– Извини, – сказала она, хотя, на ее взгляд, ей не за что было просить прощения, и потому ее извинение прозвучало фальшиво. – Я не знала, что ты ждешь меня здесь.

Розалинда покачала головой и буркнула:

– Неважно.

По тому времени, которое они провели в детстве вместе до отъезда на Запад, Джульетта помнила, что Розалинда подолгу не забывает обид. Она была страстной, упрямой и имела стальные нервы, но за фасадом ее тщательно подобранных вежливых слов могли медленно кипеть чувства, давно утратившие свою актуальность.

– Не брюзжи, – сказала Джульетта. Надо покончить с этим сейчас, иначе ее кузина может затаить обиду, которая когда-нибудь прорвется. Она наблюдала, как в Розалинде медленно копилась ненависть к тем, кто расстраивал ее – к ее тетушкам по материнской линии, пытавшимся занять место ее матери, к ее отцу, для которого укрепление его guānxì в Алой банде было важнее его детей, и даже к другим танцовщицам из кабаре, которые завидовали ее звездному статусу и потому старались исключить из своего круга.

Иногда Джульетта удивлялась: как Розалинда так может? И сейчас она почувствовала легкие угрызения совести от того, что уделяет так мало внимания своей кузине, хотя, с другой стороны, она вернулась в город совсем недавно. В семье Цай у всех были дела поважнее. Вот Кэтлин грешила другим – ее недостатком был чрезмерный оптимизм, совершенно несвойственный ее сестре. Но постоянное внимание к кузинам и оказание им эмоциональной поддержки едва ли может считаться добродетелью, когда люди на улицах умирают десятками, раздирая себе горло в клочья.

– Что случилось? – все же спросила Джульетта. Если Розалинда так долго ее ждала, надо уделить ей хотя бы минуту.

Розалинда не отвечала. Неужели она все-таки затаила обиду? Но тут Розалинда вдруг закрыла лицо руками, и вид у нее сделался такой потерянный и беззащитный, что Джульетта ощутила укол в сердце.

– Насекомые, – прошептала Розалинда. И Джульетте вдруг стало холодно, по затылку забегали мурашки.

– Их было так много, – продолжала Розалинда, и от ее дрожащего голоса Джульетту пробрал мороз. – Так много, все они выползли из моря и ползли обратно в море.

Джульетта опустилась на колени и посмотрела в глаза своей кузины. В них отражался ужас.

– О чем ты? – тихо спросила она. – Какие насекомые?

Розалинда покачала головой.

– Кажется, я видела его. В воде.

Она не ответила на вопрос.

– Видела кого? – попыталась уточнить Джульетта. Когда Розалинда опять не ответила, Джульетта взяла ее за плечи. – Розалинда, что ты видела?

Розалинда сделала резкий вдох, словно высосав из комнаты весь кислород, словно разом уничтожив любую возможность объяснить увиденное чем-нибудь обыденным, повседневным. Надо приготовиться, подумала Джульетта. Откуда-то она знала – то, что она сейчас услышит, изменит все.

– Розалинда, – прошептала она еще раз.

– Серебряные глаза, – содрогнувшись, выдавила из себя Розалинда. Теперь, наконец заговорив, она произносила слова быстро, ее дыхание сделалось поверхностным. Джульетта еще крепче сжала ее плечи, но она, похоже, ничего не замечала. – У него были серебряные глаза. И горбатая спина с острыми выступами. И когти, и чешуя и… не знаю. Не знаю, что это было. Наверное, guài wù. Чудовище.

В ушах у Джульетты зашумело. Отпустив плечи своей кузины, она достала из кармана пальто рисунок, который украла из редакции, и развернула его.

– Розалинда, – медленно произнесла она, – посмотри на этот рисунок.

Розалинда протянула руку, и ее пальцы сжали листок, а глаза наполнились слезами.

– Это то, что ты видела? – прошептала Джульетта.

Розалинда медленно кивнула.





Глава четырнадцать




Если бы Венедикта Монтекова спросили, чего он хочет больше всего в жизни, ответ был бы прост: написать идеальную сферу, идеально круглый шар.

Если бы этот вопрос был задан кому-то еще из Белых цветов, ответы могли бы быть самыми разными. Богатство, любовь, месть – всего этого хотел и Венедикт. Но эти вещи уходили на задний план, когда он писал картины, думая только о выверенных движениях кисти и о своей цели, такой томительной, такой прекрасной.

Он был почти одержим желанием изобразить идеальный шар. Это было одно из тех наваждений, которые одолевали его с самого детства. Вероятно, оно возникло в таком раннем возрасте, что он уже не мог вспомнить, как это было. Как бы то ни было, ему казалось, что если он сумеет сделать это, сделать невозможное, то, быть может, и все остальные его нереальные, невыполнимые желания сбудутся.

Когда ему было пять лет, ему казалось, что, если он сумеет прочесть вслух всю Библию от начала до конца, его отцу удастся побороть свою болезнь. Но его отец все равно умер, а потом, полгода спустя, шальная пуля убила и его мать.

Когда Венедикту было восемь, он убедил себя, что ему необходимо каждое утро за десять секунд добегать из своей комнаты до входной двери, иначе день не задастся. Тогда он еще жил в штаб-квартире Белых цветов, на четвертом этаже, по соседству с Ромой. Те дни были ужасными – но он не знал, какие именно события вызваны его неумением бегать с нужной скоростью.

Теперь ему было девятнадцать лет, но его привычки не ушли в прошлое, они просто сжались в тугой шар, оставив в его душе одно главное желание, венчающее собой пирамиду других неисполнимых желаний.

– Черт, – пробормотал он. – Черт, черт. – Сорвав с мольберта лист бумаги, он смял его и швырнул получившийся комок в стену студии. В глубине души он понимал тщетность своих усилий, знал, что то, чего он желает, недостижимо. Ведь сфера – это трехмерный круг, а идеальных кругов в природе не существует. В круге все точки равноудалены от центра, а значит, ему нужно достичь предельной точности. Как далеко он должен зайти, чтобы добиться полного совершенства? До мазков? До частиц? До атомов? Если во вселенной не существует идеальных сфер, то как ему изобразить такую с помощью красок?

Венедикт положил кисть и потер голову, выйдя из студии в коридор.

Здесь он остановился, услышав доносившийся из соседней комнаты голос, в котором слышались скука и насмешка.


– Зачем ты поминаешь черта?

Теперь они с Маршалом вдвоем жили в обветшалом домике в одном квартале от резиденции Монтековых, хотя в бумагах значилось только имя Венедикта, а имя Маршала не упоминалось вообще. Венедикт не возражал. От Маршала можно было ожидать чего угодно, но он также умел отлично готовить и не знал себе равных, когда надо было починить прохудившуюся водопроводную трубу. Возможно, тут давали о себе знать ранние годы его жизни, когда он жил на улицах, полагаясь только на себя, что было до того, как его приютили Белые цветы. Монтековы до сих пор не знали, что именно произошло с его семьей. Венедикту было известно только одно – они все были мертвы.

Выйдя из своей комнаты, Маршал поднял руки, чтобы сложить их на груди, и его замызганная рубашка, задравшись, обнажила живот, исполосованный шрамами, оставшимися от ножевых ранений.

Венедикт уставился на них. Его пульс участился, затем пришел в норму и снова участился, когда он понял, что Маршал заметил его взгляд.

– У тебя стало больше шрамов. – Он быстро пришел в себя, хотя у него горели щеки. Он наверняка вспомнит этот неловкий момент перед сном, пытаясь уснуть. Прочистив горло, он спросил: – Откуда они берутся?

– Шанхай – опасный город, – туманно ответил Маршал и ухмыльнулся.

Похоже, он пытался бравировать, но Венедикт нахмурился. Его всегда одолевало множество мыслей сразу, все они требовали внимания, и он всякий раз выбирал одну, ту, которая была особенно настоятельной и громкой. Когда Маршал скрылся в кухне и начал открывать дверцы шкафчиков, Венедикт остался стоять перед дверью своей студии, погрузившись в раздумья.

– По-моему, это интересно.

– Ты все еще разговариваешь со мной?

Венедикт торопливо прошел по коридору на кухню. Маршал вынимал сковородки и кастрюли, держа во рту веточку сельдерея. Венедикт даже не спросил его почему. Надо думать, этот малый грызет сырой сельдерей без всяких на то причин, просто так.

– А с кем еще я могу говорить? – откликнулся Венедикт, взгромоздившись на кухонный стол. – Ведь этот город становится все более опасным, правда?

Маршал вынул веточку сельдерея изо рта и взмахнул ею, показывая на Венедикта. Но тот молчал, и Маршал бросил веточку в мусорное ведро.

– Да ладно тебе, Веня, я просто шучу. – Маршал чиркнул спичкой и зажег газ. – Этот город всегда был опасным. Это средоточие грехов, сердце…

– Но разве ты не заметил? – перебил его Венедикт. – Как часто в последнее время мужчины в кабаре взбегают на сцену и пристают к молодым танцовщицам? Как они вопят на улицах, когда рядом оказывается слишком мало рикш, чтобы хватило на всех? Казалось бы, теперь, когда в Шанхае свирепствует этот психоз, количество посетителей в кабаре должно уменьшаться, но ночные заведения остались единственными, которые платят моему дяде без задержек.

В кои-то веки Маршал ответил не сразу, ему нечего было сказать. На губах его играла едва заметная улыбка, но в ней сквозила грусть.

– Веня. – Маршал заговорил было по-русски, но несколько раз замолкал, словно не находя верных слов, и в конце концов перешел на свой родной язык. – Дело не в том, что город стал более опасным, а в том, что он изменился, стал иным.

– Иным? – переспросил Венедикт, тоже перейдя на корейский. Все эти уроки не прошли для него напрасно, и, хотя у него был чудовищный акцент, говорил он свободно.

– Это помешательство уже свирепствует повсюду. – Маршал достал из сумки, стоящей у его ног, веточку кинзы и начал жевать ее. – Оно распространяется как чума – поначалу все случаи происходили у реки, затем оно проникло в центр города, а теперь людей везут в морг из особняков на окраинах. Те, кто хочет уберечься от него, остаются в своих домах, запирают двери, закрывают окна. А те, кому на все это плевать, те, кто страстен и горяч, те, кто любит то, что ужасно, – Маршал пожал плечами и взмахнул руками, подыскивая слова, – у них все просто зашибись. Они ходят куда хотят. Нет, город не стал более жестоким. Просто живущие в нем люди изменились.

Словно по сигналу послышался звон разбитого стекла. Маршал вздрогнул, а Венедикт просто повернулся, хмурясь. Они оба прислушались – вдруг это какая-то угроза? Затем последовали крики – кто-то в переулке ругался из-за долгов за аренду, значит, им незачем беспокоиться.

Венедикт спрыгнул с кухонного стола, закатал рукава, вышел в коридор, затем зашел в спальню Маршала и схватил его куртку.

– Все, пошли, – сказал он, вернувшись на кухню.

– О чем ты? – воскликнул Маршал. – Я же готовлю еду!

– Я куплю тебе поесть в уличном ларьке. – Венедикт бросил ему куртку. – Сегодня нам надо найти того, кого поразило это помешательство, но кто по-прежнему жив.





* * *


Маршал и Венедикт несколько часов бродили по территории Белых цветов, но все напрасно. Они знали, что переулки являются рассадником помешательства, поэтому они и выбрали для поисков именно этот лабиринт, с которым оба были хорошо знакомы. Но вскоре им стало ясно, что от их усилий мало толку, тщетно они останавливались и прислушивались к слабым шорохам, вдыхая узнаваемый запах с оттенком металла. Дважды они спешили туда, откуда доносился такой шорох, но оба раза это оказывались крысы, обнюхивавшие окровавленные трупы умерших людей.

Если же в очередном переулке не было трупа, то было молчание. И везде лежали горы мусора, потому что жители были слишком напуганы, чтобы уносить его далеко. Венедикт почти испытал облегчение, когда они снова вышли на торговую улицу, вернувшсь в мир, где слышались разговоры уличных торговцев и тех, кто покупал у них товар. Вот он, настоящий город, настоящий Шанхай, а в его переулках теперь обитают лишь призраки, пустые оболочки прежней жизни.

– Выходит, мы только зря потратили время, – сказал Маршал и поглядел на свои карманные часы. – Ты расскажешь Роме о том, что у нас ничего не вышло?

Венедикт состроил рожу и подул на руки, пытаясь их согреть. Было еще не настолько холодно, чтобы носить перчатки, однако воздух стал зябким.

– А куда он вообще подевался? – спросил он. – Ведь заниматься решением этой задачи мы должны были вместе.

– Он наследник банды Белых цветов, – ответил Маршал, убирая часы в карман. – А значит, он может делать все, что пожелает.

– Ты же знаешь, что это не так.

Маршал вскинул брови, и они оба замолчали, растерянно уставившись друг на друга, хотя теряться им случалось нечасто.

– Я хочу сказать, – поспешно поправился Венедикт, – что он должен отчитываться перед своим отцом.

– Ах, вот оно что, – протянул Маршал. На лице его было написано некоторое смущение, что было для него необычно, и, видя это, Венедикт тоже почувствовал себя не в своей тарелке. У него засосало под ложечкой, и ему захотелось взять свои слова назад, чтобы вновь увидеть на лице Маршала привычную беззаботность.

– О чем ты? – спросил он.