Несколько лет спустя я сидел в угловой аптеке-закусочной мистера Джоуба, взбалтывая в стакане его фирменный молочный коктейль. Я занимал табурет у дальнего конца стойки, а на другом ее конце сидели два известных в городе ковбоя – завсегдатаи закусочной и какой-то чужак.
На вид этот чужак был гораздо более респектабелен, чем обычные посетители заведения мистера Джоуба. Но внимание мое привлекло не это, а то, что он говорил, – хриплым голосом, растягивая слова.
– Парни, вы не знаете кого-нибудь в округе, у кого можно купить саженцы японской камелии? Я ищу их для сада одной восточной дамы, которая обустраивает усадьбу в Натчезе.
Парни переглянулись, потом один из них, толстый, с выпученными глазами, любивший поддевать меня, ответил:
– Я вам так скажу, мистер, из всех, кого я знаю в округе, единственный человек, у которого есть обалденная камелия, – это чокнутая старая кукла мисс Белл Ранкин. Она живет в полумиле отсюда, в, прямо скажем, ведьмовском на вид доме. Он старый и наполовину развалившийся, построенный еще до Гражданской войны. Очень чудной дом, но если вы ищете японские камелии, то у хозяйки они – самые клёвые, какие я только видел.
– Да, – подхватил другой парень, прыщавый блондин, подпевала толстяка. – Авось она вам продаст. По тому, что я слыхал про нее, она там у себя помирает с голоду. У нее нет ни фига, кроме старого негра, который живет при доме и копается в земле на заросшем сорняками клочке, который они называют садом. Да вот тут на днях говорили, что она таскается на Грошовый рынок и подбирает там подгнившие овощи, ей их торговец Оли Петерсон дает. Вы такой чудной ведьмы отродясь не видали – выглядит так, будто ее пыльным мешком огрели. Негры ее настолько боятся, что…
Но незнакомец прервал этот бурный поток информации и спросил:
– Так значит, вы считаете, она может продать?
– А то! – сказал толстяк, самодовольно ухмыляясь, – уж ему ли, мол, не знать.
Мужчина поблагодарил собеседников и направился к выходу, но потом вдруг обернулся и сказал:
– А как, ребята, насчет того, чтобы проехаться со мной и показать, где это? Я вас потом привезу обратно.
Два бездельника согласились, не раздумывая. Лодырей вроде них хлебом не корми – дай только покрасоваться в автомобиле, особенно с чужаком; им казалось, что это придает обоим значительность людей со связями, к тому же их наверняка угостят папиросами.
Приблизительно неделю спустя я снова зашел к мистеру Джоубу и узнал, чем та поездка закончилась. Толстяк с жаром поведал об этом аудитории, состоявшей из двух человек: мистера Джоуба и меня. Чем дольше он говорил, тем громче и драматичнее звучал рассказ.
– Говорю вам, эту старую ведьму надо метлой гнать из города. Она чокнутая, как настоящий псих. Когда мы туда подъехали, она перво-наперво попыталась нас выставить. Потом натравила на нас своего придурочного старого пса. Тот как пить дать еще более древний, чем хозяйка. Ну так вот, этот дворняга вознамерился выдрать из меня кусок мяса, я, знамо дело, засветил ему ногой прямо по зубам, тогда она подняла дикий ор. Потом наконец старый негр унял ее, так что мы смогли все-таки поговорить. Мистер Фергюсон, ну, тот чужак, объяснил ей, как он хочет купить ее цветы, ну, знаете, те старые японские камелии. А она ему: ничего, мол, и слышать не желаю, а кроме того, не стану продавать никакие свои цветы, потому что люблю их больше всего на свете. А теперь слушайте главное: мистер Фергюсон предложил ей двести долларов всего за одно такое деревце. Вы представляете?! Две сотни монет! А старая карга велела ему убираться из ее дома. Так что в конце концов мы поняли: это бесполезно – и уехали. Мистер Фергюсон дико расстроился, он-то рассчитывал, что деревья уже у него в кармане; сказал, что у старухи они самые красивые, какие он когда-либо видел.
Толстяк откинулся назад и глубоко вздохнул, утомленный собственным длинным повествованием.
– Черт! – сказал он. – Чего еще можно хотеть за эти старые коряги? Две сотни монет за штуку! Поди, нехилые деньги.
Выйдя от мистера Джоуба, я всю дорогу до дома думал о мисс Белл. Я вообще часто размышлял о ней. Мне казалось, она слишком старая, чтобы быть еще живой. Должно быть, ужасно дожить до такой старости. И я не мог понять, почему она так держалась за свои камелии. Конечно, они красивые, но если она такая бедная… Впрочем, я был молод, а она очень стара, и у нее мало чего оставалось в этой жизни. Я был так молод, что и представить себе не мог, будто когда-нибудь тоже состарюсь и могу даже умереть.
Было первое февраля. Рассвет занялся унылый, серый, небо было исполосовано перламутрово-белыми прожилками. На улице сильно похолодало, дул порывистый ветер, жадно набрасывавшийся на серые голые ветви деревьев, окружавших печальные руины когда-то величественной усадьбы «Розовая поляна», где жила мисс Ранкин.
В комнате было холодно, когда она проснулась, с карниза крыши свисали длинные ледяные слезы. Окинув взглядом этот унылый вид, она поежилась и с трудом заставила себя вылезти из-под сшитого из разноцветных лоскутов веселенького одеяла. Опустившись на колени перед очагом, стала разжигать сухие ветки, которые Лен собрал накануне. Ее сморщенная желтая ручка долго боролась со спичкой, чиркая ею по шершавой поверхности кремниевого бруска.
Через некоторое время огонь занялся, послышалось шипение вспыхивавших языков пламени и потрескивание поленьев, напоминавшее перестук костей. Постояв немного перед излучавшим тепло очагом, она неуверенно двинулась к ледяному умывальнику.
Одевшись, мисс Белл подошла к окну. Начинал падать снег, редкий водянистый снег, какой бывает на Юге зимой. Он таял, едва коснувшись земли, но при воспоминании о предстоящем ей днем долгом пути в город за едой мисс Белл почувствовала себя неважно, у нее закружилась голова. А потом она открыла рот от изумления, увидев, что внизу, в саду, зацвели японские камелии, они были прекраснее, чем когда бы то ни было прежде. Живые красные лепестки замерзли и стали неподвижны.
Однажды, много лет назад, вспомнила она, когда Лилли была маленькой девочкой, она набрала огромную корзину этих лепестков, и просторные пустые комнаты «Розовой поляны» наполнились их нежным ароматом, а Лилли потихоньку таскала их и раздавала негритянским детям. Вот уже по меньшей мере двенадцать лет как она не видела Лилли.
«Бедная Лилли, она и сама уже старуха. Мне только исполнилось девятнадцать, когда она родилась, я была тогда молодой и хорошенькой. Джед, бывало, говорил, что я – самая красивая девушка из всех, кого он когда-либо знал, – но это было так давно. Даже припомнить не могу, когда я начала становиться такой, как сейчас. Не помню, когда я обеднела, когда начала стареть. Наверное, после того как ушел Джед. Интересно, что с ним сталось? Он тогда просто встал и сказал, что я сделалась уродливой, измочаленной, и ушел, оставив меня одну, если не считать Лилли, но от Лилли не было никакого толку, никакого…»
Она закрыла лицо руками, ей все еще было больно вспоминать, и все же она почти каждый день вспоминала одно и то же, и иногда чуть с ума не сходила от этого, начинала кричать и визжать, как тогда, когда приехал человек с двумя этими болванами-зубоскалами, который хотел купить ее камелии, она бы никогда их не продала. Но мужчина напугал ее, она боялась, что он украдет ее деревья, – и что она сможет сделать? А люди будут смеяться, как всегда. Вот почему она кричала на них, вот почему она ненавидела их всех.
В комнату вошел Лен. Это был негр невысокого роста, старый и сгорбленный, со шрамом через весь лоб.
– Мисс Белл, – спросил он сиплым голосом, – вы никак в город идти надумали? Я бы на вашем месте никуда не ходил, мисс Белл. Там сегодня жуть какая погода. – Когда он говорил, изо рта у него в холодном воздухе вырывались клубочки мутного пара.
– Нет, Лен, я должна пойти сегодня в город. Подожду еще немного и пойду, хочу вернуться засветло.
Снаружи из дряхлого дымохода ленивыми кольцами поднимался дым, повисая над крышей синим туманом, будто замороженный, – а потом резкий порыв ветра уносил его прочь.
К тому времени, когда мисс Белл, возвращаясь домой, начала взбираться по склону холма, уже стояли сумерки. В эти зимние дни темнота наступала быстро. Сегодня она обрушилась так стремительно, что мисс Белл даже поначалу испугалась. Никакого сияющего заката – только жемчужная серость неба, переходящая в густую черноту. Снег не прекращался, и дорога была покрыта холодной слякотью. Ветер усилился, и под его порывами резко потрескивали сухие ветви деревьев. Мисс Белл сгибалась под тяжестью корзины. День оказался удачным. Мистер Джонсон дал ей почти треть окорока, а коротышка Оли Петерсон – целую кучу подпорченных овощей. Ей не придется ходить за едой минимум недели две.
Дойдя до дома, она опустила корзину на землю и остановилась на минутку, чтобы отдышаться. Потом подошла к своим камелиям и начала срывать самые большие, похожие на розы цветки. Один из них она прижала к лицу, но не почувствовала прикосновения. Набрав столько, сколько могла унести в одной руке, она направилась обратно к корзине, когда ей вдруг послышался голос. Она замерла на месте и прислушалась, однако единственным звуком было завывание ветра.
Внезапно она почувствовала, что оседает на землю, но ничего не могла поделать. Протянув руку, она попыталась схватиться за что-нибудь, но там, в темноте, ничего не было. Лишь огромные волны пустоты накатывали на нее, принося мимолетные вспышки воспоминаний всей ее жизни – Лилли, Джед и отчетливый образ матери с длинной тонкой розгой.
Я помню тот холодный зимний день, когда тетя Дженни взяла меня с собой в старую развалюху, где жила мисс Белл. Мисс Белл умерла накануне ночью, ее нашел цветной старик, который жил у нее в усадьбе. Посмотреть на нее собрались едва ли не все жители городка. Ее еще не увезли – ждали разрешения коронера, – поэтому мы увидели ее в том положении, в каком она умерла. Я тогда впервые в жизни смотрел на мертвого человека и никогда этого не забуду.
Она лежала во дворе возле тех самых своих японских камелий. Морщины на лице разгладились, а вокруг повсюду были разбросаны яркие цветы.
Она казалась такой маленькой и совсем молодой. Крохотные снежинки припорошили ее волосы, а один цветок был прижат к щеке. Я подумал тогда, что это одно из самых красивых зрелищ, какие мне доводилось видеть.
Все говорили о том, как это печально и все такое, но мне это казалось странным, потому что там были те же люди, которые всегда смеялись и отпускали шуточки на ее счет.
Да, мисс Белл Ранкин была, конечно, странной и, может быть, немного чокнутой, но в то февральское утро, уже остывшая, с цветком, прижатым к щеке, неподвижная и умиротворенная, она выглядела прелестно.
Хильда
I
– Хильда! Хильда Вебер! Подойди-ка сюда на минутку.
Девочка быстро прошла в переднюю часть класса и встала возле стола мисс Армстронг.
– Хильда, – тихо сказала мисс Армстронг, – мистер Йорк хочет видеть тебя после уроков.
Хильда удивленно посмотрела на учительницу, а потом качнула головой, при этом ее длинные черные волосы крутанулись из стороны в сторону, прикрыв ее прелестное лицо.
– Вы уверены, что меня, мисс Армстронг? Я ничего не сделала. – Голос у нее был испуганный, но очень взрослый для шестнадцатилетней девочки.
Мисс Армстронг выказала некоторое недовольство.
– Я сообщаю тебе только то, что написано в этой записке. – Она передала девочке листок белой бумаги.
Хильде Вебер явиться в кабинет – в 3.30.
М-р Йорк, директор.
Хильда медленно побрела назад, к своей парте. Солнце ярко светило в окно, и она заморгала. Зачем ее вызывают к директору? Ее впервые вызывали в его кабинет, а она училась в старшей школе «Маунт-Хоуп» уже два года.
II
Где-то в глубине души у нее зашевелился страх. Появилось смутное ощущение, что она знает, зачем директор хочет ее видеть, – но нет, не может быть, чтобы из-за этого; об этом никто не знает и даже не подозревает. Ведь она – Хильда Вебер, трудолюбивая, прилежная, застенчивая и скромная. Никто не знает. Откуда им знать?
Она немного успокоилась. Должно быть, мистер Йорк хочет видеть ее по какому-то другому поводу. Вероятно, предложит, чтобы она вошла в комитет по подготовке выпускного вечера. Она едва заметно улыбнулась и открыла большой зеленый учебник латыни.
После звонка с последнего урока Хильда направилась прямиком в кабинет мистера Йорка и предъявила записку любезной секретарше, сидевшей в приемной. Когда ей велели войти, она почувствовала, что у нее вот-вот подкосятся ноги. Нервно и взволнованно она тряхнула головой.
Хильда видела мистера Йорка в школьных коридорах и слышала, как он выступал на общих собраниях, но не могла припомнить, чтобы когда-нибудь он обращался лично к ней. Это был высокий мужчина с узким лицом, увенчанным огромным рыжим чубом, и глазами цвета бледной морской волны, в настоящий момент он выглядел исключительно доброжелательным.
Хильда вошла в маленький, скромно обставленный кабинет бледная, с озабоченным видом.
III
– Вы – Хильда Вебер? – Его слова прозвучали скорее как утверждение, а не вопрос. Голос у мистера Йорка был серьезный, но приветливый.
– Да, сэр, это я. – Хильда сама удивилась тому, как спокойно прозвучал ее собственный голос. Внутри ее пробирала дрожь, и все заледенело, а руки сжимали учебники так крепко, что она чувствовала, как вспотели и стали горячими ладони. Было что-то ужасно пугающее в том, чтобы стоять вот так перед директором, но его дружелюбный взгляд обезоружил ее.
– Из вашего аттестата, – он приподнял над столом большую желтую карту, – следует, что вы одна из лучших учениц, что вы поступили к нам из школы-интерната в Огайо и сейчас являетесь ученицей предпоследнего класса старшей школы «Маунт-Хоуп». Все верно? – спросил он.
Она кивнула, неотрывно глядя на него.
– Скажите мне, Хильда, чем вы больше всего интересуетесь?
– В каком смысле, сэр? – Она знала, что надо быть настороже.
– Я имею в виду будущую профессию. – Он взял со стола золотой брелок и стал вертеть его на пальце.
– Ну, я еще не знаю, сэр, думаю, я хотела бы стать актрисой, меня всегда очень интересовал театр. – Она перевела взгляд с его лица на расплывчатое очертание вертящегося брелока.
– Понятно, – сказал директор. – Я это спрашиваю только потому, что хочу лучше понять вас. Очень важно, чтобы я вас понимал. – Он развернул кресло сиденьем к себе и сел за стол. – Да, очень важно.
Она заметила, что вид его перестал быть непринужденным.
На вид этот чужак был гораздо более респектабелен, чем обычные посетители заведения мистера Джоуба. Но внимание мое привлекло не это, а то, что он говорил, – хриплым голосом, растягивая слова.
– Парни, вы не знаете кого-нибудь в округе, у кого можно купить саженцы японской камелии? Я ищу их для сада одной восточной дамы, которая обустраивает усадьбу в Натчезе.
Парни переглянулись, потом один из них, толстый, с выпученными глазами, любивший поддевать меня, ответил:
– Я вам так скажу, мистер, из всех, кого я знаю в округе, единственный человек, у которого есть обалденная камелия, – это чокнутая старая кукла мисс Белл Ранкин. Она живет в полумиле отсюда, в, прямо скажем, ведьмовском на вид доме. Он старый и наполовину развалившийся, построенный еще до Гражданской войны. Очень чудной дом, но если вы ищете японские камелии, то у хозяйки они – самые клёвые, какие я только видел.
– Да, – подхватил другой парень, прыщавый блондин, подпевала толстяка. – Авось она вам продаст. По тому, что я слыхал про нее, она там у себя помирает с голоду. У нее нет ни фига, кроме старого негра, который живет при доме и копается в земле на заросшем сорняками клочке, который они называют садом. Да вот тут на днях говорили, что она таскается на Грошовый рынок и подбирает там подгнившие овощи, ей их торговец Оли Петерсон дает. Вы такой чудной ведьмы отродясь не видали – выглядит так, будто ее пыльным мешком огрели. Негры ее настолько боятся, что…
Но незнакомец прервал этот бурный поток информации и спросил:
– Так значит, вы считаете, она может продать?
– А то! – сказал толстяк, самодовольно ухмыляясь, – уж ему ли, мол, не знать.
Мужчина поблагодарил собеседников и направился к выходу, но потом вдруг обернулся и сказал:
– А как, ребята, насчет того, чтобы проехаться со мной и показать, где это? Я вас потом привезу обратно.
Два бездельника согласились, не раздумывая. Лодырей вроде них хлебом не корми – дай только покрасоваться в автомобиле, особенно с чужаком; им казалось, что это придает обоим значительность людей со связями, к тому же их наверняка угостят папиросами.
Приблизительно неделю спустя я снова зашел к мистеру Джоубу и узнал, чем та поездка закончилась. Толстяк с жаром поведал об этом аудитории, состоявшей из двух человек: мистера Джоуба и меня. Чем дольше он говорил, тем громче и драматичнее звучал рассказ.
– Говорю вам, эту старую ведьму надо метлой гнать из города. Она чокнутая, как настоящий псих. Когда мы туда подъехали, она перво-наперво попыталась нас выставить. Потом натравила на нас своего придурочного старого пса. Тот как пить дать еще более древний, чем хозяйка. Ну так вот, этот дворняга вознамерился выдрать из меня кусок мяса, я, знамо дело, засветил ему ногой прямо по зубам, тогда она подняла дикий ор. Потом наконец старый негр унял ее, так что мы смогли все-таки поговорить. Мистер Фергюсон, ну, тот чужак, объяснил ей, как он хочет купить ее цветы, ну, знаете, те старые японские камелии. А она ему: ничего, мол, и слышать не желаю, а кроме того, не стану продавать никакие свои цветы, потому что люблю их больше всего на свете. А теперь слушайте главное: мистер Фергюсон предложил ей двести долларов всего за одно такое деревце. Вы представляете?! Две сотни монет! А старая карга велела ему убираться из ее дома. Так что в конце концов мы поняли: это бесполезно – и уехали. Мистер Фергюсон дико расстроился, он-то рассчитывал, что деревья уже у него в кармане; сказал, что у старухи они самые красивые, какие он когда-либо видел.
Толстяк откинулся назад и глубоко вздохнул, утомленный собственным длинным повествованием.
– Черт! – сказал он. – Чего еще можно хотеть за эти старые коряги? Две сотни монет за штуку! Поди, нехилые деньги.
Выйдя от мистера Джоуба, я всю дорогу до дома думал о мисс Белл. Я вообще часто размышлял о ней. Мне казалось, она слишком старая, чтобы быть еще живой. Должно быть, ужасно дожить до такой старости. И я не мог понять, почему она так держалась за свои камелии. Конечно, они красивые, но если она такая бедная… Впрочем, я был молод, а она очень стара, и у нее мало чего оставалось в этой жизни. Я был так молод, что и представить себе не мог, будто когда-нибудь тоже состарюсь и могу даже умереть.
Было первое февраля. Рассвет занялся унылый, серый, небо было исполосовано перламутрово-белыми прожилками. На улице сильно похолодало, дул порывистый ветер, жадно набрасывавшийся на серые голые ветви деревьев, окружавших печальные руины когда-то величественной усадьбы «Розовая поляна», где жила мисс Ранкин.
В комнате было холодно, когда она проснулась, с карниза крыши свисали длинные ледяные слезы. Окинув взглядом этот унылый вид, она поежилась и с трудом заставила себя вылезти из-под сшитого из разноцветных лоскутов веселенького одеяла. Опустившись на колени перед очагом, стала разжигать сухие ветки, которые Лен собрал накануне. Ее сморщенная желтая ручка долго боролась со спичкой, чиркая ею по шершавой поверхности кремниевого бруска.
Через некоторое время огонь занялся, послышалось шипение вспыхивавших языков пламени и потрескивание поленьев, напоминавшее перестук костей. Постояв немного перед излучавшим тепло очагом, она неуверенно двинулась к ледяному умывальнику.
Одевшись, мисс Белл подошла к окну. Начинал падать снег, редкий водянистый снег, какой бывает на Юге зимой. Он таял, едва коснувшись земли, но при воспоминании о предстоящем ей днем долгом пути в город за едой мисс Белл почувствовала себя неважно, у нее закружилась голова. А потом она открыла рот от изумления, увидев, что внизу, в саду, зацвели японские камелии, они были прекраснее, чем когда бы то ни было прежде. Живые красные лепестки замерзли и стали неподвижны.
Однажды, много лет назад, вспомнила она, когда Лилли была маленькой девочкой, она набрала огромную корзину этих лепестков, и просторные пустые комнаты «Розовой поляны» наполнились их нежным ароматом, а Лилли потихоньку таскала их и раздавала негритянским детям. Вот уже по меньшей мере двенадцать лет как она не видела Лилли.
«Бедная Лилли, она и сама уже старуха. Мне только исполнилось девятнадцать, когда она родилась, я была тогда молодой и хорошенькой. Джед, бывало, говорил, что я – самая красивая девушка из всех, кого он когда-либо знал, – но это было так давно. Даже припомнить не могу, когда я начала становиться такой, как сейчас. Не помню, когда я обеднела, когда начала стареть. Наверное, после того как ушел Джед. Интересно, что с ним сталось? Он тогда просто встал и сказал, что я сделалась уродливой, измочаленной, и ушел, оставив меня одну, если не считать Лилли, но от Лилли не было никакого толку, никакого…»
Она закрыла лицо руками, ей все еще было больно вспоминать, и все же она почти каждый день вспоминала одно и то же, и иногда чуть с ума не сходила от этого, начинала кричать и визжать, как тогда, когда приехал человек с двумя этими болванами-зубоскалами, который хотел купить ее камелии, она бы никогда их не продала. Но мужчина напугал ее, она боялась, что он украдет ее деревья, – и что она сможет сделать? А люди будут смеяться, как всегда. Вот почему она кричала на них, вот почему она ненавидела их всех.
В комнату вошел Лен. Это был негр невысокого роста, старый и сгорбленный, со шрамом через весь лоб.
– Мисс Белл, – спросил он сиплым голосом, – вы никак в город идти надумали? Я бы на вашем месте никуда не ходил, мисс Белл. Там сегодня жуть какая погода. – Когда он говорил, изо рта у него в холодном воздухе вырывались клубочки мутного пара.
– Нет, Лен, я должна пойти сегодня в город. Подожду еще немного и пойду, хочу вернуться засветло.
Снаружи из дряхлого дымохода ленивыми кольцами поднимался дым, повисая над крышей синим туманом, будто замороженный, – а потом резкий порыв ветра уносил его прочь.
К тому времени, когда мисс Белл, возвращаясь домой, начала взбираться по склону холма, уже стояли сумерки. В эти зимние дни темнота наступала быстро. Сегодня она обрушилась так стремительно, что мисс Белл даже поначалу испугалась. Никакого сияющего заката – только жемчужная серость неба, переходящая в густую черноту. Снег не прекращался, и дорога была покрыта холодной слякотью. Ветер усилился, и под его порывами резко потрескивали сухие ветви деревьев. Мисс Белл сгибалась под тяжестью корзины. День оказался удачным. Мистер Джонсон дал ей почти треть окорока, а коротышка Оли Петерсон – целую кучу подпорченных овощей. Ей не придется ходить за едой минимум недели две.
Дойдя до дома, она опустила корзину на землю и остановилась на минутку, чтобы отдышаться. Потом подошла к своим камелиям и начала срывать самые большие, похожие на розы цветки. Один из них она прижала к лицу, но не почувствовала прикосновения. Набрав столько, сколько могла унести в одной руке, она направилась обратно к корзине, когда ей вдруг послышался голос. Она замерла на месте и прислушалась, однако единственным звуком было завывание ветра.
Внезапно она почувствовала, что оседает на землю, но ничего не могла поделать. Протянув руку, она попыталась схватиться за что-нибудь, но там, в темноте, ничего не было. Лишь огромные волны пустоты накатывали на нее, принося мимолетные вспышки воспоминаний всей ее жизни – Лилли, Джед и отчетливый образ матери с длинной тонкой розгой.
Я помню тот холодный зимний день, когда тетя Дженни взяла меня с собой в старую развалюху, где жила мисс Белл. Мисс Белл умерла накануне ночью, ее нашел цветной старик, который жил у нее в усадьбе. Посмотреть на нее собрались едва ли не все жители городка. Ее еще не увезли – ждали разрешения коронера, – поэтому мы увидели ее в том положении, в каком она умерла. Я тогда впервые в жизни смотрел на мертвого человека и никогда этого не забуду.
Она лежала во дворе возле тех самых своих японских камелий. Морщины на лице разгладились, а вокруг повсюду были разбросаны яркие цветы.
Она казалась такой маленькой и совсем молодой. Крохотные снежинки припорошили ее волосы, а один цветок был прижат к щеке. Я подумал тогда, что это одно из самых красивых зрелищ, какие мне доводилось видеть.
Все говорили о том, как это печально и все такое, но мне это казалось странным, потому что там были те же люди, которые всегда смеялись и отпускали шуточки на ее счет.
Да, мисс Белл Ранкин была, конечно, странной и, может быть, немного чокнутой, но в то февральское утро, уже остывшая, с цветком, прижатым к щеке, неподвижная и умиротворенная, она выглядела прелестно.
Хильда
I
– Хильда! Хильда Вебер! Подойди-ка сюда на минутку.
Девочка быстро прошла в переднюю часть класса и встала возле стола мисс Армстронг.
– Хильда, – тихо сказала мисс Армстронг, – мистер Йорк хочет видеть тебя после уроков.
Хильда удивленно посмотрела на учительницу, а потом качнула головой, при этом ее длинные черные волосы крутанулись из стороны в сторону, прикрыв ее прелестное лицо.
– Вы уверены, что меня, мисс Армстронг? Я ничего не сделала. – Голос у нее был испуганный, но очень взрослый для шестнадцатилетней девочки.
Мисс Армстронг выказала некоторое недовольство.
– Я сообщаю тебе только то, что написано в этой записке. – Она передала девочке листок белой бумаги.
Хильде Вебер явиться в кабинет – в 3.30.
М-р Йорк, директор.
Хильда медленно побрела назад, к своей парте. Солнце ярко светило в окно, и она заморгала. Зачем ее вызывают к директору? Ее впервые вызывали в его кабинет, а она училась в старшей школе «Маунт-Хоуп» уже два года.
II
Где-то в глубине души у нее зашевелился страх. Появилось смутное ощущение, что она знает, зачем директор хочет ее видеть, – но нет, не может быть, чтобы из-за этого; об этом никто не знает и даже не подозревает. Ведь она – Хильда Вебер, трудолюбивая, прилежная, застенчивая и скромная. Никто не знает. Откуда им знать?
Она немного успокоилась. Должно быть, мистер Йорк хочет видеть ее по какому-то другому поводу. Вероятно, предложит, чтобы она вошла в комитет по подготовке выпускного вечера. Она едва заметно улыбнулась и открыла большой зеленый учебник латыни.
После звонка с последнего урока Хильда направилась прямиком в кабинет мистера Йорка и предъявила записку любезной секретарше, сидевшей в приемной. Когда ей велели войти, она почувствовала, что у нее вот-вот подкосятся ноги. Нервно и взволнованно она тряхнула головой.
Хильда видела мистера Йорка в школьных коридорах и слышала, как он выступал на общих собраниях, но не могла припомнить, чтобы когда-нибудь он обращался лично к ней. Это был высокий мужчина с узким лицом, увенчанным огромным рыжим чубом, и глазами цвета бледной морской волны, в настоящий момент он выглядел исключительно доброжелательным.
Хильда вошла в маленький, скромно обставленный кабинет бледная, с озабоченным видом.
III
– Вы – Хильда Вебер? – Его слова прозвучали скорее как утверждение, а не вопрос. Голос у мистера Йорка был серьезный, но приветливый.
– Да, сэр, это я. – Хильда сама удивилась тому, как спокойно прозвучал ее собственный голос. Внутри ее пробирала дрожь, и все заледенело, а руки сжимали учебники так крепко, что она чувствовала, как вспотели и стали горячими ладони. Было что-то ужасно пугающее в том, чтобы стоять вот так перед директором, но его дружелюбный взгляд обезоружил ее.
– Из вашего аттестата, – он приподнял над столом большую желтую карту, – следует, что вы одна из лучших учениц, что вы поступили к нам из школы-интерната в Огайо и сейчас являетесь ученицей предпоследнего класса старшей школы «Маунт-Хоуп». Все верно? – спросил он.
Она кивнула, неотрывно глядя на него.
– Скажите мне, Хильда, чем вы больше всего интересуетесь?
– В каком смысле, сэр? – Она знала, что надо быть настороже.
– Я имею в виду будущую профессию. – Он взял со стола золотой брелок и стал вертеть его на пальце.
– Ну, я еще не знаю, сэр, думаю, я хотела бы стать актрисой, меня всегда очень интересовал театр. – Она перевела взгляд с его лица на расплывчатое очертание вертящегося брелока.
– Понятно, – сказал директор. – Я это спрашиваю только потому, что хочу лучше понять вас. Очень важно, чтобы я вас понимал. – Он развернул кресло сиденьем к себе и сел за стол. – Да, очень важно.
Она заметила, что вид его перестал быть непринужденным.