой друг, как ты, Анна. – На мгновение она прикрыла глаза, затем задумчиво взглянула на меня. – Интересно, знаешь ли ты, как сильно ты переменилась? Пожалуй, это единственное добро, что принес нам этот ужасный год. О, искра была в тебе всегда, я разглядела ее при первой нашей встрече. Но ты скрывала свой свет, будто боялась того, что может случиться, если его увидят. Ты была пламенем, почти потухшим от ветра. Мне достаточно было лишь прикрыть тебя стеклянным колпачком. И как же ты засияла! – Она утомленно смежила веки и сжала мою руку.

Вскоре дыхание ее замедлилось, и я решила, что она уснула. Как можно тише я поднялась на ноги и прокралась к двери, чтобы унести воду и грязные полотенца. И вдруг, не открывая глаз, она снова заговорила:

– Надеюсь, ты найдешь в себе силы стать другом мистеру Момпельону… Ибо моему Майклу понадобится друг.

Слова застряли у меня в горле. Однако ей, похоже, не требовалось ответа. Она поудобнее умостила голову на подушке и погрузилась в сон.

Отсутствовала я не дольше десяти минут, но по возвращении сразу заметила, что ей хуже. Лицо ее раскраснелось пуще прежнего, на щеках паутинкой проступали лопнувшие сосуды. Пока я делала ей холодные примочки, она беспрестанно ворочалась, а потом вдруг залепетала странным, по-детски тоненьким голоском. Она бредила.

– Чарльз! – воскликнула она.

И рассмеялась беззаботным, переливчатым смехом, никак не вязавшимся с ее тяжким состоянием. Дышала она прерывисто, будто куда-то бежала или, быть может, ехала верхом. Я представила ее совсем юной, в шелковом платье, в обширном зеленом парке, окружавшем поместье ее отца. На несколько мгновений она затихла, и я начала надеяться, что вскоре она заснет. Но тут брови ее нахмурились, а руки, лежавшие поверх стеганого одеяла, судорожно переплелись.

– Чарльз? – вскричала она все тем же тоненьким голоском, но теперь уже с тревогой и печалью.

Благо, что свидетелем этой сцены была я, а не ее супруг. Она застонала. Я взяла ее за руку и окликнула, но она была где-то далеко. Внезапно лицо ее переменилось, голос сделался взрослым, и она забормотала тоном, от которого запылали мои щеки:

– Майкл… Майкл, долго ли еще? Прошу, любовь моя! Умоляю…

Я не слышала, как он вошел, и, когда он заговорил, вздрогнула от неожиданности.

– Довольно, Анна, – холодно произнес он. – Я позову тебя, если что-то потребуется.

– Ваше преподобие, ей совсем худо. Она в бреду…

– Это я и сам вижу! – сердито воскликнул он. – А теперь ступай.

Нехотя я пошла ждать на кухню. Там я и задремала прямо на стуле, измотанная тревогой, а когда проснулась, на дворе уже пели птицы. Свет лился сквозь высокие створчатые окна и широкими полосками, похожими на желтые ленты с майского дерева, падал на кухонный пол. В этом сливочном летнем свете я тихонько пробралась наверх, остановилась у двери в ее спальню и прислушалась.

Стояла глубокая тишина. Медленно я отворила дверь. Элинор лежала среди подушек, от давешнего румянца не осталось и следа. Она была бела, как саван, и неподвижна, точно камень. В изножье кровати раскинулся мистер Момпельон, руки тянутся к ней, будто стремясь поймать ее душу.

Вопль, который я сдерживала вот уже три дня, вырвался из моей груди, вопль горя и одиночества. Мистер Момпельон не шелохнулся. Элинор открыла глаза.

– Жар спал, – с улыбкой прошептала она. – Я пробудилась час назад, и мне страсть как хочется поссета. Я не звала тебя, потому как боялась потревожить моего усталого бедолагу.

Я тотчас бросилась готовить поссет. Пока я грела молоко, впервые за весь год мне хотелось петь. В тот день Элинор ненадолго встала с постели. Я усадила ее в кресло у окна и широко распахнула створки. Она любовалась своим садом, а мистер Момпельон не отрывал глаз от нее, будто перед ним чудесное видение. Под разными предлогами я вновь и вновь возвращалась в ее покои – то с кушаньями, то со свежим бельем, то с кувшином горячей воды, просто чтобы убедиться, что мне это не пригрезилось.

На другой день она почувствовала себя в силах пройтись по саду. Она даже подтрунивала над нами за то, что я не желала выпускать ее рукиґ, а мистер Момпельон маячил рядом, то предлагая непрошеные накидки, то обеспечивая ненужную тень.

В ту неделю Майкл Момпельон словно переродился. Пребывать в полной уверенности, что Элинор безвозвратно потеряна, а затем обнаружить, что это была обыкновенная горячка… Нетрудно представить, что он испытывал, меня и саму не покидало ощущение чуда. Лицо его, прежде хмурое от тревоги, преобразилось – складки на лбу исчезли, в уголках глаз вновь залегли морщинки от смеха. В поступи появился мальчишеский задор, и со свежими силами он вновь приступил к своим мрачным обязанностям.

Как-то раз, когда Элинор сидела на скамейке в саду, – она устроила там прелестный укромный уголок, усаженный розовыми кустами, – я принесла ей бульона, и она задержала меня подле себя, как не делала уже давно, беседуя о приятных мелочах вроде того, не пора ли пересаживать ирисы.

Тут из конюшни вышел мистер Момпельон и, заметив нас, стремительно зашагал к нам. Тем утром он ездил на ферму Гордонов – приводить в порядок дела семьи после смерти Уриты. Поскольку Гордоны были лишь арендаторами, а Джон Гордон в помутнении уничтожил все свое имущество, особых распоряжений не требовалось. Однако соседи были обеспокоены, обнаружив в доме столько крестов, и не знали, как с ними поступить. Мистер Момпельон постановил, что их надлежит сжечь – с молитвами и должным уважением, – и, лишь проследив, что все исполнено, возвратился домой.

День выдался жаркий, и, когда священник сел возле жены, она шутливо замахала перед носом руками.

– Мистер Момпельон, от вас несет дымом и лошадиным потом! Позвольте Анне подогреть воды для вашего туалета!

– Как вам будет угодно, – с улыбкой ответил он.

Я направилась к дому, а мистер Момпельон вскочил на ноги и принялся что-то оживленно ей рассказывать. Когда я принесла тазик с водой и полотенце, он увлеченно размахивал руками.

– И как только я раньше об этом не подумал! – говорил он. – Читая молитву над горящими крестами, я увидел все с такой ясностью, будто сам Господь вложил истину в мое сердце!